Миссия из прошлого

Ганнон был стар – ему давно перевалило за пятьдесят. Он весь высох, казалось, остались лишь кожа да кости, и если бы не седые волосы и густая борода, то он со своим невысоким ростом был бы весьма похож на тщедушного подростка. Время не пощадило Ганнона, бурно прожитые годы оставили свой след на его иссечённом морщинами лице. И лишь только глаза остались нетронуты временем – они остались такими же молодыми, как и сорок лет назад, когда он был совсем юным отроком, и, несмотря ни на что, светились умом, мудростью и … и какой-то отрешённостью от всего земного. Вот эта отрешённость, вместе с морщинами и сединой, и придала его лицу черты благородной старости. И надо отметить, что так происходит не всегда, и это даётся не каждому. Такое даётся человеку только тогда, когда у него добрая, благородная душа. Ибо ближе к концу жизненного пути, время как безжалостный рентген отчётливо высвечивает на лице все наши явные и тайные пороки. Пьянство и обжорство, жестокость и эгоизм, тщеславие и гордыня, злоба и многое другое – всё это неудержимо выходит наружу, отражаясь как в зеркале на лице, их уже не скроешь и не спрячешь под лицемерной маской как в годы былой молодости. И лишь всё то лучшее, что есть в нас, вкупе с житейской мудростью и опытом прожитых лет, и позволяет нам в старости приблизиться к образу тех благообразных старцев, что мы так любим, ценим и уважаем.

Последнее время Ганнон часто болел. Годы, наполненные далёкими походами, жестокими сражениями, встречами с людской подлостью, обманом и предательством, а также горечь от потери близких – всё это надломило железное когда-то здоровье Ганнона. Болея, он всё чаще вспоминал своих покойных родителей и великого деда, которым всегда так гордился. Недалёк был уже и тот день, когда и он уйдёт, соединится с ними навсегда. Мало что держало его здесь, в миру. Лишь одна ниточка кровоточила и пульсировала душевной болью – Гамилькар, его старший, и, увы, теперь единственный сын, последняя надежда на продолжение их славного рода. Жена и трое других детей Ганнона давно уже в могиле, подло убиты неизвестными убийцами. Двое его младших братьев погибли совсем молодыми, так и не оставив потомства. Женить сына, дождаться долгожданных внуков и тогда уж можно будет умереть со спокойной совестью. Думы о смерти, о судьбе сына особенно часто посещали Ганнона тёмными вечерами, перед самым сном. Или же тогда, когда старое сердце вдруг неожиданно начинало болезненно сжиматься внутри, грозя совсем остановиться, или же, наоборот, начинало бешено колотиться в груди, отдавая гулкими ударами в висках, а дыхание перехватывало так, что порой трудно было сделать следующий вдох…

Подойдя к выходу из пещеры, Ганнон напряжённо замер и внимательно прислушался – опыт прожитых лет давно приучил его действовать осторожно и обдуманно. Однако ни один посторонний звук не долетел до его уха. Кроме воя ветра ничего не было слышно. Наверное показалось… Но внезапно лёгкая тень тревоги пробежала по его лицу. Сын… А если это он…

Ганнон быстро убрал три деревянных бруса, что преграждали путь в пещеру – они служили преградой, защитой от крупных и мелких хищников. Сам же вход представлял собой узкий проход шириной около метра внизу и заметно сужавшему к верху, полностью сходясь на высоте где-то около трёх метрах. Густые заросли кустарника, росшие снаружи, полностью скрывали вход от чужих, любопытных глаз. Ганнон осторожно высунул голову наружу, но ничего так и не увидел – густое переплетение веток дикой яблони ожидаемо закрыло от его взора всю местность. Чтобы что-то узнать, нужно было идти на равнину.

Ганнон не колебался боле ни секунды, его сердце упорно подсказывало ему, что дело касается его сына. Его Гамилькара… Вернувшись к ложу, он быстро повязал на поясе ножны со старым верным мечом и, захватив короткое копьё, торопливо двинулся к выходу. Пройдя сквозь заросли кустарника по едва заметной тропинке, он осторожно отогнул ветки и с беспокойством начал рассматривать лежащую впереди местность.

Было темно: чёрные тучи полностью закрыли собой небо, и вечерний сумрак теперь господствовал везде, лишь небольшое просветление было там, где заходящее солнце уже было готово уйти за горизонт. Тем не менее, Ганнону удалось разглядеть вдали смутные силуэты трёх лошадей, но вот людей, как не напрягал он глаза, разглядеть ему не удавалось.

– Что ж, придёться идти дальше, – еле слышно пробормотал Ганнон, поправляя на поясе тяжёлый меч, и тут же, чтобы немного подбодрить себя, торопливо добавил: – Благо тут недалеко, всего каких-то триста шагов…

Старик шёл медленно, обходя небольшие валуны и острые мелкие камни, на которых было так легко подвернуть ногу, но вскоре какая-то смутная тревога в груди заставила его ускорить шаги. Поддавшись зову чувств, он пошёл быстрее, пренебрегая всеми мерами предосторожности.

Преодолев небольшой подъём, Ганнон остановился, тяжело дыша. Затем, окинув опытным взглядом поле боя, быстро восстановил картину недавно разыгравшегося сражения. Вдруг один из воинов застонал и попытался подняться. Ганнон немедленно повернулся к нему, и тут его сердце словно сдавило изнутри ледяными тисками.

– Гамилькар!.. – с трудом выдохнул он и, забыв про усталость, со всех ног бросился к раненому сыну.

Схватив его подруки, он помог ему подняться, придерживая за талию. Вскоре Гамилькар уже стоял на ногах самостоятельно, опираясь на свой меч. В голове Ганнона крутилась целая куча вопросов, но он моментально забыл о них, едва увидев, что все его руки измазаны кровью. Страшная догадка огнём ожгла его душу. Он перевёл взгляд на торс сына и испуганно обмер: Гамилькар крепко зажимал рукой рану в левом боку, но кровь, тем не менее, легко просачивалась сквозь плотно сжатые пальцы и тоненькими струйками стекала на землю.

– Отец… – слабый голос сына мгновенно вывел Ганнона из страшного оцепенения, и он перевёл взгляд на его лицо. Было хорошо видно, как на бледном, обескровленом лице сына лихорадочно блестели глаза. Какая-то другая, не о своей боли, забота отражалась в них.

Собравшись с силами и стараясь придать голосу как можно больше твёрдости, Гамилькар торопливо продолжил:

– Отец, нам надо поскорее уходить отсюда. Погоня уже близка, я чувствую это. – Он замолчал, но, заметив тревогу и отчаяние на лице отца, поспешно добавил: – Не волнуйся, отец, со мной всё будет хорошо. Я в порядке. Пожалуйста, поспеши. Возьми Элиссу и пойдём, укроемся у тебя в пещере.

Ганнон послушно кивнул головой. Он оставил сына и торопливо подошёл к лежащей возле большого камня девушке. Опустившись на колени, он пытливым взглядом оглядел её. Он видел и помнил её совсем маленькой девочкой, сидящей на коленях своего отца – Великого Мелькарта. Теперь же Элисса выросла и превратилась в молодую, красивую девушку, в которую вот уже как два года был безумно влюблён его сын…

Оглядев девушку, Ганнон облегчённо выдохнул – хвала милосердным богам, несмотря на свою неподвижность,Элисса была не ранена, она просто потеряла сознание. От удара по голове, вон рана у виска так и кровоточит… Он ещё раз критически оглядел её, на сей раз в качестве невесты сына. И снова девушка понравилась ему – хрупкая фигура, тонкая талия, длинные стройные ноги, невысокая грудь, медленно поднимавшаяся в такт дыханию, и нежное, с тонкими чертами, лицо, обрамлённое пышными длинными волосами. Глаза Элиссы были закрыты, и в его памяти помимо его воли неожиданно всплыл другой, похожий на неё образ молодой девушки – его жены Талины…

Закрыв глаза, Ганнон вновь увидел Талину в день их первой встречи: она танцевала и смеялась… Он вспомнил её тонкие холодные пальчики, тёплую застенчивую улыбку и нежные, сладкие губы. А вот они сидят, молодые и счастливые, около своего спящего первенца – Гамилькара… И затем, словно камень вдребезги разбивающий хрупкое стекло, перед глазами внезапно возникло другое видение: сгоревший до тла дом, затоптанные безжалостными ногами клумбы цветов перед ним, пронзённые стрелами трупы слуг и собак, и там, в глубине дома, изрубленные на куски тела жены и детей… Гамилькара и его самого спасло тогда только то, что их в тот день не было дома… Ганнон потом долго искал, но так и не нашёл убийц, лишивших его семьи…

Пальцы Ганнона, судорожно сжимавшие руку Элиссы, побелели, но новый, сдержанный стон сына, быстро вернул его к реальности. Не до воспоминаний сейчас… Решительно взвалив бесчувственное, но, к счастью, довольно-таки легкое тело девушки на плечо, он направился к пещере.

Гамилькар, зажимая рану рукой, медленно шёл за отцом. Дорога была крайне неровной и приходилось в качестве дополнительной опоры использовать свой меч. А падать было нельзя – если он сейчас упадёт, то уже больше не встанет.

Проходя мимо Урагана и кобылы Леонида, жалобно смотревшей на него, он остановился и, не выдержав угрызений совести, медленно подошёл к ней. Кобыла не испугалась, и Гамилькар, зайдя сзади, резко выдернул из её ноги свой нож. Заржав от боли, лошадь стремительно отскочила в сторону, едва не сбив при этом своего спасителя. Гамилькар не обиделся, он молча засунул свой нож в ножны и, стараясь не смотреть на Урагана, поспешил вслед за отцом. Помочь раненому Урагану уже не было сил. Прости, верный друг. Прости…

Дойдя до входа, Ганнон, чуть отдышавшись, занёс Элиссу в пещеру и тут же вернулся обратно, дабы помочь сыну. Гамилькар стремительно терял силы и уже едва стоял на ногах.

Ганнон, помня о словах сына про возможную погоню, торопился как мог. Страх за сына подгонял его, заставляя выкладываться по-полному. И они-таки успели. Едва отец с сыном скрылись в зарослях дикой яблони, как на вершину холма стремительно вынеслась новая группа всадников. Здесь, сдерживая распалённых долгой погоней лошадей, они остановились и принялись торопливо осматривать следы недавнего боя.

Погоней руководил невысокий полноватый мужчина с уже заметным брюшком. Он крепко сидел на сером с чёрными пятнами жеребце и мало чем отличался от своих таких же запылённых спутников, но взгляд острых, холодных как у змеи, глаз и властное лицо, вкупе с горделивой осанкой, не давая ошибиться, сразу выдавали в нём человека, привыкшего повелевать и приказывать.

Бегло оглядев место недавнего сражения, Автарит подъехал к трупу Леонида и, с какой-то ненавистью, глядя ему прямо в лицо, яростно прошипел:

– Тупой самонадеянный ублюдок! Что, решил один получить награду?! Вот и получил! – И понизив голос добавил: – А впрочем, так даже лучше. Теперь тайна того давнего убийства умрёт вместе со мной…

Указав рукой на жеребца Гамилькара, стоявшего рядом с кобылой Леонида, Автарит властным голосом отдал приказ, сгрудившимся за ним воинам:

– Что застыли?! Ищите их! Нутром чую, они где-то здесь! И поторпитесь, скоро здесь будет совсем темно! Мы должны успеть найти их! Золотая монета тому, кто первым найдёт их!

Пять воинов, не мешкая, начали молча спускаться с холма. Их жадные взоры так и устремились к земле, каждый старался найти следы беглецов первым.

Пока воины усердно искали следы на земле, Автарит пытливо вглядывался в стоявшие плотной стеной скалы, стараясь проникнуть за тёмную завесу густого кустарника. Он не сомневался, что беглецы скрылись где-то там. Но где? Ноздри его крючковатого, как у ястреба носа, хищно раздувались, словно вынюхивая добычу. Да и сам он всем своим видом, напоминал сейчас голодного ястреба, высматривающего с высоты очередную жертву. Его толстые грязные пальцы нервно дёргали за поводья, отчего его жеребец круто запрокидывал голову назад и косил на него злым, недовольным взглядом.

Внезапно ему вспомнилось лицо Малха, обращённое к нему. Оно было всё перекошено от дикой злобы и ненависти. «Догнать их! Догнать! С живых кожу сдеру! Ты привезёшь их мне, Автарит! Ты! Живыми или мёртвыми! Привезёшь, не то сам лишишься головы!» Визгливый, срывающийся голос Малха, казалось, вновь зазвенел в голове Автарита. От неприятного воспоминания его всего передёрнуло. Липкий страх вновь начал заползать ему в душу. И налёт горделивой спеси мигом слетел с него, оставив лишь жалкое жирное тело, мешком сидевшее на коне.

– Нет! Их надо найти! Нельзя вернуться без них! – начал торопливо шептать он, стараясь поскорее прогнать голос Малха, грозно звучавший внутри головы.

Автарит презирал себя за трусость, но в тоже время прекрасно понимал, что Малх не простит ему такой неудачи. В этом он не сомневался – он слишком хорошо знал своего повелителя. И страшный образ палача с топором вновь замаячил у него перед внутренним взором…

Высокий грузный воин на пегой кобыле стремительно взлетел на холм и, подняв лошадь на дыбы, остановился в двух шагах от Автарита. Безобразный шрам, изуродовавший левую щеку и губы, придавал его угрюмому лицу свирепый вид, дополнявшийся грязной, спутанной бородой.

Автарит неприязненно уставился на него.

– Ну?!

– Мы нашли их, благородный господин! – торопливо затораторил воин. – Они спрятались либо в зарослях, либо в какой-нибудь пещере. Но далеко они уйти не могли, кто-то из них тяжело ранен… Я видел следы и кровь, много крови – хрипло добавил он, глядя на Автарита с каким-то голодным, жадным блеском в глазах.

Обрадованный Автарит мгновенно преобразился – былой страх ушёл и его место тотчас заняли жестокость и ненависть, превратив лицо в ужасную хищную маску. Воин, испугавшийся таких перемен в лице хозяина, невольно отшатнулся. Автарит пронзительно посмотрел на него, затем, словно что-то вспомнив, достал из кошеля на поясе монету и небрежно кинул её воину в руки:

– Держи! Ты заслужил своё золото!

Воин, поймав монету, удовлетворённо склонил голову в поклоне и, быстро спрятав золото, пустил коня вскачь, спеша догнать Автарита, уже летевшего к скалам.

* * * * *

Коротко застонав, Гамилькар вышел из забытья и открыл глаза. Заработавшее сознание тут же подсказало ему, что он лежит на каменном полу в пещере отца. Он попытался было подняться, но не смог. Левый бок буквально взорвался от боли. Ощущение было такое, будто в рану внезапно воткнули раскалённый прут железа. Гамилькар едва сдержался, чтобы не закричать. Он опустил голову обратно на пол, и острая боль, словно по мановению волшебной палочки, сразу ушла, отступила куда-то всторону. Однако, как ни странно, эта резкая боль неожиданно помогла Гамилькару – она освежила его память и прогнала туман из головы. Придя немного в себя, он поискал беспокойным взглядом Элиссу.

Девушка нашлась сразу, она лежала рядом с ним, на расстоянии вытянутой руки. Слабый свет, падающий сверху, освещал её бледное, в засохших пятнах крови, лицо. Элисса по-прежнему была без сознания, и это обстоятельство острой болью отозвалось в сердце Гамилькара. Как он хотел, чтобы она открыла свои прекрасные глаза и приветливо улыбнулась ему. Ему сразу стало бы легче…

Услышав чьи-то шаги, Гамилькар быстро перевёл взгляд вглубь пещеры и с большим облегчением узнал в приблежающемся человеке своего отца. Он торопливо шёл к нему, держа в обеих руках по зажжённому факелу. В воздухе противно запахло горелой смолой. Гамилькар недовольно поморщился и, пользуясь моментом, обвёл взглядом пещеру.

Пещера была довольно большой: шагов пятьдесят в длину и тридцать пять – в ширину. Начиная от входа, потолок постепенно поднимался вверх, достигая у задней стены восьмиметровой отметки. В средней части пещеры в потолке было большое куполообразное углубление с расщелиной в виде круга. Через эту расщелину дневной свет и попадал пещеру.

Гамилькар чуть опустил голову, следуя за световым потоком падащим сверху. Свет, в виде огромной светящейся «колонны», опускался прямо на созданный самой природой «алтарь». Сам алтарь представлял собой неправильной формы усечённую каменную пирамиду, верхушку которой чья-то заботливая рука аккуратно срезала, а на её место поставила искусно вырезанную из белоснежного мрамора статую богини Астарты-Тиннит. Сейчас вечерний свет был слишком слаб, чтобы полностью осветить богиню, но вспыхивающие неровным светом факелы, порой выхватывали из темноты её прекрасную точёную фигурку.

Но не смотря на всю свою красоту, сама статуя была стара. Очень стара. Её привезли ещё из той, ставшей уже фактически мифом, далёкой северной земли предков. Однако с первого же взгляда было видно, что её вырезал очень талантливый и искусный в своём деле мастер. Годы столетий, казалось, не властвовали над ней, и прекрасное юное лицо богини, по-прежнему, сияло своей первозданной девственной чистотой. Она была прекрасна. Эта статуя была хранительницей и, одновременно, главным сокровищем их древнего рода. Она бережно передавалась от отца к сыну на протяжении вот уже многих поколений. После смерти отца – и да продли Великая богиня его годы! – она должна была достаться ему – Гамилькару, чтобы и он, в свой черёд, передал её потом своему старшему сыну…

«Но похоже, что я уже не смогу сделать это», – с горечью подумал Гамилькар, чувствую, как последние силы покидают его, а смерть уже незримо стоит возле самых ног. Но Элисса?! Но клятва?! Умереть сейчас – значит предать её, предать свою любовь, предать веру тех, кто поверил ему! Нет, он должен жить! Должен… Эти мысли вихрем кружились в голове Гамилькара, не давая расслабиться и отдохнуть.

– Я должен жить, – хрипло прошептал он и, собрав все свои силы, всю свою волю в кулак, начал упорно сопротивляться той предательской слабости, что как болотная трясина начала засасывать его, отбирая последние остатки жизненных сил да и само желание жить. А взамен она обещала убрать боль и подарить ему вожделенный покой. Но уже потом, после смерти…

«Нет, я должен жить! Должен!» – мысленно повторял и повторял про себя Гамилькар. И смерть, словно испугавшись его решительности, медленно отошла в сторону, ушла в пугающе-густую темноту, в ожидании того момента, когда он вновь ослабнет и сдастся.

Воткнув факелы в углубления в стене, Ганнон с куском чистой материи и глиняным горшочком с целебной мазью осторожно склонился над сыном. Он торопился перевязать его, пока тот совсем не ослабел от потери крови. Он и так потерял её слишком много. Первым делом Ганнон расстегнул пояс, на котором висел нож и пустые ножны от меча, и осторожно приподнял край доспехов. Затем, резким движением отодрал ткань туники от раны… То, что он увидел, заставило его похолодеть от ужаса. Рана была глубокой, очень глубокой. Но самое главное она… она практически не оставляла сыну шансов на выживание. Мало того, непонятным было даже то, как он ещё до сих пор оставался в живых.