Магия и культура в науке управления

Соответственно, работники будут вынуждены или отказаться от работы совсем, или взяться за весь необходимый объем работ. Но теперь они всегда будут знать, что есть основная, легкая часть работ и есть Подвиг, на который надо набрасываться артельно. А это подымает ответственность, создает круговую поруку и дает возможность разговаривать с ними или их старшим на языке уважительном, поднимая его достоинство. Они же будут знать, что их видят не простыми работягами, лохами, а артелью, людьми исключительными, с особой повышенной квалификацией, говоря современно. За что будут тебе благодарны, как за учебу и перевод на более высокую ступень Дробины, лестницы человеческого счастья.

Мудрый Хозяин работы бережет работников и ни в коем случае не позволяет им перерабатывать по собственному желанию, даже терять Дыхание. Любая переработка, любая потеря Дыхания означает, что работник намеренно надрывается, чтобы потом затребовать с тебя оплату Подвига.

И любой, даже самый преданный из работников, с неизбежностью однажды предъявит тебе все счета за переработки и Подвиги, которые у него накопились. И предъявит по гораздо более высокой цене, чем ты сам оплатил бы их, потому что именно в тот миг эта плата будет для тебя очень дорога. Самовольные Подвиги очень невыгодны Хозяину.

И только кажется, что переработки можно не замечать. Это все равно, как не замечать долги. Для того, чтобы противостоять своему знанию о долге, нужно заплатить кусочком своей души, который ты должен отдать, чтобы запечатать это знание где-то поглубже в своем сознании таким образом, чтобы оно не беспокоило себя. В итоге душа твоя, вместо того, чтобы наслаждаться жизнью, будет круглосуточно и круглогодично работать сторожем у твоих долгов.

Все это – психологическая механика магии человеческих взаимоотношений.

Глава 3. Возможность постановки экспериментов в Культурно-исторической психологии

Психология, в своем стремлении стать точной наукой, давно взяла, как ей кажется, на вооружение эксперимент. На самом деле то, что известно нам как психологические эксперименты, до последнего времени было по преимуществу экспериментами психофизиологическими, а по сути и вообще физиологическими, потому что требования к их проведению были заимствованы из естественных и точных наук. А это значит, что в основе подобных экспериментов должно быть нечто, что фиксируется приборами. А это как раз почти невозможно в отношении собственно психологической части экспериментов (Изложенный далее подход к эксперименту в гуманитарных науках, на мой взгляд, является естественным развитием появившегося в русской антропологии в последнее десятилетие стремления «сознательно включать исследователя в “пейзаж” изучаемого общества». Я считаю это основополагающей чертой новой русской антропологии, а себя – сторонником этой школы, расширяющей ее в культурно-историческую психологию.

Представление об этом подходе можно получить из работ О. Христофоровой, А. Пондопуло, А. Сагалаева, И. Октябрьской и др.).

Что же касается культурно-исторической психологии и вообще наук о духе, гуманитарных наук, к которым относятся и этнография с антропологией, составляющие значительную часть инструментария культурно-исторической (КИ) психологии, то тут прочно утвердилось мнение о невозможности экспериментов.

Высказывалось оно неоднократно на протяжении всех споров о двух путях развития науки вообще. То есть о пути естественнонаучном и пути культурно-историческом. Показателем очевидности и неоспоримости этого мнения являются слова одного из столпов современной антропологии, основателя школы структурного анализа французского академика Клода Леви-Стросса. В 1961 году в «Путях развития этнографии» он заявляет как нечто само собой разумеющееся: «…в отличие от естественных наук науки гуманитарные не могут ставить эксперимент по собственному усмотрению» (Леви-Стросс К. Пути развития этнографии // Первобытное мышление. – М.: Республика, 1994. – С. 34).

Что называется, маэстро дал маху. Это заявление сделано в самом начале шестидесятых, когда вовсю разворачивались кросс-культурные эксперименты в культурно-исторической психологии. И вообще, все последующие десятилетия – это время поиска и постановки методологических основ эксперимента в общественных науках. Не буду перечислять лишних имен, а желающих отошлю к работам Майкла Коула и Стенли Милграма (Коул М., Скрибнер С. Культура и мышление. – М.: Прогресс, 1977; Милграм С. Эксперимент в социальной психологии. – СПб. Питер, 2000).

Леви-Стросс, наверное, великий антрополог. Но многие последующие исследователи пеняли ему за то, что он недостаточно методичен. Работы Стросса, безусловно, захватывают и дают совершенно новый взгляд на антропологию. Но все же они во многом поэзия, произведения искусства, а не строгой науки, несмотря на его потрясающую способность к систематизации.

Вот и в вопросе о возможности экспериментов в гуманитарных науках я усматриваю такую же непоследовательность. Тут, правда, следует оговориться. Стросс ни в одной из известных мне работ так и не заявит, что ошибался в вопросе об эксперименте в гуманитарных науках. Это место оказалось для него очевидностью, за которую он так и не смог заглянуть. Но он был великим исследователем и уже в ближайшие годы после этого заявления создал работы, которые, в сущности, опровергают его. И опровергают так, что дают методологические основания для построения совсем другой антропологии, а вместе с ней и культурно-исторической психологии. Попробую показать это.

Прежде всего, что такое эксперимент? Ведь мы привыкли воспринимать это лишь так, как понимают естественные науки.

Эксперимент, как дает это Словарь иностранных слов, происходит от латинского «проба», «опыт» – 1) научно поставленный опыт, наблюдение исследуемого явления в точно учитываемых условиях, позволяющих следить за ходом явления и многократно воспроизводить его при повторении этих условий; 2) вообще опыт, попытка осуществить что-либо.

В этом определении явно ощущается влияние все того же естественнонаучного подхода. И самое главное, что ощущается сквозь это определение, это то, что пишущий его видит перед глазами, как обычно делаются эксперименты в науке. И это свое видение он и записывает как определение. А уже если быть методически точным, то запись нужно было бы делать так: «Эксперимент в современных естественных науках – это…» и далее по тексту.

Ну а если подходить к этому культурно-исторически, то определение выглядело бы, примерно, так:

Понятие «эксперимента» входит в науку в трудах Галилея и Бэкона. До этого оно означает лишь то, что обычное мышление понимает под словами «проба» и «опыт».

Первое полноценное методологическое исследование понятия «эксперимент» было проделано в начале XVII века Френсисом Бэконом в трактате «О достоинстве и преумножении наук». Что сделал Бэкон?

Во-первых, он дал классификацию всех возможных видов научных опытов: «Модификации экспериментирования выступают главным образом как изменение, распространение, перенос, инверсия, усиление, применение, соединение и, наконец, случайности экспериментов» (Бэкон Ф. Сочинения в двух томах. Том 1. – М.: Мысль, 1977. – С. 286). Далее он подробно раскрывает содержание всех этих приемов исследования природы. Я бы, очень огрубляя, конечно, сказал об этом так: если ты хочешь исследовать какую-то вещь научно, возьми ее и попробуй проделать с ней все, что ты можешь вообще делать с какими-либо вещами. В общем, примени к ней все способы воздействия, которые только может вообразить твой ум, авось что-нибудь да и откроется для тебя неизвестного.

В каком-то смысле это и остается сутью всей научной методологии экспериментирования до сих пор. Ну а если даже я ошибаюсь в тонкостях, то, по крайней мере, это определенно остается сутью представлений неестественников о том, что такое эксперименты точных наук. Это в лучшем случае. В худшем, гуманитарий, запуганный естественниками, так боится высказывать о их методах свое мнение, что предпочитает сунуть его вместе с головой в песок и так и стоит в присутствии научной элиты.

Но классификация научных экспериментов – это только часть того, что сделал Бэкон. Сам он довольно скептически относился к бессмысленному экспериментированию. В той же работе он заявил и важнейшее методологическое требование к экспериментированию: «…можно предпринимать всевозможные эксперименты: без всякой последовательности и системы – это чистейшее продвижение на ощупь; когда же при проведении эксперимента следуют какому-то определенному направлению и порядку, то это можно сравнить с тем, когда человека ведут за руку: именно это мы и понимаем под научным опытом» (Там же. – С. 285).

Не буду подробно рассказывать о том, что двигало Бэконом, когда он заявлял это требование к научной работе. Могу сказать только, что из него родилась его наука наук – Новый органон. Этот инструмент правильного мышления задумывался как то, что даст ученым подсказку о направлении научного поиска и методах исследования природы.

Для целей нашего исследования достаточно будет сказать, что смысл всех этих усилий Бэкона был в том, чтобы заставить ученого, прежде чем приступать к опытам, понять, а что он хочет найти, зачем он исследует данное явление природы.

И вот тут мы можем вернуться к Леви-Строссу. Говоря о том, что в гуманитарных науках эксперимент невозможен, он должен был сделать оговорку: в гуманитарных науках невозможен естественнонаучный эксперимент! Так это и не вопрос. Потребность в обладании естественнонаучной защищенностью гуманитарные науки начали испытывать только в этом веке, когда почувствовали, что естественники выше ценятся в современном обществе. И это было крутейшей методической ловушкой.

Поскольку они были озабочены тем, чтобы жить не хуже естественнонаучного сообщества, то, естественно, и не могли озаботиться собственно научными целями, то есть выработкой собственной методологической базой «гуманитарного» научного опыта. Опыта, здесь понимаемого ближе к тому исходному значению слова «эксперимент», из которого родилось естественнонаучное понимание этого слова. И это, безусловно, предопределило определенное отставание гуманитарных наук в XX веке не столько от естественных, сколько, на мой взгляд, от самих себя. То есть от того, чем бы они могли быть. Кризис современной психологии тому подтверждение.

А между тем в работах того же Леви-Стросса есть полноценнейший ответ на старое методическое требование Бэкона определиться с намерением или вопросом: «Зачем?», прежде чем приступать к опытам. В докладе «Руссо – отец антропологии», посвященном памяти Жан-Жака Руссо и прочитанном в 1963 году, Стросс писал:

«Руссо был не только предтечей антропологии, но и ее основоположником. Во-первых, он дал ей практическую основу, написав свое “Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми”, в котором поставил проблему взаимоотношений между природой и цивилизацией и которое можно считать первым научным исследованием по общей антропологии; во-вторых, он дал ей теоретическое обоснование, замечательно ясно и лаконично указав на самостоятельные задачи антропологии, отличные от задач истории и этики: “Когда хочешь изучать людей, надобно смотреть вокруг себя, но чтобы изучить человека, надо научиться смотреть вдаль; чтобы обнаружить свойства, надо сперва наблюдать различия” (“Опыт о происхождении языков”, глава VIII).

Этот впервые установленный Руссо методологический закон, положивший начало антропологии, помогает преодолеть то, что на первый взгляд можно счесть двойным парадоксом: Руссо, предлагая изучать людей самых далеких, занимался главным образом изучением одного самого близкого ему человека – самого себя; через все его творчество последовательно проходит желание отождествить себя с другим при упорном отказе от отождествления с самим собой.

Эти два кажущихся противоречия, составляющие, в сущности, две стороны одной медали, и являются той трудностью, которую каждый антрополог рано или поздно должен преодолеть в своей работе. <…>

Когда антрополог приступает к своим исследованиям, он всякий раз попадает в мир, где все ему чуждо и часто враждебно. Он оказывается в одиночестве, и лишь его внутреннее “я” способно поддержать его и дать ему силы устоять и продолжать работу. В условиях физического и морального изнурения, вызванного усталостью, голодом, неудобствами, нарушением установившихся привычек, неожиданно возникающими предрассудками, о которых антрополог и не подозревал, – в этом трудном сплетении обстоятельств его “я” проявляется таким, каким оно является в действительности: несущим на себе следы ударов и потрясений его личной жизни, которые некогда не только определили выбор его карьеры, но и сказываются на всем ее протяжении.

Вот почему в своей работе антрополог часто избирает самого себя объектом своих наблюдений. В результате он должен научиться познавать себя, смотреть на себя объективно и издали, как если бы то был посторонний человек. И тогда антрополог обращается к этому постороннему, другому человеку, заключенному в нем и отличному от его “я”, стремясь дать ему определенную оценку.

И это становится составной частью всех наблюдений, которые антрополог проводит над отдельными лицами и группами лиц, над внутренним “я”. Принцип “исповеди”, сознательно написанной или бессознательно выраженной, лежит в основе всякого антропологического исследования» (Леви-Стросс К. Первобытное мышление. – М.: Республика, 1994. – С. 21–22).

Далее Стросс пишет о методологических различиях между методами Руссо и Декарта, как считается, и создавшего естественнонаучный метод. И пишет так, я считаю, что это прекрасное рассуждение должен знать каждый этнограф, антрополог или КИ-психолог. Поэтому я не буду его пересказывать, а приведу целиком:

«Для того, чтобы человек снова увидел свой собственный образ, отраженный в других людях – это и составляет единственную задачу антропологии при изучении человека, – ему необходимо сначала отрешиться от своего собственного представления о самом себе.

Именно Руссо мы обязаны открытием этого основополагающего принципа – единственного принципа, на который могла бы опираться наука о человеке. Однако этот принцип оставался недоступным и непонятным, поскольку общепринятая философия основывалась на декартовской доктрине “Я мыслю, следовательно, я существую” и была ограничена логическим доказательством существования мыслящей личности, на котором возводилось здание науки физики за счет отрицания социологии и даже биологии.

Декарт считал, что от внутреннего мира человека можно непосредственно переходить к внешнему миру, упуская из виду, что между этими двумя крайностями стояли общества и цивилизации, иначе говоря, миры, состоящие из людей.

Руссо выразительно говорит о себе в третьем лице – “он” (разделяя иногда даже это другое лицо на две различные части, как в “Диалогах”). Именно Руссо – автор известного изречения “Я есть другой” (антропологи делают то же самое, прежде чем показать, что другие люди – это люди, подобные им самим, или, иными словами, “другой” есть “я”).

Таким образом, Руссо предстает перед нами как великий новатор, выдвинувший понятие об абсолютной объективности.

В своей первой “Прогулке” он говорит, что цель его “состоит в том, чтобы дать себе отчет в изменениях своей души и в их последовательности”, а затем добавляет: “В известном смысле я произведу на самом себе те опыты, которые физики производят над воздухом, чтобы узнать ежедневные изменения его состояния”.

Руссо открыл нам (поистине это удивительное откровение, несмотря на то, что благодаря современной психологии и антропологии оно стало более привычным) существование другого лица (“он”), которое думает внутри меня и приводит меня сначала к сомнению, что это именно “я”, которое мыслит.

Декарт полагал, что на вопрос Монтеня: “Что я знаю?” (с которого и начался весь спор) – он может ответить: “Я мыслю, следовательно, я существую”. Остроумно возражая Декарту, Руссо в свою очередь спрашивает: “Что есть я?”» (Там же. – С. 22–23).

Итак, в чем же методологическая погрешность Леви-Стросса? На мой взгляд, в том, что, говоря о гуманитарных науках, он видит только привычный образ этнологического исследования: антрополог или этнограф едет к каким-то другим людям и исследует их. Тогда вопрос о возможности постановки эксперимента в работе такого ученого непроизвольно превращается в вопрос о возможности экспериментировать над другими людьми. Тут наша гуманность или, иными словами, сущность гуманитария, приходит в возмущение и громко заявляет нет экспериментам!

Но если быть последовательным, то, заявив, что методологические основы антропологии даны Руссо, следовало вопрос о гуманитарных экспериментах и решать в том ключе, который заявлен.

Иначе говоря, теперь уже возвращаясь к требованиям Бэкона о методе научного исследования, прежде чем приступать к опытам, стоило заявить цель своего исследования. И она, как это прямо следует из всего вышеизложенного, – Познать себя. Еще точнее, познать себя сквозь иные культуры.

В таком случае речь идет не об экспериментировании над другими людьми, а об опытном изучении себя с помощью иных культур. Стоит ли ставить вопрос о допустимости и возможности подобных экспериментов? Думаю, ответ дал сам Стросс, процитировав рассказ Руссо о том, как он ставил эксперименты над собой.

Вот таким должен быть, на мой взгляд, ответ на вопрос о методологических основаниях эксперимента в гуманитарных науках вообще и в культурно-исторической психологии в частности.

Глава 4. Постановка экспериментов. Артель

Повторю еще раз: несмотря на определенное убеждение антропологов и культурологов, что эксперимент – это орудие исключительно естественных наук, он вполне доступен и гуманитариям.

И когда мы как прикладные культурно-исторические психологи изучаем какую-то культуру, скажем, ту же культуру мазыков, мы определяем ее для себя как народный быт. И тогда для проведения исследования достаточно лишь воссоздать этот быт таким, каким он рисуется нам по имеющимся источникам, и прожить в нем какой-то отрезок жизни. Какой? А такой, какой будет достаточным, чтобы достичь поставленной перед исследованием цели.