Леон Боканегро

–Понимаешь, расстояния кажутся совсем другими, когда их преодолеваешь под свежим попутным ветром, а не шаг за шагом, —заметил другой. – Представь, что тебе нужно пройти пешком от Канарских островов до Кубы. Это примерно то расстояние, которое, по моим подсчетам, отделяет берег, где ты потерпел крушение, от Индийского океана.

–Да ну, не может быть!

–Может. Но уверяю тебя, я прошел половину этого пути раз двадцать, а это значит, что я, наверное, пару раз обошел землю, волоча за собой ногу.

–И как ты это выдержал?

–Я боюсь смерти.

–Настолько?

Сиксто Молинеро утвердительно кивнул с искренностью и решимостью.

–Настолько! —признался он. – Жизнь – это единственное, что мне дали с самого детства… – пробормотал он, словно прожевывая слова. – Единственное! И я намерен хранить её с той же жадностью, с какой скряга хранит свои сокровища. Рано или поздно её у меня отберут, я это знаю. Но я не отдам её добровольно, даже если мне придется ковылять по всем пустыням планеты.

–Это не стоит того!

–Ты еще слишком молод, чтобы понять, насколько это стоит. Амбиции и страх – это единственное, что продолжает расти в человеке после тридцати. Всё остальное, включая страсть, с этого момента начинает убывать. – Он сделал лёгкий жест в сторону песка. – Но вернемся к карте. Как я уже сказал, это озеро Чад. Однажды мне сказали, что к западу, хотя я так и не узнал точно, на каком расстоянии, река Нигер поворачивает к побережью Рабов, куда приходят десятки работорговых судов. По моему мнению, это твой единственный путь к спасению, потому что дорога к Индийскому океану слишком длинна и опасна.

–А что за Чадом?

–Пустыни, саванны, джунгли, каннибалы и бесчисленные львы с леопардами, которые будут подстерегать тебя на каждом повороте дороги, – сказал он, медленно поднимаясь, чтобы вернуться в ближайший лагерь. – Это всё, что я могу для тебя сделать, – добавил он. – И я гарантирую, что это больше, чем я когда-либо делал для кого-либо.

Леон Боканегра остался в одиночестве, пристально глядя на грубый и неточный набросок карты, пытаясь запомнить его и снова и снова задаваясь вопросом, действительно ли возможно, чтобы этот континент, который он видел издалека тысячу раз, но на который никогда прежде не ступал, оказался таким абсурдно обширным.

Вся его прежняя жизнь, годы, проведенные в плавании, бесчисленные пересечения океана в невыносимую жару или во время ужасающих штормов, казались забытыми, словно путешествие по пустыне, этот бесконечный шаг за шагом, час за часом, день за днем и неделя за неделей, обладало способностью стирать прошлое, рассыпаясь по дороге, как клочки кожи на песке и камнях, или словно беспощадное солнце, пронзающее его мозг, высушило его память, хотя и не до конца.

Иногда ночью ему удавалось думать, но сил вспоминать у него почти не оставалось, возможно, потому, что в глубине души он пришёл к выводу, что вспоминать, в сущности, нечего.

Его детство прошло на грязном корабле, юность – на том же грязном корабле и в грязных портах, а зрелость – на грязном корабле, в грязных портах и ещё более грязных тавернах и борделях.

Большинство женщин, с которыми он был связан, были лишь «вонючими любовницами», и когда однажды, в Веракрусе, он подумал, что нашел любовь, она оказалась столь разочаровывающей и кратковременной, что до сих пор он чувствовал во рту горечь той неудачной попытки.

Оставшаяся ему жизнь была горьким настоящим и, судя по всему, ещё более горьким будущим. Поэтому оставалось лишь задаться вопросом, не были ли гораздо умнее те, кто решил раз и навсегда прекратить свои страдания.

Вдруг он вспомнил группу паломников, которых он перевозил четыре или пять лет назад в Новую Гранаду. Они бежали из Испании из-за того, что принадлежали к странной секте под названием «Темпоралисты». Хотя они, казалось, были безвредны, инквизиция преследовала их с неистовой жестокостью.

Эти мужчины и женщины, некоторые из которых были действительно умными, несмотря на свои абсурдные убеждения, провозглашали, что единственным существующим Богом является Время, поскольку только оно способно умирать и вечно возрождаться, обновляя себя снова и снова и являясь осью, вокруг которой вращается Вселенная.

«Без Времени, – утверждали они, – ничто не имеет смысла. Именно Время всё создаёт, совершенствуя себя в каждом воплощении. И в день, когда оно исчезнет, ничего больше не останется. Каждый живой организм – это лишь малая часть этого создателя, который даёт нам жизнь и одновременно питается нашими жизнями. Поэтому мы должны стремиться становиться лучше с каждым днём, чтобы дни будущего также становились лучше».

Леон Боканегра подозревал, что эти добрые люди на самом деле были просто бедной компанией чудаков. Он был счастлив окончательно высадить их в Урабе, после чего никогда больше о них не слышал. Они собирались углубиться в джунгли Дариена, и всем было известно, что никто не возвращался живым из тех ужасных болот.

Теперь, сидя там рядом с примитивной картой, которую вечерний ветерок начал медленно стирать, он задался вопросом, что бы сказали те бедняги, узнав, что в сердце пустыни Время, казалось, «умерло». А если оно всё ещё живо, то не проявляло ни малейшего желания возрождаться, и тем более совершенствоваться.

Бог или демон, Время явно было настоящим победителем всех битв, поскольку люди, звери и даже идеи исчезали и забывались, пока оно оставалось неизменным и цветущим.

Через две недели на горизонте показался массив скал, возвышавшийся, мрачный и неприступный, в сердце равнины. Он казался абсурдным капризом туарега, который настоял, чтобы каждый человек и последняя коза поднялись на его вершину.

–Что там наверху? – спросил он, обернувшись к Сиксто Молинеро.

Хромой лишь пожал плечами.

–Ничего, – ответил он.

–Тогда зачем же мы поднимаемся?

–Скоро узнаешь.

Они карабкались по мучительной тропе, на каждом шагу рискуя сорваться, пока, измотанные и покрытые потом, не доползли до широкой каменистой площадки, раскалённой солнцем. Отсюда открывался вид на самые отдалённые уголки горизонта.

Но все эти горизонты были одинаковыми, из-за чего усилия казались совершенно напрасными.

Юба бен-Малак эль-Саба приказал разбить лагерь, крепко закрепив шатры, чтобы их не унес ветер. Установив отполированный медный поднос между двумя камнями под таким углом, чтобы утреннее солнце отбрасывало яркие золотые отблески, видимые издалека, он сел ждать.

–Кого ждем?

–Фенеков.

–А кто такие фенеки?

–Сами дети Люцифера, – сухо ответил Сиксто Молинеро. – Даже туареги их боятся. Именно поэтому Юба соглашается вести переговоры с ними только здесь, наверху, где невозможно устроить засаду. Эти свиньи настолько нуждаются в рабах, что готовы похищать даже трёхлетних детей.

–И зачем они им?

–Не знаю.

Леон Боканегра был уверен, что тот лжет. Он обменялся взглядом с Диего Кабрерой, который в этот раз присутствовал при разговоре. Каковы бы ни были причины, по которым хромой предпочитал хранить столь тревожную тайну, ясно было одно: любое давление только заставило бы его замкнуться еще больше.

Поэтому он решил не углубляться в тему, а просто спросил с удивительной непринуждённостью:

–Так значит, мы проделали весь этот путь, чтобы твой хозяин продал нас этим загадочным фенекам?

–Именно так.

–И что, они платят настолько много, чтобы стоило проделать такой долгий и тяжёлый путь?

–С тем, что получит за вас Юба, он станет самым богатым каидом «Народа Копья». Фенеки обычно платят в пять раз больше за европейского раба, чем за африканского.

–Почему?

–Говорят, у чёрных есть плохая привычка слишком быстро сводить счёты с жизнью. – Старик пожал плечами так, будто не придавал этим словам никакого значения. – Они даже не пытаются бежать, просто кончают с собой.

–А я сбегу.

Старик обернулся к Диего Кабрере, который, несмотря на своё комичное шепелявое произношение, произнёс эти слова с полной решимостью. После паузы он лишь пожал плечами:

–Думаю, надежда вернуть свободу всегда глубоко скрыта в том, кто её потерял. – Он цокнул языком, как будто презирая самого себя. – Даже в таком, как я, кто уже почти забыл, что когда-то был свободным. Но я гарантирую, что если у тебя было мало шансов сбежать от бедуинов и туарегов, то от фенеков их ещё меньше.