Основы Науки думать. Книга 1. Рассуждения

Допустим, учитель в разговоре с учеником говорит: “Кто правильно решит задачу, тот получит пятерку”. Ученик правильно решил задачу. Что он будет ждать от учителя? Ожидания ученика ясны. Результаты многочисленных исследований говорят о том, что более 97 процентов испытуемых, независимо от содержания задания, делают правильное умозаключение по схеме modus ponens (Если А, то В, то В. А. Следовательно В)…» (Там же, с. 154).

И еще много умных слов о том, что если в некоторых случаях ответы у всех одинаковы, значит, что-то такое есть в рассудке, что это обеспечивает… Например, устройство.

Холодная по поводу таких открытий заметила: «Степень актуальности этого вывода примерно та же, что и в заключении типа “темнота происходит преимущественно от недостатка света”».

Я же скажу: верная мысль, в корень зрит американец. Вот только бы сказал об этом просто, без когнитивных схем и модусов. Может быть, это стало бы полезным многим, хотя и не дотянуло бы до научного открытия.

Но нельзя просто, потому что если это сказать просто, то окажется, что есть не только мышление, но и рассудок. И хуже того: а в рассудке есть нечто врожденное, что не должен принимать ни один материалист. На этом они по-прежнему настаивают.

Глава 8. Мышление Выготского

Другой наш великий психолог – Лев Семенович Выготский (1896–1934) – славен именно тем, что, как кажется, кроме мышления ничем больше и не занимался. Разве что педологией, то есть тем, как через это мышление воздействовать на поведение школьников.

Однако мышление Выготского – довольно-таки странная вещь. Дело в том, что он всячески избегал давать определение этому понятию. Возможно, в этом проявлялась его научная добросовестность – дать определение не исходно, а по итогам исследований. Но даже в завершающей его жизненный путь работе 1934 года «Мышление и речь», он использует понятие «мышление» так, как завещал Введенский – как кучу мусора для всего, что может быть названо мыслью.

Более того, читая название «Мышление и речь», невольно ожидаешь, что рассказ пойдет о мышлении и о речи. Но тут фокус, детский прикол, вроде: А, И, Б сидели на трубе. А упало, Б пропало, кто остался на трубе?

В работе «Мышление и речь» не говорится о мышлении или речи, в ней говорится об И! То есть о том, как связаны между собой речь и мышление. Это прекрасная тема для исследования, это действительно важный предмет для продвинутого психологического исследования, но только в том случае, если определены исходные составляющие всего рассуждения. Если же они оставлены смутными, простите, такое исследование превращается в шарлатанство, способное обмануть и запутать своей наукообразностью многих…

Это чувствовали все крупные психологи той поры и спорили с Выготским. Я уже показывал это на примере Рубинштейна. Павел Блонский уже в 1935 году издает работу «Память и мышление», где оспаривает положения Выготского. К сожалению, и сам не дает определения исходных понятий, играя со связующим их И.

Возможно, не умри Выготский преждевременно, именно он написал бы основной учебник психологии Советского Союза. Он любил игры с методологией, что явно видно в тех его работах, где он пишет о других психологах или психологическом кризисе, развившемся из-за перехода психологии в естественнонаучность. Но быть сильным в критике других еще не означает, что ты так же силен в создании своего. Хоть последователи Выготского и называли его «Моцартом психологии», но трудолюбивый «Сальери психологии», Рубинштейн, обладал даром, которого Выготский, возможно, был лишен. Рубинштейн был основателен.

Выготский скакал по верхушкам, спеша догонять и перегонять тех, кто прославился. Поэтому он не старался сделать себя ясным, а ясным рассуждение может быть только в том случае, если ясны основания, из которых оно развивается. Основания Выготского – довольно мутная водица. Поэтому даже его ученик Эльконин писал: «…при чтении и перечитывании работ Льва Семеновича у меня всегда возникает ощущение, что чего-то я в них до конца не понимаю» (Цит. по: Веракса, с. 5).

Сам себя Выготский объявлял сторонником диалектического метода в психологии, но в отношении мышления он, безусловно, был последователем Введенского, знаменитую работу которого – «Психология без всякой метафизики» – не только читал и цитировал в 1927 году в своей главной методологической работе «Исторический смысл психологического кризиса». Он исходил из нее, когда утверждал, что «созрела потребность в общей психологии, а отчасти наметились границы и приблизительное содержание этого понятия» (Выготский, Психология, с. 17).

«А. И. Введенский полагал, что общую психологию “гораздо вернее было бы называть основной психологией, потому что эта часть лежит в основе всей психологии”» (Там же, с. 18).

Мысль, в общем-то, бесспорная, вопрос только в том, что в нее вкладывать. Сам Выготский выделяет три предмета, которые в его время стремились занять место общей психологии:

«Что же наиболее общего у всех явлений, изучаемых психологией, что делает психологическими фактами самые разнообразные явления – от выделения слюны у собаки и до наслаждения трагедией, что есть общего в бреде сумасшедшего и строжайших выкладках математика?

Традиционная психология отвечает: общее – то, что все это суть психологические явления, непространственные и доступные только восприятию самого переживающего субъекта» (Там же, с. 19).

Упоминание непространственности и доступности лишь субъекту явно показывает, что Выготский в этом рассуждении остается зависим от Введенского, то есть бьется за психологию без метафизики. Замена же душевных явлений на психологические – это легкая подтасовка, в которой он показывает, что психология должна быть естественнонаучной, то есть частью биологии. В этом он следует за «Философией зоологии» Ламарка, которого поминает чуть дальше.

Еще два предмета, которые выделяет как возможные основы для общей психологии Выготский, это предметы рефлексологии и психоанализа, которые оказываются для него поведением и бессознательным.

Вывод этот странный и разрушительный для облика великого психолога. Рефлексология могла сколько угодно заявлять, что через рефлексы она изучает поведение, но от рефлексов животных до действительного поведения человека она никогда не добралась. Не видеть это может только слепой психолог. Точно так же и бессознательное является лишь торговой маркой психоанализа, лишь тем, за что платят, как за самое интересное. Но и для психоанализа бессознательное является возможным лишь в том случае, если есть сознание.

Выготский просто не вышел в 1927 году на уровень разговора об общей психологии. Почему и не создает определения общих понятий, из которых исходит в собственных исследованиях. Он размазан и расплывчат. В середине пятой главы он заявляет: «Перейдем, наконец, к положительному определению общей науки» (Там же, с. 33). А затем начинает десятую со слов: «Мы переходим к положительным формулировкам» (Там же, с. 71).

Сорок страниц большого формата мути! И снова целая глава критики других философов, чтобы в одиннадцатой главе помянуть Ланге с его «психологией без души» и Введенского с «психологией без метафизики», как примеры отрицательного определения общей психологии, и снова задаться вопросом о «положительном смысле» психологии. А в 12-й главе он вдруг объясняет нам, что существуют две психологии – одна описательная, другая эмпирическая, и я понимаю, что он и не собирался давать собственное, «положительное» определение той науки, которой будет заниматься…

Далее он долго бьется с Франком, который в 1917 году горько сетовал, что у психологии украли имя, подменив науку о душе на физиологию, и с Челпановым, который «приводит справку, что в эпоху французской революции термин “психология” был заменен термином “идеология”, так как психология для той эпохи – наука о душе; идеология же – часть зоологии и делится на физиологическую и рациональную» (Там же, с. 115).

В ответ на все посягательства защитников души Выготский твердо заявляет: да, мы украли имя психология, но мы – материалисты и марксисты – венец прогресса, а значит, имеем право на любые имена, поскольку завершаем собой предшествующее развитие! Мы просто наследуем все, что хотим, поскольку прежние хозяева не выжили:

«Психологии как науки о душе, в смысле Франка, в точном старом смысле этого слова, нет; это вынужден констатировать и он, когда с изумлением и почти отчаянием убеждается, что такой литературы вообще почти не существует» (Там же, с. 113).

Выготский явно отрицает все предыдущие школы психологии и утверждает строго отрицательно: наша психология – не такая!

Но какая? Марксистская. Объективная. Научная. И даже единственная и подлинно научная!

«Как мы будем называть естественнонаучную психологию? Ее теперь называют часто объективной, новой, марксистской, научной, наукой о поведении. Конечно, мы сохраним за ней имя психологии. Но какой?» (Там же, с. 116).

В общем, марксистской. А что это значит, догадывайтесь сами. В нее должны были войти части:

«…мы будем говорить об общей и детской, зоо- и патопсихологии, дифференциальной и сравнительной» (Там же, с. 120).

На этом сочинение завершалось, а последователи усмотрели общую психологию в работах Выготского, посвященных поведению и реакциям… То есть общей психологией для Выготского была рефлексология, которая каким-то образом и связывалась для него с поведением.

В 1926 году Выготский, вероятно, впервые заговаривает о мышлении в «Педагогической психологии». Начинает он с того, что «мышление принадлежит к числу самых трудных и малоразработанных психологических проблем»(Цит. по: Выготский, Психология, с. 187). В ней мышление оказалось для него «особо сложной формой поведения». Пишет он, как всегда, мутно: «Прежде всего для нынешнего психолога совершенно ясна та сторона мышления, которой оно входит в систему поведения как совокупность двигательных реакций организма» (Там же).

В сущности, это исходное упоминание мышления в главе, названной «Мышление как особо сложная форма поведения». Можно ли назвать его определением? Зато можно составить себе мнение о том, как этот Моцарт делал, точнее, уделывал психологию. Он посвящает главу мышлению, а пишет о движении и двигательных реакциях, пытаясь дать отличие реакций от мыслей…

Ладно, спишем на то, что маэстро был еще молод в психологии.

В 1932 году он читает лекции по психологии. Начало узнаваемо: «Сегодня у нас на очереди проблема мышления» (Выготский, Лекции, с. 46). Мышление всегда было для Выготского и всей советской психологии проблемой.

Естественно, никакого собственного определения мышления Выготский не дает. Он посвящает первую часть лекции разбору того, что о мышлении говорили другие, а во второй прямо от Пиаже заявляет:

«Позвольте мне во второй части лекции, как мы обычно делаем, перейти от общего рассмотрения теоретических вопросов к изложению фактического материала и попыток решения той проблемы, которая стоит в центре всех путей исследования. Эта проблема может иметь, мне думается, центральное значение для современных исследований детского мышления. Это проблема смысла, или разумности детской речи» (Там же, с. 61).

Кому до чего, а вшивому до речи!.

И радостная толпа юных советских психологов с криками восторга сбегает от темы «Мышление», к теме «Речь», галопом пролетая сквозь смысл и разумность, которая, как ожидается, должна бы быть свидетельством существования разума…

Вот именно так написан и главный труд Выготского «Мышление и речь». Он начинается с проблем, конечно, с проблемы мышления и речи:

«Центральным моментом всей этой проблемы является, конечно, вопрос об отношении мысли к слову» (Выготский, Мышление, с. 4).

И ни попытки объяснить, что же будет понимать под мышлением сам автор! Хотя сам же указывает: «таким образом ни в среде психологов различных направлений… мы не находим сколько-нибудь законченной и научно убедительной теории интеллекта» (Там же, с. 78). Сомневаться, что он здесь говорит все о том же мышлении, не приходится.

Наверное, эта работа Выготского действительно глубока, и из нее можно извлечь много полезного. Но она похожа на свалку мусора, поскольку исходные понятия не разделены, и почти невозможно понять, к чему именно относятся те или иные находки. В действительности, Выготский давал определение мышлению два раза. Один раз в 1931 году в Большой медицинской энциклопедии. Другой – в том же году в Психологическом словаре, написанном им совместно с Б. Варшавой, кажется, его студентом или аспирантом.

Словарь этот был первым нашим психологическим словарем. Он еще очень слаб и совершенно забыт. Но с него начиналась советская психология. Поэтому я приведу это определение как можно полней. Вы узнаете в нем истоки.

«Мышление – сложнейший вид интеллектуальной деятельности человека, выражающийся в приспособлении к новым условиям, в разрешении новых задач.

Процессы мышления сводятся: 1) к образованию общих представлений и понятий, 2) суждений и умозаключений. Помимо словесно-логического (абстрактного) мышления, существуют формы эмоционального мышления (оценка).

Мышление пытаются объяснить две теории: бихевиористов (рефлексологов) и сторонников Вюрцбургской школы».

Далее о рефлексологах и вюрцбургцах. Как видите, своего о мышлении авторы сказать смогли не много. Поскольку они опирались на словари Болдуина, Гиезе и Эйслера, мышление стало частью интеллекта. Взяли ли они хоть что-то для определения мышления из словаря Радлова, который упоминают, понять трудно. Но зато можно проследить любопытную зависимость от этого словаря творчества самого Выготского.

«Весьма важное значение для психологии (сравни Тэн “Об уме и познании”) имеет вопрос об отношении мысли к языку. Многие психологи думают, что слово есть неизбежная форма мысли и всякое мышление есть не что иное, как неслышный разговор, речь, протекающая в сознании. Это воззрение правильно, если дать слову достаточно широкое определение, то есть считать слово символом, знаком произведенного синтеза.