Право человека

– Что ты уставился, чёртов ублюдок? – громко и яростно крикнул одержимый, едва оказавшись в затемнённой комнате. – Иди смотри, чтобы эти проклятые обезьяны не растащили товар. Живо!

Лютовавший дядя имел в виду многочисленных соседей-торговцев, с которыми он вёл затяжную многолетнюю войну. Каждый участок грязной воды, издавна поделённый едва ли не по дюймам, был педантично закреплён за отдельно взятым торговцем, и с этого участка каждый торговец еженедельно платил пошлину. Торговать на чужой воде считалось одним из самых ужасных преступлений, какое только можно было себе вообразить. Надо отдать должное бесноватому старику – он всегда свято соблюдал установленные границы; чего совсем нельзя было сказать о его многочисленных и нечистоплотных конкурентах. В ответ на их грязные набеги он всякий раз нещадно поносил их, доходя буквально до трясучки, яростно мочился в их сторону, но сделать ничего не мог – вероломные соседи действовали против него сообща, в то время как он предпочитал всегда действовать в одиночку и никогда ни с кем и ничем не делиться.

Мальчик осторожно, по стене, начал обходить разъярённого старика, стараясь держаться от него подальше. Однако на этот раз выбраться из комнаты, в один момент ставшей западнёй, просто так ему не удалось. Дядя, вращая белками глаз, как сам морской сатана, вдруг набросился на него, брызжа жёлтой слюной, впился грязными ногтями в его ухо и начал бить голову мальчика о тонкую стену, крича при этом во всё горло:

– Я же сказал, ублюдок, чтобы ты шевелился? Кому я это сказал?! Кому я это сказал?! Кому я это сказал?!!

Цепкая рука дьявола-дяди была необыкновенно сильной и грозила в одно мгновение попросту сорвать распухшее ухо, как перезрелый кокос с упругой пальмовой ветки. Голова мальчика, ударявшаяся в трещавшую деревянную перегородку, вдруг сделалась пустой и гулкой, как барабан торжественного королевского гвардейца. В ней возник и становился всё назойливей странный и звенящий, пронзительный звук. Ударам не было числа, и мальчик практически уже терял сознание, как вдруг дядя столь же внезапно обрёл спокойствие, как и потерял его перед этим. Он медленно выпустил ухо мальчика, перевёл дух, спрятал яростно выпученные, как у пробитого рыбацкой острогой морского гада, глаза под изжёванные морщинистые веки и молча вытолкнул шокированного свирепым избиением мальчика на тесноватую террасу.

На террасе было очень жарко, и мальчик, пошатываясь, с трудом сел, свесив подрагивающие ноги к тёмной воде. Шустрая и необыкновенно мелкая мошкара тотчас принялась выводить вокруг его коленок запутанный танец. Глаза его сильно щипало, сердце бешено колотилось где-то в глубине грудной клетки, но мальчик изо всех сил кусал губы, приняв сейчас очень важное для себя решение – не плакать. Чёрта с два! Он не должен доставлять такого удовольствия проклятому старику. Нет. Он никогда теперь не будет плакать из-за него. Что бы ни сделал одержимый безумец, он не заплачет. Не заплачен ни под каким видом. Отныне он должен всегда поступать так, как поступил бы мужчина с фотографии.

И никак иначе.

Он твёрдо решил быть на него похожим.

Мальчик встал и подошёл к осколку зеркала, укреплённого на крайней деревянной опоре, поддерживающей ветхую крышу. Он посмотрел в мутноватую, обильно подпорченную постоянными влажными испарениями поверхность зеркала и попробовал выработать такой взгляд, как у человека на чёрно-белой фотографии – столь же прямой и решительный. Человек с фотографии никогда не стал бы лить слёзы из-за сумасшедшего дяди. Человек с фотографии этого дядю просто бы убил. Убил бы – и всё. И мальчик, рассматривая своё отражение в тусклом зеркале, в очередной раз пообещал себе, что обязательно сделает это, когда ещё немного подрастет. А пока можно попробовать продырявить ненавистную лодку гадкого безумца.

Оглянувшись, он сделал пару шагов и извлёк из-под крыши завёрнутый в тряпицу, заранее подготовленный и заточенный о большой булыжник гвоздь. Гвоздь, оказавшийся в его испачканных руках, был длинный, гнутый и глубоко изъеденный пятнистой коричневой ржавчиной, но вполне мог послужить для осуществления заветной цели – помочь ему утопить безвозвратно спятившего старика, который, несмотря на то, что всю жизнь прожил на реке и сам сильно походил на обитателя водных глубин, так и не удосужился выучиться плавать.

Очень осторожно он, сжав губы в полоску, стал подтягивать к себе хлипкую, неоднократно латанную речную посудину, по самые края нагруженную нераспроданными за утро фруктами, от которых исходил густой аромат. Подготовленные к быстрому вскрытию зелёные кокосовые орехи своими острыми конусами до невозможности точно походили на светлую дядину шляпу, а волосатые рамбутаны давали повод вообразить, что лодка под завязку заполнена оравой маленьких красных человечков с разлохмаченными на ветру головами. Мальчик от души подивился, где это дядя находит среди всех них место для себя, и продолжил тянуть мокрую верёвку, последовательно осуществляя задуманное. Едва порядком нагруженная лодка приблизилась настолько, что в неё можно было встать, он, несильно ободрав голень, поставил ногу на край борта и замешкался – на неопытный взгляд, нечего было и думать о том, чтобы залезть в лодку полностью; но тут вдруг исцарапанная нога мальчика соскользнула с низкого борта, тяжёлая посудина сильно накренилась, и несколько крупных, ярко-оранжевых мандаринов из сложенной на корме высокой пирамиды проворно и весело скатились в воду и поплыли вдоль берега, подхваченные лёгким прибрежным течением.

Мальчик замер, на секунду прикрыв глаза. Его охватил самый настоящий, отчаянный страх. Впрочем, времени на раздумья сейчас было маловато. Осознав это, он быстро запрыгнул обратно на террасу и затравленно покосился в сторону комнаты, откуда долетал запах жаренного с овощами местного коричневого риса – дядя, занимающийся обедом, кажется, ничего не заметил.

Не понаслышке зная о крайней жадности старика, мальчик тотчас мысленно представил, что его ожидает, когда обнаружится пропажа нескольких мандаринов. Сколько их уплыло точно, он сказать бы не смог, так как считать не умел, но казалось – много. Очень много. Он панически соображал, что ему делать. Мандарины между тем относило всё дальше, а выбежать с другой стороны дома и попытаться поймать их вдоль берега казалось положительно невозможным – пришлось бы пробираться мимо начавшего громко чавкать чёртова старика и, потом, для этого пришлось бы оставить свой важный пост. Через короткий промежуток времени мальчик, поставленный перед необходимостью сделать окончательный выбор, решился: больше влетит, если сидеть на месте и ничего не делать, и поэтому мандарины нужно было во что бы то ни стало спасать. Быстро перегнувшись за край террасы, он ещё раз, прищурясь от солнца, проследил их путь – сейчас аппетитные оранжевые кругляши, покачиваясь на низких ребристых волнах, почти приблизились к хлипкому соседскому помосту. Мальчик, мысленно обратясь к фотопортрету мужественного человека в форме, решительно выдохнул воздух и проворно метнулся в сторону выхода, находящегося прямо в противоположной стороне дома.

– Эй, стой, эй! – дядя от свершившейся неожиданности подскочил на своём месте, как рыбёшка на сковородке, поперхнулся горячим супом и залил себе на груди серую, давно не стиранную рубаху. – Куда ты, безродная дрянь?! Стой, кому я сказал?!!

Но мальчик, чувствуя колотящуюся пульсацию в висках и затылке, уже подбегал к соседнему дому, зная, что разъяренный дядя не рискнёт преследовать его – в лодке всё-таки было очень много дорогого товара, и жадный осьминог ни в коем случае не оставил бы своё богатство без присмотра.

Дом соседей располагался неподалёку и был, на поверхностный взгляд, ещё беднее и неказистее, нежели даже их с матерью и дядей убогое жилище. Соседский дом почему-то напомнил мальчику старую разбитую баржу, когда-то выброшенную на берег именно в этом неподходящем месте и оставленную теперь догнивать, разлагаясь под солнцем. Отжившая своё покладистая и безропотная речная посудина. Плоский чердак лачуги, похожий на капитанскую рубку, неосознанно дополнял удивительное сходство хлипкого жилища с баржей, покинутой бездушной командой умирать в тоскливом одиночестве.

Как-то так случилось, что мальчик не был знаком ни с кем из многочисленных соседей, и по этой причине теперь он даже не представлял, как зовут невысокую скуластую девчонку, что открыла дверь на его нетерпеливый стук. Девчонка имела плутовские тёмные глаза и задорную чёрную чёлку; ровную настолько, что, казалось, её подрезали ножницами едва ли не только что. Коротко стриженные ногти на её руках были щедро вымазаны перламутровым лаком белёсого цвета.

– Слушай, там у вас, у мостика, мои… Мои мандарины… – выдохнул он ей в лицо, едва распахнулась приглушённо скрипнувшая дверь.

Девчонка некоторое время с любопытством рассматривала запыхавшегося визитёра – худощавого и светловолосого, плохо одетого паренька с облупившимся от загара носом, а потом вдруг, не произнеся ни слова, неожиданно взяла и захлопнула дверь. Некоторое время мальчик постоял без движения, по привычке сдирая сгоревшую на носу кожу, а потом начал нетерпеливо стучать ребром сложенной ладони чуть выше разболтанной дверной ручки – сперва осторожно, а потом всё настойчивей и громче.

Дверь резко открылась, как отдёрнутый полог, и на пороге вновь объявилась всё та же смешливая и чуть полноватая соседка. Руки её на этот раз были спрятаны за спиной. Насмешливо глядя ему в лицо блестящим карими глазами, она проворно вытянула руки перед собой. В каждой из ладоней покоилось по огромному, в её-то маленьких пальчиках, буро-жёлтому, отменной спелости мандарину.

Сейчас она походила на одну из многочисленных бойких девчонок, промышляющих мелкой торговлей в этом районе города, заученным движением демонстрирующих придирчивым покупателям отличный товар.

По округлым бокам необыкновенно роскошных мандаринов стекали мутноватые капли речной воды.

– Эти? – утверждающе спросила она тонким девчоночьим фальцетом.

Сердце его сейчас же дурашливо и радостно заколотилось. От этого щемящего прилива внутри груди даже застопорилось на миг дыхание, и он, широко улыбнувшись, заторопился:

– Да, да, – быстро выговаривая слова, он всё ещё не до конца поверил в свою счастливую звезду. – Это они, дай мне их, пожалуйста… – почему-то переходя на шёпот попросил он и, сбившись, сглотнул ставшую удивительно безвкусной пресную слюну.

В ответ на это девчонка вдруг с присущим ей проворством вернула кулаки на прежнее место – за пухлую спину. Он повторно сглотнул поток слюны и одеревенело сосредоточился на её руках. От запястья до плеч они были полноватыми, а ключицы выпирали настолько сильно, что их не могла спрятать длинная выцветшая кофта, бывшая, судя по всему, едва ли не ровесницей самой её обладательницы. Он по инерции опустил взгляд ниже – округлые коленки девочки едва прикрывал выгоревший на солнце заношенный красный сарафан.

Молча глядя на него, она моргала короткими чёрными ресницами и улыбалась. У него почему-то начали подрагивать пальцы на руках, и мальчик, спохватившись, медленно убрал их за спину.

– Отдай, пожалуйста… – смог он негромко выговорить после значительной паузы. – Это… – он сбился и вновь сглотнул подступивший к горлу слюнный поток, – не мои… Мне за них сильно влетит…

– …Что там? – вдруг послышался грубоватый, ломающийся подростковый голос, и из-за спины девчонки появился высокий и чрезвычайно худой – в противовес девочке – парень лет пятнадцати. Слегка вытянутое лицо его было сильно опалено солнцем, а на верхней, пренебрежительно задранной губе и подбородке пробивались редкие и жёсткие чёрные волосы. Одет он был с той щеголеватой небрежностью, какой придерживались все мало-мальски уважающие себя местные торговцы на воде – весьма просторная, чисто стиранная рубаха неопределённого белёсого цвета, короткие брюки из тонкой вытертой материи. На ногах у парня были лёгкие сандалии, в отличие от всего остального гардероба – практически новые. Чёлка его была столь же ровно и аккуратно подстрижена – одной и той же, похоже, рукой, что и у девочки.

Увидев перед собой мальчишку, разговаривающего с его младшей сестрой, долговязый несколько раз озадаченно хлопнул глазами, ресницы на которых были настолько коротки, что, казалось, их нет и вовсе, и спросил, явно стараясь, чтобы голос звучал как можно более грозно:

– Тебе чего надо здесь, а?…

Мальчика нисколько не смутил подобный недружелюбный настрой – он был слишком близок к победе, а многолетнее общение с безумцем-дядей приучило его не очень-то обращать внимание на грубые интонации.

Поэтому он просто и негромко сказал, по-прежнему держа напряжённо сцепленные пальцы за спиной:

– Мои мандарины… Они упали в воду и приплыли к вам. Я пришёл их взять, а она, – он кивнул на девчонку, – она не отдает…

Старший брат перевёл взгляд на притихшую девочку, ловко отмахнулся от здоровенного речного слепня, назойливо вившегося вокруг его коротко стриженной головы, и по-прежнему грозно спросил:

– Какие ещё мандарины?

Та, потупив взгляд, вздохнула и нехотя протянула ему выловленную из реки нежданную добычу.

Парень, некоторое время переводя взгляд с одного на другого, помедлил, взял мандарины в цепкие и огромные, как показалось мальчику, руки, и спросил снова:

– Эти?

– Да, – после некоторой паузы кивнул мальчик, не сводя с вожделённых фруктов глаз, – дайте их мне…

Парень выдержал длительную паузу, изучая мальчика взглядом, а потом вдруг резко и сильно стиснул руки так, что из спелых мандаринов фонтанчиками брызнул жёлтый сок, а сквозь пальцы не торопясь полезла мясистая мякоть.

Произошло это очень быстро и неожиданно. Настолько быстро, что мальчик не поверил своим глазам. Мир вокруг него в одночасье и с оглушительным грохотом рушился. Только что было всё хорошо, и он почти придумал, как оправдается перед дядей и расскажет ему, с каким трудом ему удалось вернуть случайно обронённые мандарины, и вот теперь – всё рухнуло в глухую адскую пропасть, откуда не бывает возврата. В глазах мальчика против воли вызрели и съехали по щеке две солёные слезы. Он поймал их губами.

А потом бросился на ухмыляющегося парня.

– Гад, зачем ты, это не моё, гад…

Он изо всех сил пытался достать противника крепко сжатыми кулаками, вдруг ставшими до обидного лёгкими и слабыми – как часто бывает во сне, и тот, уронив уничтоженные мандарины на землю, вынужден был защищаться и оттолкнуть нападающего длинной жилистой рукой; мальчик снова бросился на врага и на этот раз, по всей видимости, сумел нанести ему довольно болезненный урон, поскольку тот перестал церемониться и со всей подростковой жестокостью сильно стукнул задыхающегося от слёз мальчика прямо по облезлому носу. В голове у того немедленно возникло въедливо звенящее гудение – как если бы там вдруг решил обосноваться огромнейший рой прибрежной мошкары; уши заложила тугая воздушная пробка. Во рту отчётливо появился привкус горячей соли, сразу же вслед за этим с дрожащей верхней губы обильно и сочно закапала липкая кровь. Всё происходящее теперь мальчик слышал глухо и издалека, словно из-под скрытых от постороннего глаза глубин материной подушки.

– …Пошёл вон отсюда, американский выкормыш!.. И скажи своей мамочке-шлюхе, что если ты будешь маячить у нас на глазах, то ни тебе, ни ей не поздоровится! Убирайтесь к своему ублюдку-папаше в Америку… Катитесь, ясно?! А дядю, если он не прекратит торговать на нашей воде, мы утопим…

V

Сквозь задранное веко в зрачок ярко бил пронзительный луч. Фотограф пришел в себя.

Повернув голову набок, он в первую очередь убедился, что рука его до сих пор сжимает жёсткий ворот насквозь мокрого демисезонного пальто. Некоторое время он, привыкая к свету, осознавал этот факт, и лишь после этого смог позволить себе оглядеться пристальней. Он, вместе со своим спасённым, спрыгнувшим с моста безумцем, теперь хрипло и натужно дышащим, лежал на песчаной отмели практически посредине неприветливой осенней реки. Берег отмели, густо усыпанный мелкой каменистой крошкой, то и дело окатывали пенистые волны, оставляющие грязноватые разводы пены на мелких камнях. Рядом с лежащими на земле людьми, упираясь в береговую кромку высоко задранным вытянутым носом, стоял белоснежный катер с государственной символикой нового всемирного сообщества; над водой низко стелилась сиреневатая дизельная дымка. Два человека в тёмно-серой форме, увидев, что фотограф очнулся, навели на него свои револьверы.

VI