Снимать штаны и бегать

Нет, нам не нужны новые памятники! И этих, указывающих нам наше место, вполне достаточно, чтобы понять, кто мы и что мы. К тому же, ведь любая урна, любой мусорный контейнер – это монумент во славу нашей личной чистоплотности, степени нашего уважения к чужому труду и количества любви к окружающим. Разве горы пакетов с мусором, брошенные нами на полпути к мусоропроводу, не смотрятся монументально? Разве стены и заборы, разрисованные свастикой и наскальными письменами, менее красноречиво говорят об уровне нашей культуры, чем памятник Осипу Мандельштаму в заброшенном сквере? Разве разбитые дороги и утонувшие в грязи тротуары не в полной мере отражают заботу высокопоставленных вождей о судьбах своего народа?

Мы равнодушны и на все согласны. Завтра у ног бронзового истукана соберутся многие тысячи, и каждый в глубине души будет называть происходящее фарсом. Но ведь никто не засмеется, и фарс продолжится до конца.

Почему?! Разве мы слепые и немые? Нет! Но наши зрение и речь – странного свойства. Мы видим, что происходит на самом деле, а вслух произносим лишь то, что предписано Генеральной линией. Когда появится поколение, которое будет видеть мир своими глазами? И появится ли?

А я завтра буду хоронить в этом гробу совесть – не гражданскую – свою, личную. И я заслужил тот траур, в котором сейчас пребываю.

А вот Чапай никакой обиды не заслужил. Кажется, только сейчас я начинаю с ужасом догадываться, сколько света, тепла и радости исчезает вместе с его детской площадкой!

Я всегда поражался – откуда у него столько жизнелюбия, хорошего настроения, умения видеть во всем самые светлые стороны? Этот запас так велик, что Чапай, не скупясь, раздает его направо и налево! Посмотришь и позавидуешь – кажется, что нет у человека никаких печалей… Однажды я так спросил его: «С вами хоть какое-то горе случалось?»

Вижу его, как сейчас. Чапай сидит на верстаке и обстругивает ножом бока деревянной коровы, которую хочет отправить пастись на ватное поле между двумя оконными рамами. Он по-мальчишески болтает ногами под верстаком и чему-то улыбается. При моем вопросе он задумывается, улыбка сбегает с его лица. Он откладывает свое рукоделие в сторону и смотрит на меня пронзительными голубыми глазами. Я так и не успеваю понять, что в них: боль, упрек, вопрос? Но туча быстро уходит, и на лицо вновь набегает солнечная улыбка.

– Го-о-о-ря? – тянет Чапай. – Про горю говоришь? Да я ее столько пережил, что любому другому двадцать два раза грудя бы разорвало, а мне – хоть бы хны!

– И какое оно, ваше горе? – осторожно интересуюсь я, в надежде услышать еще один необычный рассказ.

– А горя – она разная. Когда и с радостью в один узел скрученная, а когда – сама по себе. – философски изрекает Чапай и подмигивает.

– Как же это – с радостью? – не понимаю я.

– Эх ты, инкубаторский! – снова беззлобно сетует Чапай. – Ну вот, положим для примера, ты в субботу на танцульки выдвинулся. Шагаешь козырным тузом, сам черт тебе не брат. И вдруг в лепеху коровью ступил. Горя?

– Горе! – не могу не согласиться я. – А радость в чем?

– А радость Кирюха, в том, что ты в Клуб не бо?сый пошел!

– Здорово! – улыбаюсь я.

– А ты как думал! – снова подмигивает Чапай. – У меня сызмальства так повелось. И радости и гори – хочешь ешь, а хошь – за пазуху про запас складывай.

Он собирается с мыслями, и будто ныряет с головой в воспоминания.

– Жили-то мы бедно опосля войны. На Урале жили. Батьку еще в 41-м на фронте убило. Мамка и две сестренки так померли – от голодного тифа. Потом для полной художественности и дом наш погорел – во как! И остался я вдвоем со своим дедом полуслепым бедовать. И всего-то у нас на двоих богатства было – вошь в кармане, и та на аркане.

И вот однажды прослышал дед от людей, что на югах жизня больно хорошая. Земля там хлеб сама родит, на деревьях фрукты-ягоды растут, да сами норовят в рот упасть. Долго думать не стал – собрались мы с ним и потопали на юга по фрукты. До югов не дотянули – здесь нас зима-то застала, в Слободе. Дед при колхозе скотником устроился. А я устроился при нем – за полработника.

И зажили. Хорошо зажили! Когда, бывает, доярки молоком угостят. Когда дед какой-никакой паек получит. Славно!

Чапай качает головой и прищелкивает языком. Его голубые глаза, щурясь, смотрят в те нелегкие дни с улыбкой.

– Шел мне тогда, Кирюха, уже восьмой год, и была у меня тогда ба-а-альшая горя. Ох, большая! Ведь все имелось. Правление деду хату старую выделило. Дед крышу перекрыл. Плотничал он помаленьку и меня приучал. Потом огородик распахали. А осенью меня уже и в школу обещали взять. И жить бы – не тужить. Так ведь не живется! Вот веришь ты, или нет, а не было у меня, Кирюха… трусов…

Дед Чапай быстро вскидывает на меня по-детски смущенные глаза. Но, увидев мою улыбку, переходит в яростную атаку:

– Ты вот все зубья скалишь, а мне тогда не до смеху было! Сам посуди. Нету у меня трусов, и отродясь не было! За делом все недосуг было справить. Так и бегал – то в рубашке до колен, то в портках дырявых. А зимой, бывало, неделями дома сидел. И такой я был через это несчастный, что и сказать не можно! Конечно, по тому послевоенному времени в деревнях у ребятни их ни у кого в заводе не было. Но вот, поди ж ты – втемяшилась мне блажь в голову и все! Или трусы подавай, или в речке топи…

Вот пришел однажды я к деду и речь держу:

– Меня, мол, деда, ребятня на улице дюже дразнит, что портки худые, и зад просвечивает…

Дед смеется и ответсвует:

– Дразнят – не бьют. А бьют – сдачи давай!

– А как же, говорю, по твоему разумению меня в школу за знанием пустют, ежели у меня, к примеру, трусов нет? Отправят дальше на улицу голой задницей сверкать, покуда не обзаведусь. Нет, говорю, дед. Ты как знаешь, а трусы – предмет серьезный и всем взрослым людям положенный. Как хошь крутись, а трусы мне до конца лета справь!

Дед голову почесал и согласился. А как тут не согласишься, когда я ему такую аргументу важную представил? Да только вот толку в том согласии не много было. Денег-то в колхозе не дают, одни палочки в табель ставят за трудодни. А трусов на палочки в магазинах отпущать было не положено.

Думал дед, думал, да так до осени ничего и не надумал. А я уж от гори своей и на улицу выходить перестал, чтоб мальчишкам на глаза не попадаться. Выскочу еще затемно, убегу на скотный двор, да там и охаживаюсь, покуда солнце не сядет.

Холодать уже по утрам начало – лето на закат покатилось. И вот в ту пору как-то раз с утречка мне дед и говорит:

– Сходи-ка ты, друг ситный, без меня сегодня на скотный двор. Я там работы не дюже много оставил. А у меня в городе дело сурьезное есть.

Ну, как сказал, так и сделали. Не впервой. У нас здесь все за разными надобностями в город направляются. Только я уж вечером домой прибег, все жданики съел, а деда нету и нету.

Вернулся он уже по темну.

– В городе, говорит, был. На базаре. Примеряй обнову!

И достает штаны, потом рубаху, потом пижмак с подкладом! Даже ботинки мне справил к школе. Хоть и не новые, но еще со скрыпом – важные! А на голову мне шапку лохматую нахлобучил – на манер папахи. Чтобы, говорит, зимой ухи твои в трубку не скрутились. А то, говорит, за какой предмет тебя учитель тягать будет, ежели ты нашкодишь чего или урок не выучишь?

А я и радый обновке, да горя моя мне покою не дает – душу терзает.

– Деда! – говорю. – А как же трусы-то?

Засмеялся дед, по носу меня щелкнул. А я – в слезы.

– Не пойду, говорю, в школу, и все тут!

Дед в сени вышел, вернулся с пакетом. Пошелестел газетой и, веришь – нет, достает трусы. У меня аж дух от счастья захватило! Нарядные до чего – в цветок! Давай я их скорее примерять. Натянул под самые подмышки, а они все равно пол метут. Но я тому еще боле радый.

– Где ж ты, кричу, деда, такие здоровущие ухватил?

Он руками развел – мол, не было в магазине других-то… Ничего, говорит, дорастешь!

Только я не стал дожидаться, пока дорасту – я насилу утра-то дождался! Натянул свои командирские трусяки, веревкой их подхватил потуже, чтоб не спали. А на голову папаху для важности нахлобучил. Выскочил на улицу и прохаживаюсь гоголем.

Тут и мальчишки соседские набежали. Одни, вижу, завидуют. А другие, кто постарше, на смех подымают.

– Что же это ты, говорят, никак у своего деда трусы стащил? Или, к примеру, бабью юбку посередь зашил, чтобы шальвары получились?

А Васька – он поболе всех был – ухватил за веревку, которой я перепоясался, да и дернул. Трусы с меня долой… Я их подхватил, сам – в слезы и домой побег… В ограду заскочил, давай деда кликать. В избе нету. Побежал на огород. Нету. В сарай кинулся. Деда еще из двери увидал. Стоит он спиною, меня не слышит. Голову ниже плеч повесил. А руками по верстаку водит – будто доску какую строгает. Я разглядеть силюсь, а не вижу. Подобрался поближе – пустой верстак! Интересно мне стало. Я слезы проглотил, подошел поближе и пытаю:

– Деда! Ты чего ж без рубанка, да без доски верстак пустой елозишь?

Дед не отвечает и не оборачивается. Только, вижу, навроде как, рукавом по глазам трет. Я его дальше пытать: