Катенька

Катенька
Александр Валентинович Амфитеатров

«Звонят. Горничная докладывает:

– Вас какая-то спрашивает…

По презрительному выражению лица и тону голоса чувствую, что «какая-то» – не из важных…»

Александр Амфитеатров

Катенька

Звонят. Горничная докладывает:

– Вас какая-то спрашивает…

По презрительному выражению лица и тону голоса чувствую, что «какая-то» – не из важных.

– Просительница на бедность?

– А Бог ее знает! надо полагать…

– Ну все равно, просите…

«Какая-то» входит, и я сразу понимаю презрительный тон и негодующую мину горничной: предо мною – «беспокойная ласковость взгляда и убогая краска ланит…»

– Простите, ради Бога, что я осмелилась… – звучит робкий голос, тихий и глухой – словно из-за двух стен.

– Чем могу служить?

Долгое молчание. Потом опять – подземельный шепот.

– А вы меня не узнали? Я так и думала, что не узнаете…

Вглядываюсь: лицо как будто знакомое, но – где видал, когда, как, зачем? не могу вспомнить. И не могу определить, молода ли моя странная гостья, пожилая ли она уже. Ей можно дать и двадцать лет, и сорок…

– Виноват, как будто встречался, но…

– Я – N… помните? Вы мою мать хорошо знали, бывали у нас в Москве…

– Боже мой, неужели? Вы – Катенька N?

– Ну да, я та самая Катенька N., которой вы конфеты возили и Брэма с картинками подарили.

Я знал мою гостью здоровым, балованным ребенком – теперь передо мною стоит «какая-то».

– Катенька, сколько же вам лет?

– Двадцать третий… А что? не похоже? Старухой смотрю?

Я смолчал. Она горько улыбалась, кусая губы; глаза ее переполнились слезами…

– Расскажите же, как вы жили в это время, что мы не видались?

Она взглянула мне в лицо, – и мне стало стыдно своего вопроса…

– А. В.! разве вы не видите? – сказала она тою глубокою интонациею трагической правды, которую нельзя подделать.

Да! уж лучше было прямо спросить: «Как дошла ты до жизни такой?»

И я узнал, как «дошла». Увы! это такая простая, обычная история, что для пересказа ее не надо даже глаголов: можно обойтись одними существительными. Смерть отца. Паралич матери. Никаких средств. Из приличной квартиры – в подвал. Исключение из гимназии за невзнос платы. Модная мастерская. Голод дома, издевательства и каторжный труд в мастерской.

– Ну а в эту пору Петрова у нашей хозяйки платье заказала… знаете, хозяйка знаменитого русского хора… небось сами в Москве сколько раз петь заставляли! Понравилась я ей… Спрашивает: «У вас голос есть?» – «Нету». – «Ничего, ты и без голоса денег стоишь! Ступай ко мне в хор, – будешь стоять для декорации…» Двадцать пять рублей дала на всем готовом.

Дальше – все по шаблону. Девушки споили, развратили – «до того, что стала я из всего хора самая отчаянная!..» Заливать девичью совесть вином стало потребностью. А организм оказался из слабеньких, натуришка рыхлая, – девушка летела вниз стремглав и в какие-нибудь три года переработалась в алкоголичку-психопатку, с буйными порывами. В хоре стали на нее коситься: скандалистка. Прибила какого-то богатого биржевика за то, что тот швырнул ей в стакан с вином обмусленный окурок своей сигары, – вовсе выгнали… Другой хор похуже, третий, четвертый, Нижегородская ярмарка, захудалый петербургский шато-кабак, купец за купцом, гость за гостем, и – финал: страшная болезнь, после которой нет пристанища даже в хорах…

– Видите, видите, и вы отшатнулись! – закричала она в истерических слезах, когда дошла до этого места своего рассказа. Я покраснел за свое малодушие, но она была права. Было время, когда, юношески рисуясь презрением к жизни, я спокойно сидел на кровати оспенного больного, но тут невольно двинул стул, чтобы положить почтительное расстояние между собою и моею посетительницею… этою Катенькою, которой я когда-то «подарил Брэма с картинками». И – так отшатывались от нее все, отшатывались и физически, и нравственно. Она осталась одна в огромном городе – одиноким, нищим, больным, голодным животным, на которое всякий дивился: и с чего еще жива? как ты не издохнешь? и зачем не издохнешь? А издыхать, тем не менее, – не моги! Полтора года назад бросилась в Фонтанку – и дежурный городовой или дворник вытащил и награду за то получил. С тех пор с простудою пошло еще хуже…

– Зачем же ко мне-то вы теперь пришли?

– Видела вас на улице… узнала… вот и пришла… пожалейте меня!

– Да как пожалеть? Денег вам дать? Так ведь я не капиталист, – много ли я в средствах дать вам? Работать вы вряд ли можете… вон у вас какая одышка!

– Да и кто мне даст работу… такой?

– Так как же?

– Дайте мне денег на билет третьего класса уехать на родину в Б… Нет, денег не давайте, пропью… А прикажите меня отправить кому-нибудь, и, когда сяду в вагон, велите мне по третьему звонку десять рублей дать.

– Почему именно десять?

– Разве вам жаль?

– Не жаль, но почему десять? Не восемь, не пятнадцать, не двадцать пять, а именно десять?

– Потому, что я больше прожить не успею… А. В.! разве я жить еду? Умереть хочу на спокое… Легких-то ведь нету, – ау! кончено!.. Только бы до места добраться… А то здесь – в яму… без креста, без имени… Батюшка, пожалейте! Ведь вы меня человеком помните…

Страшно было слышать истерические вопли этой чахоточной груди, надорванной кашлем, окровавившим какое-то жалкое подобие платка, которое бедная женщина комкала в руках своих… В это время зашел ко мне приятель, крупный петербургский юрист, человек богатый и сердобольный. Узнав в чем дело, он сразу предложил взять дело на себя. Снабженная деньгами несчастная уехала в Б. – за крестом и могилою…

– Спасибо, что дали умереть спокойно, – были последние слова ее на вокзале.

Сейчас я получил письмо с извещением, что бедняга нашла, чего искала… Мир ее грешному праху!

Смотрю я сейчас в темное окно на улицу, сверкающую магазинами, полную спешно снующею толпою… женские фигуры мелькают… все – Катенькины сестры! героини «Моста вздохов», бессмертной поэмы Томаса Гуда: бессмертен порок, ею проклинаемый; бессмертен и протест против него. Быть может, и этим Катенькам кто-нибудь возил «Брэма с картинками», и были они такие же пухлые, румяные, резвые, капризные, как и та Катенька, которой лишь милость и великодушие случайного встречного позволили умереть близ родного пепелища, а не под забором.

«Спасибо, что дали умереть спокойно…» А чтобы жить спокойно? неужели так-таки никогда и не удастся столице, огромной и богатой, устроить хоть что-нибудь, дабы глупенькие и нищие Катеньки не впадали в руки корыстной эксплуатации разврата, чтобы красивой, но честной женской нищете оставался хоть какой-нибудь выход житейский, кроме самопродажи, – а потом – больницы и могилы без имени и креста?

    1898