Магия и культура в науке управления

«Нет обществ, какими бы примитивными они ни были, без религии и магии. Но тут же следует добавить, что нет и диких племен, люди которых были бы начисто лишены научного мышления и элементов науки, хотя часто именно так о них судят. В каждом примитивном обществе, изучавшемся заслуживающими доверия и компетентными наблюдателями, всегда обнаруживаются две четко различимые сферы, Сакральное и Мирское (Профанное), другими словами, сфера Магии и Религии и сфера Науки» (Малиновский Б. Магия, наука и религия: [Сб] – М.: «Рефл-бук», 1998. – С. 19.).

Малиновский написал эту работу в 1925 году. Сейчас, читая ее, я вижу скорее череду вопросов, чем ответов, впрочем, как и сам Малиновский видел вопросы, к примеру, в нашумевших работах Леви-Брюля (См., напр. Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. – М.: Педагогика-пресс, 1994.). Часть из них я и попытался задать еще раз, начиная собственное исследование. Какие? Те, что позволяли мне как психологу разграничить магию и культуру. Поясню еще одним примером.

Примерно в то же время, что и статья Малиновского, в России выходит большая работа не менее блистательного русского ученого, коми по происхождению, Алексея Сидорова. Его судьба была противоположностью судьбы Малиновского, которому для написания его многочисленных и общепризнанных работ потребовалось всего два года полевых наблюдений на романтических Тробрианских островах. Сидоров сам вырос в той среде, которую описывал, посвятил ее изучению всю жизнь, много лет, уже будучи крупным ученым, вел полевые исследования и как этнограф, и как археолог. И тем не менее, в 1937 году он был арестован и вскоре осужден по делу «Коми буржуазных националистов». После этого он был погружен в безвестность среди своих и чужих. А между тем многие его взгляды опережали современное ему развитие этнологической науки.

Я использую одну из таких мыслей, высказанных им в «Материалах по психологии колдовства» (Сидоров А. С. Знахарство, колдовство и порча у народа Коми. Материалы по психологии колдовства. – СПб.: «Алетейя», 1997. – С. 20–21.), чтобы обосновать собственный подход к исследованию магии сквозь производственную деятельность человека.

«Первоначальные формы культа отнюдь не могут быть объяснены из каких-либо конкретных религиозных представлений, из каких-либо мифов. Культ имеет самостоятельные источники своего происхождения. Он непосредственно и гораздо ближе связан с инстинктами, с волевой деятельностью человека, чем с областью представлений. Наоборот, религиозные представления, область религиозного мифа связаны уже с более поздними культурно-историческими эпохами, с эпохой возникновения речи.

Если человеческая идеология есть в значительной степени функция общественной и, в конечном счете, хозяйственной жизни, то первичный культ есть эта самая хозяйственная жизнь, понимаемая в широком смысле этого слова, когда магическое и хозяйственное действие находятся в нерасчлененном состоянии в силу отсутствия понятия о магическом как таковом. Если исключить, что то и другое, т. е. культ и миф, не представляют параллельно развивающихся и взаимодействующих процессов, то в основу изучения религии скорее нужно поставить не миф, не представление, тем более не словесное их выражение, а трудовое, магически-трудовое действие. (Принцип, установленный еще Гегелем.)

Вместе с тем на этой ступени нерасчлененного реально-магического действия не существует еще для нас проблемы магического. Магическое действие, как таковое, начинает сознаваться с момента расчленения представления о вещах, со времени возникновения представлений о сверхъестественном в противоположность таковых о реальном. Магическое действие, возникшее на почве владения орудиями, оставаясь по существу по-прежнему действием, получает теперь свое обособленное значение в свете применения его к объекту не только реальному, но и нереальному. Вполне понятно, что и первичное понятие о сверхъестественном должно было иметь формы, очень близкие к реальному, и последнее в свою очередь было очень расплывчато в своих очертаниях, но тем не менее, раз обособившись, и то и другое в дальнейшем начали развиваться самостоятельными путями. Таким образом, проблема магического в нашем понимании связывается с проблемой раздвоения человеческих представлений о внешнем мире. На почве этого раздвоения вырастают два параллельных мира, мир реальных предметов и мир двойников».

По сути, Сидоров говорит здесь о том, как рождается наше мышление. Это стоило бы разобрать подробнее, но, поскольку он был последователем академика Марра, это не такая уж простая задача. Поэтому я просто приведу несколько выдержек из рассказа Малиновского о том, как занимаются земледелием меланезийские туземцы:

«…вся эта деятельность перемежается магией, целый ряд обрядов выполняется на огородах каждый год в строгих последовательности и порядке. Поскольку руководство земледельческими работами находится в руках знахаря, а ритуальная и практическая деятельность тесно связаны, постольку при поверхностном наблюдении может показаться, что мистическое и рациональное поведение так переплетены, что их результаты не дифференцируются туземцами, поэтому их невозможно разграничить и при научном анализе. Так ли это на самом деле?» (Малиновский Б. – С. 29–30.)

Конечно, нет, отвечает Малиновский. Туземец всегда прекрасно различает труд и магию и прекрасно знает, где надо трудиться, а где колдовать.

«Несомненно, туземцы считают, что магия абсолютно необходима для плодородия их огородов. Что бы произошло без нее, никто не может точно сказать, ибо ни один огород никогда не закладывался без ритуала, несмотря на почти тридцатилетнее европейское правление, миссионерскую деятельность и более чем столетний контакт с белыми торговцами. Не освященный, заложенный без магии огород, вне всякого сомнения, будет подвержен разного рода напастям, нашествиям паразитов, проливным не по сезону дождям, набегам диких кабанов, налетам саранчи и т. п. Однако означает ли это, что все свои успехи туземцы приписывают исключительно магии? Конечно же, нет» (Там же. – С. 30.).

Точно так же любой туземец прекрасно видит, когда человек выступает в роли знахаря или колдуна, а когда в роли руководителя работ.

«То, что было сказано относительно обработки земли, соответствует любому другому из множества видов деятельности, в которых работа и магия идут рука об руку и никогда не смешиваются», – завершает свое рассуждение Малиновский.

На первый взгляд, создается впечатление, что он как бы опровергает утверждения Сидорова. Однако на самом деле Сидоров просто шире. Сидоров не случайно назвал свою работу психологической. Да, он видит, что на каком-то культурно-историческом этапе первобытный человек прекрасно различает деятельность и магию. Но он идет дальше и задается вопросом: а всегда ли так было? А если нет, то как было в самом начале, при зарождении мышления?

Малиновский до этого вопроса не дошел. Хотя при этом он пошел дальше господствовавшего в первой трети двадцатого века среди этнологов мнения, что «наука рождается из опыта, а магия создается традицией» (Там же. – С. 21). Он, скорее, сближает магию с протонаукой, точно так же, как и Сидоров, выделяя в сознании первобытного человека два мира:

«Мы попытались точно выяснить, существует ли в сознании дикаря одна сфера действительности или две, и обнаружили, что помимо сакрального мира культа и веры он знает и светский мир практической деятельности и рационального мировоззрения» (Там же. – С. 37.).

Когда читаешь об этих двух мирах сознания, может показаться, что Сидоров и Малиновский говорят об одном и том же. В каком-то смысле это так, но стоит разобраться получше, потому что, на мой взгляд, как раз здесь и кроется возможность найти определение понятия «культура», которое позволит начать собственное исследование.

Итак, Малиновский изначально разделил общественную жизнь примитивных народов на «две сферы»: Сакральную (Магия-Религия) и Мирскую (Наука). Что, соответственно, позволяет разделить сферу сакрального на Магию и Религию, чем он вполне успешно и занимается в своей статье. Но что из этого относится к культуре?

Мне думается, что для Малиновского этот вопрос просто не правомерен. Потому он его и не задает. Все относится к культуре. Сам Малиновский – культуролог, идущий антропологическим направлением в исследовании культуры или различных культур. И магию он исследует изнутри и лишь как часть культуры.

Сидоров тоже не задает такого вопроса. Но при его подходе он вполне возможен и, по сути, звучит в утверждении о наличии «источников происхождения культа». Конечно, культ – это не совсем культура, но это уже очень и очень близко к постановке вопроса о зарождении культуры. И это прямо звучит в словах: «Он (культ – А. А.) непосредственно и гораздо ближе связан с инстинктами, с волевой деятельностью человека, чем с областью представлений» (Сидоров А. С. – С. 20.).

Задавая вопрос о том, из чего рождаются «первоначальные формы культа», которые предшествуют религиозно-мифологическим представлениям, то есть Сакральному Малиновского, Сидоров, по сути, задает вопрос: из чего рождается в нашем сознании культура, в которую все входит?

Это вопрос психологический, поэтому и появляются упоминания о представлениях и инстинктах. И употребленное им выражение «человеческая идеология» надо понимать отнюдь не в привычном нам политизированном смысле, а именно как некое развитие понятия «представление».

Представления как таковые – это предмет личностной психологии. А чем становятся представления, накапливаясь в «общественной и, в окончательном счете, хозяйственной жизни»? Идеологией, если мы увидим, что «идеология» – это «идеи» или «эйдосы», то есть образы или представления в определенной связи. Какой? Что это за связь?

Вот ее-то я бы, пожалуй, и назвал культурой. Образы, поскольку они есть лишь восприятия одних и тех же вещей и явлений мира, у всех примерно одинаковы, а культуры разнятся поразительно. Почему? Предполагаю, как раз потому, что эти одинаковые образы по-разному увязаны.

Сразу оговорюсь, и магия и культура меня интересуют исключительно как психолога, а в этой книге как прикладного психолога. Иначе говоря, мне нужны лишь самые простые и обобщенные определения, чтобы можно было в их рамках начать собирать материал и вести исследование. Своего рода гипотетические предположения о том, чем могут быть эти явления с точки зрения прикладной культурно-исторической психологии. Возможно, что итогом исследования и явятся более точные определения. А может, и нет. Достаточно будет, если исследование подтвердит правильность моего подхода.

Во всяком случае, в дальнейшем я буду неоригинально исходить из того, что человеческое сознание проходит несколько стадий в своем онтогенетическом и филогенетическом развитии, и самая ранняя из них не имеет отношения к культуре.

Это утверждение предполагает, что сознание оказывается своего рода вместилищем культуры, когда она возникает.

Подход, могущий вызвать возражения, потому что еще Кавелиным говорилось о материальных хранилищах культуры, которыми являются вещи. Но тут мы сразу разделим предметы, что, собственно говоря, и делает сам Кавелин, а за ним и Сидоров. Материальную культуру мы оставим культурологам, а сами перейдем на чисто психологическую почву и оставим своим материалом лишь образы этих вещей, хранящиеся в нашем сознании.

Тут я бы хотел выдвинуть гипотезу, которую, скорее всего, не смогу доказать в этой работе, потому что она требует отдельного исследования. Но исходить буду именно из нее, поскольку неоднократно проверял ее в своих прикладных работах.

Сознание ребенка принимает в себя культуру вместе с мышлением.

Это утверждение, в свою очередь, предполагает необходимость разделения мышления и разума, которые обычно смешиваются в нашем понимании. Под разумом я, в данном случае, понимаю способность человеческого ума распознавать в окружающем мире и решать задачи, связанные с выживанием. Впоследствии, по мере усложнения жизни – любые задачи. Разум включается тогда, когда мы сталкиваемся с чем-то совершенно новым, не имеющимся в нашей памяти, но требующим от нас каких-то действий. Чаще всего, это или какая-то опасность, или помеха в достижении желания.

Налетев на помеху, человек, это особенно ярко видно на детях, какое-то время не в состоянии ее распознать как помеху. Он просто продолжает повторять предыдущее действие. Но как только он понимает, что помеха есть то, что надо преодолеть, он начинает думать, то есть переходит в состояние «задачности», озадачивается, как говорится в русском языке, и тогда включается поиск обходных путей.

Это разум. Но это не все, что он делает.

После того, как способ преодолевать какую-то определенную помеху найден, перед разумом встает задача – как облегчить жизнь и не тратить на это дело столько сил. И он закрепляет найденный успешный способ решения этой жизненной задачи в памяти в виде образа.

Этот образ становится привычным способом поведения при столкновении с подобными помехами в будущем. Так рождается мышление.

Те старики, которые рассказывали мне о колдовстве и магии, рассмотрели в словах мышление, мыслить возможность для этимологических игр. Они были большими любителями так называемых «народных этимологий».

Мыслить для них означало Мы – Слить, то есть Слить Нас в общество.

По сути, это очень близко к выражению, имеющемуся в «Слове о полку Игореве», где говорится о «свычаях и обычаях». Мой дед, большой любитель «Слова» и этимологических игр, писал, что и то и другое – привычки. Но в «свычае» скрыто слово «свой», а в «обычае» – общий.

Иначе говоря, сталкиваясь с неведомым, молодое сознание распознает помеху как задачу и включает для ее решения разум. Если решение найдено и проверено, оно закрепляется в виде личной привычки – свычая. Если же подобная помеха и соответствующая ей задача оказывается постоянно встречающейся на жизненном пути всего сообщества, то постепенно ее решение закрепляется в сознаниях всех членов общества в виде общественной привычки – обычая. Вот это и есть Слить – Мы, Мыслить в противоположность разумному Думать.

Из способности ума сначала Думать, а потом закреплять найденные решения в памяти постепенно рождается основной набор привычных способов решения жизненных задач, позволяющий не задумываться, но и не проигрывать. Его, пожалуй, можно бы назвать мировоззрением определенного сообщества, но правильнее – Образом мира. Этому понятию я уделю немало внимания в этой книге, поэтому пока не буду на нем задерживаться.

Сейчас мне важнее указать на то, что Образ мира оказывается как бы костяком нашего ума. На него крепятся и простейшие образы Разума, и сложные образы привычек и обычаев Мышления. В силу этого он не просто двойственен, а гораздо многослойнее. Это, на мой взгляд, и отразилось в словах Сидорова и Малиновского о множественных мирах, в которых живет человек. Это не миры, конечно, а образы миров. И какие-то из них есть прямые носители того, что мы называем культурой.

Что же в таком случае есть культура? Я не буду вдаваться ни в обсуждение того, что об этом говорилось на протяжении человеческой истории, ни даже в перечисление определений. Я оттолкнусь от простого, почти бытового определения Даля. Оно будет вполне достаточным, потому что моя задача даже от него уйти к еще более «простому» психологическому пониманию этого явления, как оно содержится в ненаучной части нашего мышления. Итак:

«Культура – обработка и уход, возделывание, возделка; || образование, умственное и нравственное; культивировать вм. обрабатывать, возделывать, образовать».

Как видите, понятие «культура» составное и совмещает в себе несколько понятий: от латинского понятия «превращение дикой природы в не дикую» до понятия «образование». «Образование» в педагогическом смысле впервые стало использоваться во времена Гумбольта немцами. Кстати, в немецком языке, как и в русском, оно тоже происходит от основы «образ» (Bild). Следовательно, означает привнесение образов в необразованное сознание.

Получается, культура – это то, что с помощью соответствующих образов переводит сознание человека в состояние, отличное от природного или дикого.

Я не отказываю в данном случае материальным проявлениям культуры в праве считаться культурой. Я просто отказываюсь сейчас это обсуждать. Споры на эту тему происходили весь последний век (См., напр., обзорно-методологические работы Л. А. Уайта, Д. П. Мёрдока, Д. Бидни, А. К. Кафаньи, К. Гирца, Д. Фейблмана и других в сборнике «Антология исследований культуры». – Т. 1: Интерпретации культуры. – СПб.: Университетская книга, 1997.). Споры, особенно научные – это хорошо. Мне рассказывали, что в них рождается истина. Мне правда, кажется, что культура. Скажем, культура культурологического сообщества. Но может быть, это одно и то же? Во всяком случае, я свое первое представление о том, что такое культура, получил не из книг культурологов. Меня в него, что называется, сунули, точно головой в печь. Полевые этнографы, сталкивавшиеся с тем, как разлетается научное высокомерие при встрече с живой, сильной и умной народной культурой, меня поймут. Поэтому мне трудно спорить с культурологами и проще рассказывать о культуре по-своему, держа перед собой в памяти то, что я видел в жизни.

Поэтому я бы хотел сопоставить эти споры о культуре с понятием «очищения сознания», которое было присуще всем магическим или первобытным обществам. (Кстати, я предпочитаю называть те общества, которые этнологи и антропологи именуют то первобытными, то примитивными, – магическими, потому что именно отказ от магии в пользу науки и создал современную цивилизацию). В каком-то смысле эти споры так же очистительны для нашего понимания самих себя, как и то, что я испытал на себе, когда в своих этнографических поисках налетел на русских деревенских колдунов в Савинском районе Ивановской области.

Это бывшая Владимирская губерния, места расселения людей, именовавших себя офенями. Вообще-то офени, как считает наука, – это просто торговцы вразнос, коробейники. Однако мои многолетние исследования, да и просто то, что я сам родился в офенском роду и с детства воспитывался еще в той культуре, позволяет мне утверждать, что это было гораздо более сложное и глубокое явление. Офени, безусловно, создали свою собственную культуру, которая исчезает в этом веке, но у которой были, на мой взгляд, глубочайшие корни, уходящие через скоморохов в первобытную древность Руси.

Поэтому среди них, по крайней мере, среди той части их большого сообщества, которая именовала себя Мазыками, долго жили те знания, которые обычно именуют мистическими и магическими. Впрочем, вся народная жизнь насквозь магична. Без магии, приговора, приметы или заклинания не начинается настоящим крестьянином ни одно дело.

Но тут вопрос уже упирается в действенность той магии, которая используется. Кто-то только «знает», а кто-то и «могет». Вот на этом водоразделе застревает вся наука. Она предпочитает считать, что народная магия – не более чем набор формул и внушение. Могу заверить, многое из того, что знали деревенские колдуны, было вполне действенным. Впрочем, много было и такого, что мы вполне оправданно назвали бы сегодня психотерапией.