Когда погибает Роза

Даже мои, затянутые мутной пеленой глаза смогли заметить, как лицо Геннадия резко побелело, а глаза стали широкими.

– Неблагодарная тварь! – из горла вырывался рык, кулаки, размером с кувалду, стучали по столу, лысая голова на массивной бычьей шее моталась из стороны в сторону. – Убирайся вон из моего дома, предательница! Правильно, когда всё у тебя было хорошо, ты нас бросила, даже не задумываясь, кто нам стакан воды подаст, когда помирать будем. Конечно, член и яйца какого-то хлыща тебя интересовали больше. А, как стала ему не нужна, к родителям вернулась?

– А надо было выбрать твои член и яйца? – невинно поинтересовалась я, копируя Змею особо ядовитую. – Не жизнь, а малина бы у тебя была, правда, Ген? Старенькая бабёнка носки штопает и кашки варит, а молодая в кроватке удовлетворяет. Дурой я была, послушала маменьку, хорошего человека оклеветала, а нужно было, в зале суда всё, как есть рассказать. Так что кто кому должен быть благодарным, Геннадичка?

Отчим хрюкнул, шмыгнул, схватился за сердце и стал медленно оседать.

– Миленький, Геннадюша, – запричитала мать, тщетно пытаясь поднять с пола и усадить своего родненького. Засновала бесцельно по кухне, то вытирая безобразную лужу, образовавшуюся на столе, то переставляя с места на место тарелки. – Она больше не будет. Она не подумавши ляпнула.

И уже мне, так отчаянно, словно решался вопрос жизни и смерти:

– Извинись немедленно.

Пришлось, заливаясь краской, задыхаясь удушливой волной, выдавить из себя слова извинения. Признаться честно, я и сама уже жалела о сказанном. Ведь ещё тогда, после истории с Никитой, мы с мамой поклялись друг другу не поднимать эту тему. Не было ни мальчика Давыдова, ни весеннего вечера на его даче, а значит, и самой этой истории тоже не было. К тому же, хотелось поскорее прекратить безобразие, гадкую демонстрацию собственной силы, власти над двумя слабыми женщинами, детского желания, чтобы пожалели, похвалили, унизились.

– Привыкай, – твердила я себе мысленно. – Они будут стареть, всё меньше и меньше станут контролировать свои реакции на раздражители, а тебе придётся с этим жить, терпеть и прощать. Ведь у тебя больше ничего и никого нет.

Ночной звонок с незнакомого номера показался мне живительным ливнем в разгар знойного дня. После первых же слов мужа, произнесённых в трубку, высохшая, потрескавшаяся почва моей души зазеленела садами, расцвела, запела, защебетала птичьими трелями.

–Родная моя девочка, – елеем по сердцу растёкся голос Виталика. – Собирайся! Завтра ночью мы улетаем.

– Куда? – пискнула я, задыхаясь от пронизывающего от макушки до пяток чувства радости, чистой и прозрачной, будто родниковая вода, острой, словно спица, сладкой и золотистой, как мёд. – Виталька, почему ты раньше не звонил? Почему оставил меня?

Спросила и поняла, что мне плевать, почему он так вёл себя со мной. Главное, он позвонил, он зовёт меня, я ему нужна. И я готова следовать за ним, хоть на край света, и в рай, и в ад, и в тюрьму, и на самое дно.

– Потом, родная, всё потом. Но, скажу тебе одно, тебе понравится. Я буду работать. Снимем квартиру, заживём. Ты согласна, Розочка моя?

– Да! –вскричала я, и тут же зажала рот рукой, не дай бог, проснутся родители.

– Самолёт улетает завтра, в три часа ночи. В час я буду ждать тебя у подъезда. Много вещей не бери, не забудь паспорт. Всё, любовь моя, до встречи.

Виталик отключился, а я ещё долго лежала без сна, прижимая к груди прямоугольник своего смартфона. Хотелось спросить о многом. Почему Виталик решил уехать из города? Куда делась его новая пассия Алина? Что он будет делать со своим бизнесом?

– Ничего, – сказала я себе, погружаясь в счастливый сон. – Спрошу об этом при встрече.

Весь день я не могла найти себе места. Бродила по квартире, пила воду, с трудом заставляла себя есть. Меня то подташнивало, то трясло. На какое-то мгновение, захотелось даже остаться, вновь вернуться в серость и тоску своего существования. В конце концов в болоте однообразия и жалости к себе, где ничего не меняется тепло, спокойно и безмятежно. Да и мама… Мне придётся навсегда оставить её.

– Может, сказать ей? – скулила совесть. – Всё же, родной человек.

И я уже почти направлялась к матери на кухню, готовясь поведать о ночном звонке Виталия, но не сделав и трёх шагов, останавливалась и возвращалась в свою опостылевшую комнату. Отчим рассвирепеет, обзовёт неблагодарной тварью, напомнит о стакане воды, который я должна буду подать. Мать же, не сделает ни одной попытки, чтобы меня защитить. Заставит извиняться, каяться. Да и слова, сказанные мамой в больнице, в момент на мою просьбу разыскать Виталика и всё ему сообщить, так и торчали в сердце глубокой занозой: « Чтобы жить семейной жизнью, нужно прежде всего, быть самостоятельным человеком, уметь заботиться о муже и детях. А ты теперь сама нуждаешься в заботе, которую тебе смогут оказать только родители». И я, вновь начиная сомневаться в своих силах, останусь дома, навсегда разрушив свою жизнь. Ведь, если быть честной перед собой, мама права. С потерей львиной доли своего зрения, я потеряла и самостоятельность, независимость от окружающих людей. Не могу больше ни готовить, ни ухаживать за своей одеждой, ни ходить по магазинам. Я – балласт, тяжёлая ноша, которую Виталик решился взвалить на свои плечи, несмотря ни на что. Но желание вновь восстать из пепла, переродиться, принять новую, пусть и не совсем совершенную себя, вспыхнуло, разгорелось. И чтобы не потушить это пламя, я должна бежать, бежать без оглядки, разодрав когтями уютный кокон беспомощности.

А зимнее небо за окном стремительно темнело. Яркая морозная голубизна сменилась индиговыми сумерками, а они в свою очередь, побурели, покрылись мутной дымкой.

Этим вечером, как назло, отчим смотрел какой-то очень важный матч по боксу, мама сидела рядом стуча вязальными спицами. Часы для незрячих с начала объявили, что по московскому времени двадцать три часа, затем, полночь, а маменька и её муженёк всё не желали ложиться. Я же, сидела в комнате, обняв пластиковый пакет с тем, что собрала в новую жизнь, в ожидании рулад Генкиного храпа.

Скрип раздвигаемого дивана, тихий разговор родителей о чём-то неважном, пожелания спокойной ночи голосом матери и невнятное бурчание отчима. Всё! Тишина. Лишь гудение холодильника на кухне, тиканье старых ходиков, доставшихся маме от бабушки, да моё собственное сердцебиение. Казалось, что сердце разбилось, раскрошилось по всему организму на тысячу маленьких сердечек, и все они теперь пульсируют, в висках, в пальцах рук и ног, в животе, в горле.

Иду на цыпочках, затаив дыхание, не до конца веря в то, что делаю. Успеть бы! Не сорвать бы всю операцию! Я никогда не была авантюристкой, никогда не хулиганила, ни сбегала из дома, даже соседских яблок не воровала, боясь огорчить маму, страшась увидеть её неодобрение. А надо было, может, сейчас не волновалась бы так сильно, до мелкой дрожи в пальцах, до давления в мочевом пузыре, до звона в ушах.

Осторожно открываю дверь своей комнаты, выхожу в прихожую, отодвигаю один из ящиков комода, вытаскиваю свой паспорт. Благо, он у меня в пупырчатой обложке, имитирующей кожу крокодила, легко найти на ощупь. Натягиваю сапоги, шапку, набрасываю на плечи пуховик, открываю дверь. Щелчок замка кажется оглушительным, и голова сама собой вжимается в плечи. Однако, мама и отчим не просыпаются, и я выскакиваю в прокуренный подъезд.

– Виталька! – позвала я в темноту. – Куда мы всё-таки едем? Чем займёшься на новом месте?

Если молчание, в первые двадцать минут, казалось комфортным и даже романтичным, то чуть позже, стало ощутимо напрягать. А в солнечном сплетении заворочался липкий, словно кусок глины, комок дурного предчувствия. В воздухе витало нечто зловещее, неправильное, однако необъяснимое, невидимое, лишь уловимое на уровне ощущений.

– Виталик! – вновь позвала я, чуть повысив голос. – Ты ничего не хочешь мне объяснить?

– Чего тебе? – резко выбросил муж, и в этом коротком вопросе, мне почудилась и досада, и обида и усталость.

– Куда мы едем?

– В аэропорт. Можешь помолчать хотя бы минуту? Доберёмся до места, и всё сама узнаешь.

Не так я представляла себе наше воссоединение. Ох, не так! Хотя, мало ли какие проблемы и мысли одолевают Виталика? А я тут со своими вопросами лезу. Действительно, окажемся на месте, и всё узнаю сама. Да и не обязан он прыгать до потолка, хватать на руки и покрывать моё лицо поцелуями, как я себе уже успела намечтать. Достаточно того, что муж вернулся, везёт меня в новую жизнь.

К счастью, на парковке оказалось довольно много свободного места, и Виталик смог поставить машину без труда. Мы вышли из тёплого салона автомобиля, и в лицо тут же ударило ледяным ветром, а по телу прокатилась гадкая судорога озноба. Почему-то вдруг, совершенно внезапно и беспричинно, нахлынуло ощущение приближения чего-то неотвратимого, но страшного. Словно сейчас, вот прямо через несколько минут, я потеряю последний шанс на спасение. Но спасения от чего?

– Беги! Беги прочь, пока ещё есть время, дура! – вопил инстинкт самосохранения.

Комок глины разрастался, тяжелел, противно засосало в груди, словно там, за грудиной, разлеглась гигантская пиявка.

– Это просто холодная, зимняя ночь, чувство вины перед мамой, а ещё, боязнь нового, – убеждала я себя, однако мой организм не желал верить. Он отчаянно сигнализировал об опасности.

– Ну, наконец-то явился. А я-то подумал, что ты заднюю включил, – к нам подошёл какой-то мужик, длинный и тощий. Шуршание его лыжного комбинезона, синего, если верить тусклому свету фонарей, освещающих площадку, отчего-то вызвало отторжение, ровно, как и небрежная, снисходительная интонация голоса. – Эта что ли?

Я не могла видеть выражения лица мужчины, однако почувствовала, как он поморщился, и его липкий взгляд прошёлся по мне, словно оценивая. Захотелось тут же забиться в какой-нибудь дальний угол, а лучше, помыться и потом забиться.