Выносящая приговор

–– Я не убивала, – прошептала я, качая беспрерывно головой.

–– Что ты там делала? – бросив визитку на стол, Макар повторил свой вопрос.

–– Проезжала мимо…

–– Заткнись! – рявкнул он, с силой ударив ладонью по стойке. Я снова вздрогнула. Из глаз скатились слезы, намочив мои сухие искусанные губы. – Что ты там делала?! – кричал муж, больше не в силах держать себя в руках.

–– Я просто хотела поговорить с ним, – шептала я, понимая, что задыхаюсь от отчаянья и страха, который уже достиг легких и практически полностью парализовал их.

–– О чем?

–– О Даниле, – смахнула я слезы с лица и облизнула соленые губы.

–– О чем? – неудовлетворенный ответом, он повторил вопрос вновь.

–– Не знаю. Дима хотел что-то рассказать мне о нем.

–– Какого черта ты скрылась с места преступления? Там кругом камеры. Тебя будут искать.

–– Меня?.. Зачем?

–– Затем, чтобы отправить на зону, идиотка! – снова сорвался муж на крик.

–– За что? – всхлипнула я, не в силах бороться с нахлынувшими эмоциями.

–– За убийство, – вздохнул тяжело Макар, глядя на мои слезы, беспрерывно капающие на барную стойку.

–– Я никого не убивала! – в истерике крикнула я и, сиганув вниз со стула, кинулась в прихожую.

Стянув куртку с вешалки, я ухватилась за дверную ручку, но Макар не позволил покинуть квартиру, вцепившись в предплечье. Он грубо дернул меня за руку и, оттянув от выхода, развернул к себе лицом. Дьявольский взгляд и сжимающиеся пальцы на немеющей от сердечной болезни руке лишь усугубляли ситуацию. Моя истерика перевоплощалась в истерию, лишая самообладания и самоконтроля.

–– Бесполезная, бестолковая стерва! – в бешенстве кричал Макар, вонзая пальцы в мышцу, которую я уже практически не ощущала. – Вернись на место! Я не позволял тебе уходить!

–– Я не нуждаюсь в твоем позволении! – в ответ кричала я, пытаясь освободиться. – Отпусти! Мне больно! Ты не имеешь права!..

–– Имею! Ибо ты глупа! – снова дернул он меня за руку и, наклонившись к лицу, прорычал: – Твое место – рядом!

–– А твое место в клетке, на цепи! Ты дикое животное! Ненавижу, – прошипела я, в одночасье лишившись и слез, и истерии. – Я ненавижу тебя даже больше, чем убийцу брата.

Пальцы Макара разжались, отпуская окончательно онемевшую руку. Он как-то судорожно вдохнул, словно в нездоровой предприпадочной конвульсии, и, замахнувшись, с ненавистью ударил меня наотмашь по лицу.

Слезы скатились по мокрым пылающим щекам. Я с ужасом смотрела на мужа – он с ужасом смотрел на меня. Произошедшее явилось неожиданностью для нас обоих. Я не могла поверить в то, что Макар спустя пять лет таки преступил «красную линию». Похоже, он так же не мог в это поверить. Муж машинально отступил назад, пристально глядя мне в глаза, а я, резко развернувшись, кинулась к выходу…

«Демон» несся по трассе, увозя меня в неизвестном направлении. Слезы ручьями стекали по щекам, а я до онемения сжимала пальцы на рулевом колесе, желая унять сильную дрожь в руках. Как-то незаметно вошедшее острие в сердце хорошо ощущалось при каждом движении и вдохе. Пустынные улицы, подсвеченные яркими высокими фонарями, рисующими на асфальте мистические фигуры, жили какой-то тайной ночной жизнью. Я резко вывернула руль вправо – купе, свистя колесами, свернуло на улицу Полонского, уничтожая ее тишину хищным рычанием. Звук двигателя ударился о забор из красного кирпича, за которым стояли высокие конусовидные туи, словно стражники в стальных ерихонках, пряча от посторонних глаз высокое красно-белое здание с маленькими арочными окнами и черепичной крышей. Еще пара поворотов и «Додж» выскочил из-за угла на необитаемую Астраханскую улицу, наградив и ее своим обезумившим рыком. Этой ночью светофоры, похоже, работали не для меня. Их бедная палитра меня мало интересовала, не привлекая внимания ни миганием желтого сигнала, ни внезапным вспыхиванием красного.

Убедившись, что погони и преследования нет и, по-видимому, не будет, я прижалась к обочине и сунула озлобившегося беса в парковочный карман. Практически парализованные от долгого напряжения пальцы разжались, отпуская руль, и опять размазали по коже слезы. Повернувшись вправо, я осмотрела неоновую вывеску ночного клуба «Тольятти», завлекающую случайных прохожих. Желание в тот момент было одно – утопить боль души в крепком алкоголе, как паршивого неугоднорожденного котенка. Очень хотелось наблюдать за тем, как она захлебывается обжигающим горьким спиртом, подобно мне, захлебывающейся каждый новый день обжигающими слезами горечи.

Смахнув соленые капли с невысыхающего лица, я взглянула в зеркало, рассматривая свое отражение, не доставляющее более никому удовольствия. Этот белесый оттенок кожи японской гейши на лице, словно психопат, с синдромом Мюнхгаузена, постоянно пытается привлечь к себе внимание, симулируя неизлечимую болезнь. «Потерпи. Скоро все закончится», – пыталась я уберечь себя же от необдуманных преждевременных поступков, не поддаться эмоциям, не потакать желаниям. Неподвижное тело лишь медленно наполняло легкие теплым воздухом, не совершая иных действий, а глаза продолжали всматриваться в знакомое лицо, напоминающее о брате. Казалось, он смотрит на меня из зазеркалья… Казалось, это он… Казалось… Тяжелый вздох – и подвижность вновь вернулась ко мне. Отыскав банковскую карту в бардачке, я покинула салон и направилась в клуб.

Вернулась я в реальность, когда была уже достаточно пьяна, а гнев мужа не вызывал страха. Я покинула душное полуподвальное помещение, преодолев крутую витиеватую лестницу, и, очутившись на выбеленном узком тротуаре, вдохнула морозный воздух. С неба сыпались крупные снежные хлопья, укрывая землю белым покрывалом. Они кружились в свете фонаря, будто мухи, и, описывая пару кругов в воздухе, ложились мне под ноги. Нырнув в салон купе, я завела двигатель и опустила руки сверху на холодный руль. Автомобиль ожил, подсветив приборную панель цветными огоньками. 22:12 – уцепился взгляд за цифры, втиснувшиеся между спидометром и тахометром. Развернув «Додж», я направилась в сторону «Каймана». Как же мне хотелось причинить боль Макару, хотелось унизить его так же, как он унизил меня. Я прекрасно знала, что именно причиняет нестерпимые адские муки мужу. Знала, где находится единственная, но очень большая брешь в его броне. Знала, где слабая сторона этого сильного мужчины.

Сто километров в час, игнорирование знаков и светофоров, новое покрытие проспекта, свободные ночные улицы – и через полчаса авто заняло место на парковке. Выбравшись из машины, я осмотрела внедорожник Курганова, по-прежнему стоящий у входа, а затем и подсвеченные окна его кабинета. Мне даже в какой-то момент показалось, что некто, стоящий у окна, осматривает меня в ответ.

Как всегда, не жалуя промедления, я поднялась на третий этаж по пожарной лестнице, которой практически никто никогда не пользовался, и оказалась в коридоре прямо у черной глянцевой двери, за которой и обитал гендиректор клуба. Еще несколько секунд и моя рука коснулась лаконичной ручки, опуская ее вниз. Я прошла в кабинет, не закрывая за собою дверь, тем самым оставляя путь отступления свободным. Свет настольной лампы нехотя, словно делая одолжение, освещал пространство, отбрасывая замысловатые тени на темные стены и не менее темные предметы интерьера.

Вздох моего разочарования – хлопок двери за спиной. Обернувшись, я уставилась на Курганова, подпирающего стену у входа спиной. Мое встревоженное дверным хлопком сердце не планировало сбавлять темп, заставляя легкие чаще наполняться воздухом. Он наблюдал за моей неподвижностью и быстрым дыханием, щуря черные глаза, в которых больше невозможно было рассмотреть зрачки. От этого темного взгляда, в котором блестела глиттерная похоть, возникала вовсе не жажда мести, от него возникало желание, мешающее думать о чем-то постороннем, кроме как о его исполнении.

Руслан повернулся к двери и, заперев ее, сунул изъятый из замочной скважины ключ в карман брюк. Подойдя ближе, он пристально посмотрел в мои внимательные глаза, пробуждая во мне животные инстинкты, желающие подчинять разум и управлять телом. Шаг – и я оказалась в его крепких руках. И, как всегда, полное отсутствие промедления. Курганов мгновенно впился поцелуем в губы, а я издала тихий стон, вплотную прижавшись животом к нему. Теплая волна накрыла меня с головой, отключая здравый разум. Целуя его горячие губы, я в спешке расстегивала брюки дрожащими руками, совершенно ничего не соображая. Только жажда чужого тела имела значение. Она, как и любая другая жажда, требовала незамедлительного ее утоления…

Да разве ж я могла в тот момент представить, насколько омерзительно выглядит происходящее со стороны? Чужая жена и ее дрожащая от возбуждения рука, на безымянном пальце которой – обручальное кольцо (символ верности), – в брюках чужого мужчины, венчанного в храме, а где-то там, по ту сторону норм приличия и морали, обманутые узники их предательства. Нет, все это не имело значения. Когда просыпается похоть – все засыпает.

Руслан стянул с меня платье и, подхватив на руки, положил на широкий диван. Его взгляд, словно приказ: «Ни шагу назад!», не оставлял выбора. Слишком велика была цена отступления. Скинув рубашку, он опустился сверху, прижавшись ко мне своим тяжелым горячим телом, и вновь заключил мои губы в поцелуй, будто под стражу. Его руки скользили по коже, периодически впиваясь пальцами в плоть, а я иногда вздрагивала от этих прикосновений, начиная задыхаться. Воздух, теряя свои привычные свойства, становился осязаемым и заметным. Я чувствовала каждую его составляющую, иногда наполняющую легкие. Наши возбужденные, напряженные тела окончательно лишились одежды, увеличивая площадь соприкосновения чувствительных кожных покровов. Ощутив Руслана в себе, я пискнула и, прикусив губу от блаженства, зажмурилась, наслаждаясь резкими толчками. Какое-то безумие управляло сознанием, а я продолжала издавать стон за стоном, упиваясь его поспешными движениями. Мои пальцы впивались в мощную накаченную спину; дыхание постоянно обрывалось, не позволяя наполнить легкие даже наполовину; Руслан целовал шею; из его груди вырывались тихие стоны, совершенно лишая меня рассудка. Сильная дрожь… его быстрые движения… онемевшие пальцы на объемных бицепсах… а затем… тишина… и его еле уловимое дыхание. Курганов прижался ко мне скользкой влажной кожей, выискивая что-то в глазах. Я, ощущая дрожь его постепенно расслабляющихся мышц, вновь впилась жадно в губы больше не в силах остановиться.

Продолжительный поцелуй. Поцелуй, лишившийся похоти и желания. Поцелуй, умалчивающий о вожделении. Чувственный – поцелуй чувства, не подчиненный гормонам, вновь менял свой окрас, словно кожа хамелеона, маскируясь под страсть. Страстный поцелуй становился настойчивым и жадным. Кровь, отравленнаягормонами инстинктов, струилась по артериям, пропитывая обнаженные тела насквозь. Вдохи и выдохи Руслан совершал все чаще, торопливо чередуя их, что выдавало нарастающее возбуждение. Он неожиданно отстранился и, поднявшись с дивана, сел рядом, откинувшись на спинку. Ладонь его скользнула по моей ноге вверх к бедру, вызывая стон и все то же сильное непреодолимое желание, с которым я больше не намерена была бороться (напрасная борьба в конечном итоге приводит к поражению). Пальцы его аккуратно и нежно прикоснулись к тонкому запястью, под кожей которого пульс подражал сердцу, а после сжались все с той же аккуратностью и нежностью, потянув руку на себя. Покорная, жаждущая подчинения и покорения, я тоже поднялась с дивана. Руслан, громко вдыхая тяжелый воздух кабинета, усадил меня на свои бедра, заменив стоном один из громких выдохов. Его горячие влажные губы прикасались к груди, а я, закрывая глаза от блаженства, мечтала о продолжении этого безумия…

Правила созданы, чтобы их нарушать. «Красные линии» обозначены, чтобы их переступать. Тебя ударили – ударь в ответ, не жди, что ударят вновь. А что, если ударивший сильнее тебя? А что, если ответный удар будет нерезультативным, а лишь приведет к фатальным последствиям? А что, если удар будет иным, позже и исподтишка? Это ведь не будет походить со стороны на поражение? А на бегство с поля боя и дезертирство? А на трусость? Не укажет ли это на слабость? Всё неважно, если ты – беззащитная, слабая, обиженная женщина, способная лишь на подлость и предательство, если твои собственные принципы позволяют немного больше, чем нужно было бы позволять. Все становится неважным, если ненависть, живущая в тебе, – и есть ты сама…

Стоящая всю ночь у дивана жестокая бескомпромиссная месть довольно улыбалась, фиксируя неоспоримые факты измены в книге «Грехов и пороков».

Домой я вернулась утром, когда солнце только-только начинало нехотя выглядывать из-за липовых голых верхушек, касаясь щеки храброго военачальника своим зимним холодным лучом. Купе остановилось у дома, растворившись в тишине двора. Я сжала дрожащие руки на рулевой оплетке, опустив на них голову. В висках пульсировало, а я машинально считала каждый неспешный удар сердца. Мерзость, забравшаяся в душу, что-то передвигала там, меняя постоянно местами и, периодически охая и вздыхая, снова начинала двигать какой-то тяжкий груз, обустраиваясь. Я выбралась из машины и подняла лицо вверх, рассматривая окна многоэтажки. Одинаковые, стандартные, ничем непримечательные стеклопакеты так походили на людей. Наверное, в нашей жизни стандарт существовал во всем еще с советских времен.

Я не спеша вышла из лифта и осмотрела входную дверь убежища ячейки общества. Долго я стояла напротив, не решаясь войти и так же долго боролась с желанием уйти навсегда. Войти я решилась – желание поборола. Беззвучие шаталось по необитаемой квартире в полумраке, позволяя надежде теплиться в груди – надежде на то, что квартира действительно необитаема. Я медленно сняла куртку, испытывая отвращение к собственному телу, которое посмело принять наслаждение и удовлетворение от чужого мужчины.

Стоя напротив зеркала, я не могла поднять взгляд, чтобы посмотреть в родные голубые глаза брата, которые всегда видела в собственном отражении. Данила непременно осудил бы меня за трусость, ведь был убежден: «человек в любой ситуации должен быть сильным и держать ответ за свои проступки, не опуская головы и не пряча взгляда». «Я сильная», – солгала я себе и посмотрела в зеркало. Брат смотрел на меня с жалостью, как всегда. «Почему я так часто испытываю жалость к себе?» – спросила я мысленно, рассматривая блеклую кожу уставшего лица. Оно походило на лица тех, кого принято было держать в застенках желтых домов, вдали от общества. Наверное, саможаление – веская причина для изоляции.

Глухие звуки соприкосновения тяжелых каблуков с деревянным паркетом сопровождали каждый шаг. Войдя в кухню, я замерла на месте, уставившись на роскошный букет из крупных герберов, лежащий на барной стойке. Спина прижалась к стене, а затем тело скользнуло вниз, лишившись устойчивости. Обхватив колени руками, я уткнулась в них лицом и заплакала. Боль с силой сжимала сердце, которое и так с трудом сокращало свои отделы, периодически путая последовательность. Оно из последних сил пыталось сохранить мою жизнь, разгоняя по артериям кровь, насыщенную кислородом. Я содрогнулась в отчаянии и громко зарыдала, не в силах больше противостоять собственной слабости.

–– Даша, ты что? – послышался справа взволнованный голос мужа.

Подняв голову, я посмотрела на Макара сквозь слезы. Он присел на корточки у моего содрогающегося от рыданий тела и коснулся рукой спины.

–– Прости меня, – шепнул он, рассматривая мокрое лицо.

Макар опустился на колени и потянул меня за руку. Повиснув у него шее, я снова всхлипнула, вцепившись пальцами в его черную футболку. Он гладил спину, прижимая меня все крепче к груди и пытаясь успокоить.

–– Прости меня, Макар, – попросила я, уткнувшись в его шею. – Прости…

Мы долго сидели на полу, у стены, прижимаясь друг к другу. Мои слезы давным-давно высохли на лице. Слабость окутывала вуалью, лишая эмоций, да и сил на их демонстрацию тоже.

–– Пойдем, – позвал Макар, поднимаясь с пола и помогая подняться мне.

Уложив на кровать обессиленное еще пока живое существо, не имеющее ничего общего со мною прежней, он накрыл его мягким пушистым пледом и присел рядом.

–– Поспи, – предложил муж, убирая прядь волос с моего лица, при этом касаясь осторожно кожи.

–– Что теперь будет?

–– Ничего не будет, – его тяжелая горячая ладонь опустилась на мою голову, имитируя поглаживания, будто я маленькая девочка, нуждающаяся в ласке. – Теперь у нас все будет хорошо.