От Тильзита до Эрфурта

Александр обращал его внимание на то, что за столько услуг, оказанных Россией, в активе Франции формируют лишь слова и многократно повторяемые обещания, исполнение которых пока в будущем. Когда же Коленкур заводил разговор о Финляндии, о приобретении, которое так удачно довершило территориальное единство империи, о “руке, присоединенной к туловищу”,[505 - Ibid., 4 апреля 1808 г.] или напоминал о занятии княжеств, которое продолжалось, вопреки договорам, только благодаря любезности императора, Александр обрывал разговор, но затем снова кротко, но настойчиво, возвращался к своим жалобам по двум главным предметам, по которым он все еще требовал и до сих пор все еще ждал удовлетворения.

Во-первых, это была Пруссия. Ему казалось, что освобождение ее, столь формально обещанное с курьером от 5 августа, приводилось в исполнение не согласно объявленным условиям. В Петербурге только что был получен текст договора об эвакуации, который Наполеон хотел навязать кенигсбергскому двору и статьи которого произвели удручающее впечатление. Этот акт, который предполагалось подписать в Париже 8 августа, хотя и устанавливал территориальное освобождение Пруссии, но не обеспечивал ее независимости. Наполеон возвращал Фридриху Вильгельму его столицу, отдавал ему в известной последовательности провинции, управление его владениями, сбор доходов, но ограничивал до сорока двух тысяч человек наличный состав прусской армии, и между другими гарантиями уплаты долга сохранял за собой три крепости на Одере: Штетин, Глогау и Кюстрин. Александр подозревал, что, удерживая за собой эту стратегическую линию, Наполеон имел в виду сохранить операционную базу против России и вместе с тем средство продлить порабощение Пруссии. В пользу этого говорило и то, что корпус Даву, вместо того, чтобы очистить великое герцогство Варшавское, сконцентрировался в нем. Разве, думал Александр, это делалось не в государстве, которое создано ради вечной угрозы России и которому послужит на пользу окончательный упадок Пруссии, разоренной долгом, который определялся договором в полтораста миллионов и подлежал быстрой уплате?[506 - См. текст договора у de Clercq, 11, 270–273. Относительно переговоров см. Hassel, 236–247.]

“Признаюсь, – говорил Александр Коленкуру, – я надеялся, что условия сделки с Пруссией, по поводу которой Император сказал, что соглашается на нее только ради меня, не будут столь тяжки. Толстой сообщает мне о них. Вы требуете такую сумму, которую эти люди никогда не будут в состоянии уплатить вам в такое короткое время; кроме того, вы пользуетесь со времени Тильзита доходами Пруссии, оставляете их за собой до эвакуации и не засчитываете их в уплату. Чем могут они вам заплатить? Затем вы удерживаете крепости! Я откровенно говорю с вами, во мне нельзя заподозрить задней мысли, ибо я более чем доказал Императору мою привязанность, уважение и доверие к нему; все это я доказывал ему при всевозможных обстоятельствах. Смотрите, ведь будут говорить, что эти крепости удерживаются, имея в виду скорее нас, чем Пруссию, так как провинции[507 - Договор 8 сентября давал Франции закладную на владения прусской короны для взыскания по ее долговым обязательствам.] представляют более действительную гарантию, чем эти крепости; а Пруссию вы приведете в трепет одним щелчком по Магдебургу. Император хорошо знает это, следовательно, дело вовсе не в гарантии уплаты. Следует требовать вещи возможные; со временем они вам заплатят; но в определенный вами срок и при том состоянии, в каком вы их держите со времени Тильзита, мне кажется это невозможным. Если Император, действительно, хочет, согласно требованиям тильзитского мира, восстановить этих людей в их правах, в таком случае нужно ставить им такие условия, которые они действительно могли бы выполнить. Иначе придется вечно сутяжничать с ними; вельможам не подобает искать ссоры с маленькими людьми. Мое личное желание, чтобы они удовлетворили вас; но я боюсь, чтобы такие условия не были источником нового горя для них и, следовательно, новых затруднений для Императора; ибо нельзя требовать невозможного. Заставьте их заплатить еще что-нибудь, что им по силам, но не ставьте им унизительных условий. У Императора так много славы, что он не нуждается в чьем бы то ни было унижении. Клянусь вам, эти люди будут к его услугам, если он этого пожелает и если только он не будет так давить их. Я говорю, генерал, как говорят об этом в свете. Если Император хочет оказать мне услугу, пусть будет он повеликодушнее. Клянусь вам, это будет мне всего приятнее и, кроме того, это докажет всем, что и он делает хоть что-нибудь для меня, тогда как теперь говорят, что только я все делаю для него. Я хочу создать Императору друзей. Вспомните о девизе, который вы написали на его бюсте (в одном из салонов посольства): Велик в войне, велик в мире, велик в союзах.

Если он выведет войска из тех местностей, где присутствие их является угрозой, он тем самым доставит государствам уверенность в их безопасности. Вы всем внушаете доверие, ибо нельзя скрыть, что ваше пребывание в великом герцогстве и занятие Праги причиняет беспокойство.[508 - Прага, предместье Варшавы, представляет собой предмостное укрепление по ту сторону Вислы.] Немного уверенности послужит на пользу и вашим интересам. Франция будет от этого только еще могущественнее, а Император более велик и более счастлив. Тогда англичанам, как и всем вашим врагам, нечего будет сказать против вас. Я говорю вам об этом откровенно, так как никогда не разделял всеобщих опасений. Я никогда ничего не хотел получить от Императора моей политикой, а только прямодушием и верностью. Он видит, до какой степени он может рассчитывать на меня; пусть же он сделает для Пруссии и для меня что-нибудь такое, что доказало бы всем, – это я опять-таки повторяю вам, – что я был прав, полагаясь на него”.[509 - Донесение Коленкура от 23 сентября 1808 г.]

Переходя затем к другому предмету своих упований, к делу соглашения по восточному вопросу, Александр указывал, что истинный узел, скрепляющий союз, в решении этого вопроса; что только решение этого вопроса сделает его нерасторжимым и придаст ему характер неувядаемого величия. Казалось бы, что в продолжение шести месяцев все уже было сказано относительно раздела Турции; но Александр сумел придать делу новизну, сумел открыть в нем неожиданные, подкупающие и величественные стороны. Он постоянно возвращался к тому, что он считал обязательствами Наполеона, говорил о данном ему слове, впутывал высший интерес Франции, т. е., необходимость нанести Англии решительный удар в Индии и таким путем укротить ее; но, главным образом, его призывы обращались к самым высоким чувствам Наполеона, к теме, которая всегда волновала душу завоевателя. Пользуясь словами, сказанными в Тильзите, обращаясь к императору с его собственными доводами, он повторял: “Турки, как говорил мне Император, варвары без организации, без правительства; трудно сказать, на что это похоже. Теперь самый удобный случай придать тильзитским проектам о Турции, т. е. истинному ее освобождению, либеральную окраску, подобающую этому великому делу. Наш век даже более, чем политика, отводит этим варварам место в Азии. Освобождение этих стран будет делом благородным и похвальным; оно не есть следствие честолюбивых планов. Человеколюбие требует, чтобы в наш век просвещения и цивилизации не было в Европе этих варваров”.[510 - Донесение Коленкура от 31 июля 1808 г.]

Наконец, приходя постепенно в восторженное состояние, подогревая себя своими собственными речами, он доходил до самых воинственных намерений, которые были ему так несвойственны, и давал сигнал к нападению на всех врагов своей империи. Зима приближается, – говорил он, – это самое подходящее время года для возобновления военных действий против Швеции; “мороз повсюду скует мосты”, что даст возможность перейти Ботнический залив, подойти к Стокгольму, и дело, предпринятое на Севере, превосходно сочетается с большими операциями на Юге. Нигде не должно быть проволочек, нужно действовать, и да совершатся повсюду судьбы России: “В сентябре в Эрфурте, в октябре – поход и в течение зимы – результаты”.[511 - Донесение Коленкура от 12 августа 1808 г.]

Не довольствуясь изложением своих мыслей в двадцати различных версиях перед Коленкуром, Александр пожелал передать их вкратце непосредственно Наполеону. Ему нужно было ответить на письмо от 8 июля, в котором император излагал и защищал свое поведение в Испании. Кроме того, в инструкции, позднее присланной Коленкуру, последнему поручено было выразить царю горячую благодарность за признание короля Жозефа; а это, очевидно, обязывало царя к новым дружеским уверениям. Да и кроме того, назначив день свидания, Александр считал более удобным лично сообщить об этом своему союзнику. 25 августа он написал ему последнее перед свиданием письмо в следующих выражениях:

“Мой брат, позвольте, поблагодарить Ваше Величество за ваше письмо из Байонны от 8 июля, и за все то, что вам угодно было сообщить мне в нем об испанских делах. Ваш посланник передал мне содержание письма, которое он получил от вас третьего дня. С удовольствием вижу, что Ваше Величество отдали справедливость чувству, которое заставило меня идти навстречу вашим желаниям. Оно естественно и проистекает только из привязанности, которую я желаю доказать вам при всяком случае. То, что Ваше Величество предполагает сделать для Прусского короля, преисполнило меня живейшей благодарностью, и я хочу, не теряя ни минуты, выразить вам все удовольствие, которое доставило мне это известие. Позволяю себе еще раз прибегнуть к вашей дружбе ко мне и усерднейше ходатайствовать за его интересы. Что же касается испанских дел, то я надеюсь, что смуты, которые так нравится вызывать англичанам, в скором времени будут успокоены. Ваше Величество, должно быть, уже знаете о событиях в Константинополе. Султан Селим погиб. Мустафа заточен, а Махмуд, слабый и телом, и духом, – только призрак государя. Различные партии грызутся, как никогда. Мне думается, что все эти обстоятельства значительно облегчают исполнение великого плана и освобождают Ваше Величество от последней связи с Портой. Я точно так же был удивлен, узнав о непонятных вооружениях Австрии. Я счел нужным дать ей совет, и мой посланник получил приказание сделать ей по этому поводу представление и указать, к какой пропасти она стремится. Услаждаю себя надеждой в скором времени свидеться с Вашим Величеством. Если не получу от вас известий, которые могли бы помешать мне отправиться в путь, я рассчитываю выехать 13 сентября и на пятнадцатый день буду в Эрфурте. Жду этого времени с живейшим нетерпением, чтобы лишний раз выразить вам те чувства, которыми я преисполнен к вам”.[512 - Archives des affaires еtrang?res, Russie, simpplement, 17. Мы опубликовали это письмо в Revue de la France modern 1 juin 1890.]

“Вы видите, что я говорю ему все”, – заметил Александр Коленкуру, читая ему черновик своего письма. Действительно, превосходным слогом, сердечным и обаятельным тоном он весьма ясно высказал все свои желания; напомнил, что он сделал, что мог сделать и чего сам ожидал. Его письмом были заранее определены и поставлены в точные границы основы предстоящих обсуждений. В Эрфурте предметом обсуждения и сделки будут четыре вопроса: об Испании, Австрии, Пруссии и Турции. Решение двух первых было важно для Франции; другие два касались безопасности и величия России. Благодаря такому равновесию в интересах возможна была полная взаимность в услугах и уступках между обоими императорами. Александр предоставлял нам свободу действий в Испании. Против Австрии он предлагал нам скорее кажущуюся, чем действительную, помощь, но которой он искусно сумел придать значение. Взамен он требовал не призрачного восстановления Пруссии, а такого, которое гарантировало, бы его от восстановления Польши, требовал удовлетворения своих восточных вожделений, возобновляя, таким образом, накануне Эрфурта притязания, высказанные вскоре после Тильзита. На каком же решении остановится Наполеон в настоящее время, когда он уже потерял всякую надежду соединить и слить воедино интересы Франции и России на почве неотложного пересоздания вселенной?

ГЛАВА 12. ЭРФУРТ

I. Намерения Императора. – Прежде чем возобновить военные операции в Испании и остановиться на определенном способе соглашения с Россией, Наполеон хочет уяснить себе намерения Австрии. – Дипломатический прием 15 августа 1808 года. – Обещания Австрии. – Второй разговор с Меттернихом. – Празднества по случаю прохода войск. – Послание Сенату. – Наполеон узнает, что день свидания назначен. – Он хочет явиться в Эрфурт при самой величественной обстановке, устроить в нем разнообразные развлечения, ослепить и очаровать Александра. – Разговоры с Талейраном; положение, занятое Талейраном. – Работа, порученная де Готриву. Совещания с Себастиани. – Наполеон откладывает на неопределенное время раздел и надеется удовлетворить Россию только обещанием княжеств. Характер соглашения, которое он хочет заключить в Эрфурте. – Талейран старается привлечь в Эрфурт австрийского императора. – Отъезд Наполеона и его министров. – Проект раздела, составленный де Готривом и его препроводительное письмо Талейрану.

II. Встреча. – Несмотря на страх матери, Александр отправляется в путь. – Его способ путешествовать. – Сперанский. – Проезд через Кенигсберг. – Император Александр и графиня Фосс. – Барон Штейн. – Наполеон приказывает передать царю перехваченное письмо Штейна. – Маршал Ланн посылается навстречу императору Александру; французская армия в Германии. – Вид Эрфурта: преобразившийся город. – Грандиозные приготовления, прилив иностранцев, меры предосторожности, тайная полиция. – Короли Баварии, Саксонии и Вюртемберга; слезное послание баварского короля. – Громадное стечение немецких принцев, их рабски почтительная и подобострастная манера держать себя. – Их просьбы. – Прибытие Наполеона. – Встреча с императором Александром и торжественный въезд; ни с чем не сравнимое зрелище. – Съезд высокопоставленных особ в Эрфурт; как они держатся и что хранят в глубине души. – Барон де Винцент. – Талейран. – Его измена. – Он хочет вести переговоры о своем личном мире с Европой; его влияние на царя. – Александр I. – Наполеон. – Знаменательный разговор императора о делах Испании; он собирается с силами, чтобы снова овладеть Александром.

III. Прения. – Затрагиваются все вопросы. – Пруссия – предварительные требования Наполеона. – Польша – обещание эвакуировать великое герцогство и не занимать его снова. – Отсрочка раздела Востока. – Александр довольствуется княжествами; к чему привело его размышление. – Какую демонстрацию пытались сделать Англии. – Курьер из Вены. – Отказ Австрии признать созданных Наполеоном королей; важное влияние этого решения на ход переговоров. – Австрия становится главным предметом обсуждения. Требования Наполеона и сопротивление Александра. – Заблуждение Александра и Талейрана относительно истинных намерений венского двора. – Бурная сцена между императорами. – Александр отказывается от всякого поступка, имеющего характер угрозы по отношению к Австрии. – Наполеон объявляет, что он удержит за собой прусские крепости. – Неприятный разговор. – С большим трудом приходят к удовлетворительному соглашению. – Кажущееся согласие обоих государей; необычайный блеск в Эрфурте. – Знаменитый жест. – Веймарская интермедия.

IV. Поездка в Веймар и жизнь в Эрфурте. – Охота в Эттебургском лесу. – Веймарский двор. – Стол государей. – Когда я был артиллерийским поручиком. – Наполеон во время спектакля. – Виланд, по приказанию доставленный на бал. – Разговор с Гете и Виландом; политическая цель Наполеона. – Посещение поля битвы при Иене. – Гора Наполеона. – Уроки военного искусства. – Жизнь обоих монархов в Эрфурте. – Завтрак императора; двор ученых и поэтов. – Послеобеденное время; прогулки, посещения войск. – Восторг великого князя. Да здравствует коронация. – Париж в мечтах Наполеона. – Отношения к Сперанскому. – Шпага Наполеона в Петербургском музее. – Вечера. – Французская комедия и русский союз. – Бегство mademoiselle Жорж в С.-Петербург; ей предназначается интимная роль при Александре; ее дебюты. – Пьесы, даваемые в Эрфурте. – Русские не любят трагедии. – После спектаклей. – Салоны Эрфурта; жена презуса[513 - Презус – председатель военного суда.] де Рек и принцесса де-ла Тур и Таксис. – Интимные беседы между Наполеоном и Александром.

V. Разговор по поводу брака. – Слухи о разводе императора и его браке с русской великой княжной. – После Тильзита Наполеон думает расстаться с Жозефиной. – Придворные интриги; соперничество между королевой Гортензией и великой герцогиней Бергской. – Фуше пускает слух о разводе. – Беспокойство в С.-Петербурге. – Великие княжны Екатерина и Анна: их характеристика, сделанная Жозефом де Местр. – On dit Петербурга. – Право вето, предоставленное императрице-матери. – Тревожное письмо Румянцева. – Выходка Фуше по отношению к Жозефине; первое объяснение между императором и императрицей; семейный мир устанавливается за счет министра полиции. – Второй кризис: донесение Толстого по поводу сцены в Тюльери. – Старания императрицы-матери выдать поскорее замуж дочь Екатерину. – Баварский наследный принц; герцог Ольденбургский. – В Эрфурте Наполеону хотелось бы, чтобы русский император сохранил для него одну из великих княжон. – Его указания Коленкуру и Талейрану, как подойти к этому вопросу. – Александр соглашается начать разговор. – Характер разговора, которым обмениваются оба императора. – Замалчивания с той и другой стороны; невыгодные стороны и опасности этого предложения.

VI. Договор. – Постепенное составление статей договора; роль государей и министров. – Статьи, относящиеся к Англии, Испании, Финляндии и княжествам. – Наполеон хочет, чтобы Россия не требовала в Константинополе уступки княжеств до тех пор, пока не будет известен результат переговоров с Англией; причины, которыми он руководствуется. – Нетерпеливая жадность и недоверие русских. – Задние мысли, которые они приписывают Наполеону. Важная перемена во взглядах. – Полюбовная сделка. Статья, относящаяся к Австрии. – Турция поставлена под секвестр. – Новые затруднения; наконец, решаются подписать договор. – Письмо английскому королю. – Существенное различие в словах, с которыми Наполеон и Александр обратились к барону Винценту. – Опять о признании новых королей; отдельное письмо Александра. – Наполеон старается успокоить и образумить венский двор. – Просьбы Пруссии. – Наполеон прощает ей двадцать миллионов. – Конец переговоров; прощание императоров. – Письмо Александра к матери. – Грустное настроение Наполеона. – Результаты Эрфурта. – Непосредственная причина конфликта между Францией и Россией устранена. Наполеон пламенно желал, чтобы следствием свидания был всеобщий мир. Почему не была достигнута эта цель. – Последовательные стадии, через которые прошел Александр на пути разочарования и недоверия. – Оставляя под сомнением свои намерения, он тем самым поощряет воинственные намерения Австрии. – Талейран выдает Меттерниху секрет истинного настроения Александра. – Действие этого сообщения. – В Вене решено объявить войну. – Неизбежность рокового влияния новой континентальной войны на отношения Франции и России. – Сравнение между Тильзитом и Эрфуртом.

I. НАМЕРЕНИЯ ИМПЕРАТОРА

Как ни был поглощен Наполеон неотложными делами – решением судьбы Пруссии и военными приготовлениями против Испании – он непрестанно думал об условиях своего будущего соглашения с Россией и не терял из виду Востока. Его заботила катастрофа в Константинополе. Еще с большим основанием, тем прежде, он вывел из нее заключение о невозможности поддерживать существование Турции и пользоваться ею для своих политических целей. В душе он уже приговорил ее, но сознавал свое бессилие теперь же привести в исполнение приговор. Поэтому он был очень доволен тем, что избегал всякого определенного обязательства с Россией и что, благодаря шестимесячной дипломатической отсрочке, отложил свои окончательные решения.

Хладнокровно рассматривая положение, он сразу же пришел к заключению, что все дела на Востоке должны быть отложены до полного покорения полуострова. На это дело пойдет осень 1808 г. Следовательно, чтобы покончить с Испанией, Наполеон назначил себе три месяца. По его расчетам, этого времени было достаточно для того, чтобы разогнать мятежные армии, смести в море англичан, войти победителем в Мадрид, явиться там в роли миротворца и завершить свои победы делами умиротворения. “К началу января, – писал он Жозефу, – во всей Испании не будет ни одной восставшей деревни”.[514 - Corresp., 14275.] Он рассчитывал, что, в начале 1809 г., он будет располагать всеми своими силами, и тогда, если Англия не признает себя побежденной, надеялся соединить свои колонны с берегов Эбро и Таго с колоннами на Адриатике и на Ионическом море, и после поражения нашей соперницы в Испании, доконать ее на Востоке. Но прежде, чем составить план операций для настоящего и будущего времени, прежде, чем определить характер сделок с Россией, было необходимо выяснить намерения Австрии. Без сомнения, конфликт с Австрией не казался уже столь неизбежным, ибо венский кабинет не воспользовался для разрыва моментом наших неудач; австрийский посланник в Париже держался корректно, да и Россия вмешалась в дело. И все-таки могла ли Франция безбоязненно направить свои лучшие силы в Испанию, не приобретя предварительно уверенности в том, что Австрия не воспользуется этим моментом для вероломного нападения на нее с тыла? Поведение, усвоенное в Вене, ставило будущему предприятию на Востоке еще более серьезное препятствие, чем возмущение на полуострове, взятое в отдельности. Испания вынуждала только к отсрочке, Австрия не могла быть ему помехой. Итак, Наполеон признавал чрезвычайную важность теперь же проникнуть в планы Австрии, знать наверняка, чего он должен опасаться и чего ожидать с ее стороны; одной из побудительных причин, ускоривших его возвращение в Париж, и было желание вызвать ее на категорическое объяснение. Появившись неожиданно на сцене, он намеревался обратиться к венскому двору в лице его представителя, и, пустив в ход все свое искусство, чтобы внушить ему страх, удержать его от враждебных решений, попытаться затем уверить его в его безопасности и примирить с собой.

В ночь с 14 на 15 августа министры и иностранные посланники получили извещения, что на другой день, в день своих именин, Его Величество примет их в Сен-Клу. Эти коллективные аудиенции имели скорее грозный, чем торжественный характер. Наполеон часто пользовался ими, чтобы выпустить то, что Меттерних называл “его устными манифестами”,[515 - Metternich, II, 237.] те неожиданные, как молния в ясную погоду, язвительные упреки и замечания, с которыми он обращался к представителю какого-либо государства и которые разносились по всей Европе и часто предшествовали пушечным выстрелам. 15 августа 1808 г. в одной из зал дворца собрался дипломатический корпус. За отсутствием нунция[516 - Нунций (от лат. nuntius – вестник), постоянный дипломатический представитель Ватикана в иностранных государствах, приравниваемый по рангу к послу.] австрийский посланник, граф Меттерних, занял первое место; за ним граф Толстой, затем голландский посланник; немного далее Турок и Перс в своих длинных восточных нарядах придавали экзотический отпечаток этой выставке придворных костюмов и форменных мундиров. Вошел император со своим двором и министрами. По своей привычке он сперва быстро обошел собравшихся, принимая знаки почтения и отвечая на них немногими словами. Произведя смотр дипломатическому корпусу, он вернулся к графу Меттерниху и остановился перед ним. Это была критическая минута, ожидаемая с замиранием сердца.

Однако, чело императора не предвещало бури. Произошел обмен[517 - Metternich, II, 196.] с тыла австрийского посланника и мешал ему отступить, Наполеон подошел к нему с фронта и начал с ним, в очень энергичной, очень настойчивой форме, но вполне спокойный и любезный, разговор по поводу вооружений Австрии. Он энергично развил целую серию доводов, на которых основывались его нападки, тесня своего противника и не давая ему перевести дух.

Меттерних защищался искусно, исчерпывая все силы своего гибкого, обширного ума, привыкшего к диалектике в переговорах.

Меттерних защищал положение, что Австрия имела право преобразовывать свою армию и никому этим не угрожала. В принципе это было справедливо; но и Наполеон не был не прав, утверждая, что спешность, внесенная в это дело, придавала ему вид угрозы. Кроме того, он утверждал, что были сделаны приготовления для непосредственных военных действий: передвижения войск, закупка лошадей; он приводил технические подробности и выражался как знаток дела. Он обвинял также в давлении, которое производилось на общественное мнение, и в возбуждении народных страстей. Он перечислял все эти факты, нанизывал их один на другой, подавлял ими, однако, без гнева, своего собеседника; приписывал императору Францу не злой умысел, а скорее неосторожность. Настойчиво указывал на опасность такого поведения и на необходимость положить этому конец. В нем заметно было усилие быть сдержанным в выражениях, ибо он желал предостеречь, не оскорбляя. Он говорил не обличительную речь, а хотел только убедить Австрию, старался отклонить ее от ложного пути и вернуть на путь ее истинных интересов.

Во время разговора, продолжавшегося час с четвертью, он высказал следующие соображения. К чему могут привести Австрию ее вооружения? Она не будет в состоянии воевать, ибо Франция и Россия состоят в союзе, и всякое нападение сокрушится об их союз. Мы уверены, уверены безусловно в императоре Александре; он не позволит венскому двору тронуться с места, и венский двор вынужден будет преклоняться пред его волей. Не лучше ли будет для него сойтись с нами по собственному побуждению и, вместо того, чтобы уступать силе, добровольно примкнуть к политической системе Франции. Таким путем он получит выгоды, связанные с нашей дружбой; но он их безвозвратно лишится, если будет продолжать свои неправильные способы действий. “Русский император, – говорил Наполеон, – может быть, и помешает войне, твердо объявив вам, что он не желает ее и будет против вас; но, если Европа только его вмешательству будет обязана сохранением мира, то ни Европа, ни я ничем не будем вам обязаны. Не имея возможности смотреть на вас, как на своих друзей, я буду избавлен от необходимости приглашать вас к совместной со мной деятельности при устройстве Европы, которого может потребовать ее настоящее положение”.[518 - Депеши Шампаньи к Андреосси с отчетом о разговоре императора с Меттернихом, опубликованные в Correspondance под № 14254. Gf. Mеmoires de Metternich, II, 194 a 199 и депеши барона Брокгаузен прусскому королю, упомянутые у Hassel 507.]

Последние слова относились к Востоку. Чтобы его собеседник не заблуждался на этот счет, Наполеон тотчас же завел речь о поведении австрийских агентов в Турции, об их интригах, направленных против нас на той почве, где интересы обеих империй должны были бы сблизиться и слиться воедино. Касаясь самой сущности вопроса, он мог выражаться только намеками, так как в двух шагах стоял посланник Порты, бесстрастный, но внимательный. Тем не менее, он попытался в замаскированной форме придать ясный смысл; своим словам и затронул в форме намеков весь вопрос о разделе. Это был беспримерный разговор, где в присутствии осужденного обсуждалось, каким способом его умертвить. “Не думаете ли вы, благодаря вашим вооружениям, вступить на равных началах в наши соглашения? – говорил император Меттерниху. – Вы ошибаетесь. Никогда не дозволю я вооруженному государству предписывать мне условия… Я совсем не допущу вас к участию в предстоящем решении многих вопросов, в которых вы заинтересованы. Я один столкнусь с Россией, а вы будете только зрителями”.[519 - Metternich, II, 197.] Однако общим характером своего поведения и разговора он давал понять, что его слова должны быть приняты скорее за предостережение, за угрозу, чем за выражение непреклонной воли. Он давал понять, что, если император Франц и его кабинет пойдут навстречу его желаниям и докажут свою готовность сговориться с ним, если они поклянутся в своих мирных намерениях и во всеуслышание объявят об этом, все может быть исправлено. Указывая Австрии место, которое она может занять в его доверии, и роль, которую может сыграть в его планах, он старался указать ей на ее одиночество и вызвать ее на откровенные и искренние поступки.

Рассуждение императора было истолковано всеми присутствующими, включая и тех, которых он предупреждал более других, как попытка к миру, как желание сблизиться. Вечером Шампаньи пригласил дипломатический корпус на обед. После обеда Меттерних разговаривал с посланниками России и Голландии, двоими ближайшими соседями во время аудиенции. “Что решает дипломатический кружок?” – подходя к ним, спросил Шампаньи. – “Он решает, – ответил Меттерних, – что Европа получила новый залог мира”.[520 - Ibid., II, 200.] Толстой выразился в том же смысле. К несчастью, поведение Толстого во время утренней сцены почти что отнимало всякое значение у императорской речи. Когда Наполеон ручался за верность и намерения царя, он в упор смотрел на Толстого, безмолвно призывая его в свидетели, стараясь уловить и вызвать на его лице какой-нибудь знак одобрения. Но русский посланник стоял, как мраморное изваяние. Такая холодность позволяла Меттерниху усомниться насчет истинных чувств Александра и поощряла Австрию искать свое спасение не в одном только искреннем примирении с Францией.

На донесение Меттерниха об этом разговоре Австрия обещала, что собранные в Кракове, около силезской границы, войска будут распределены по другим местам; что резервы и милиция, мобилизованные для упражнения и обучения, будут в скором времени распущены по домам, и что монархия примет вскоре свой обычный вид.[521 - Шампаньи к Андреосси, 26 августа 1808 г. Archives des affaires еtrang?res, Vienne, 381. Metternich, II, 212.] Она еще не высказалась по поводу признания короля Жозефа, но позволяла надеяться на благоприятный ответ.

Получив приказание передать эти уверения, Меттерних 25 августа вернулся в Сен-Клу. Император принял его в частной аудиенции вечером, перед спектаклем. Он принял к сведению заявления посланника и дал объяснения успокоительного характера по поводу исключительных причин, которые заставили его свергнуть с престола испанских Бурбонов; заявил, что эта мера, принятая для обеспечения собственной безопасности, не должна быть рассматриваема как угроза другим династиям и закончил свой разговор пожеланием, чтобы была устранена всякая возможность серьезной размолвки между Францией и Австрией. Теперь нужно работать над тем, чтобы возродить доверие и создать дружбу, – добавил он. Он охотно пойдет на это, лишь бы его поощрили вступить на этот путь. Он жаловался, что император Франц, его семья и министры вносят слишком мало любезности и предупредительности в их отношения с нами. В Вене наш посланник только терпим, а не принят благосклонно. Двор и общество сторонятся его; в официальных кругах стараются не произносить имени императора французов, никогда любезного слова, никакого внимания. Отчего не порвать с такими вредными традициями? Мелочи также имеют свое значение и ведут к крупным последствиям.

Вместо прямого ответа Меттерних искусно обошел вопрос. Он притворился, что не уловил более глубокого смысла, скрытого в словах Наполеона, что понял их буквально, и, вместо того, чтобы вступить в объяснения, постарался замять разговор. “Ручаюсь вам, Ваше Величество, что мне очень скоро поручено будет передать вам несколько драгоценных ваз, если только они могут служить к упрочению добрых отношений между нами”, – заверил он. Прижатый к стене, он спросил в упор: “Вы желаете союза”? – На это император ответил: “Для союза нужна подготовка; договоры ничего не стоят, все зависит от дел”. Он привел как образец полного согласия между двумя дворами свои отношения с Россией, заметил, что от самой Австрии зависит встанет ли она с нами на равную дружескую ногу, что она много раз пренебрегала этим. Он долго говорил тоном дружеского упрека и был более прост и сообщителен, чем во время сцены 15 августа. Публичная аудиенция имела вид политической лекции, частная аудиенция, по выражению Меттерниха, походила “на ссору любовников”.

Наконец, пришли предупредить императора, что уже около часа ждут с началом спектакля. “В этом вы виноваты”,– сказал он Меттерниху. Затем, подводя итог общему положению, он сказал, что не видит никакого повода к раздору между обоими государствами и даже наоборот. “В Европе есть место, – сказал он, – на которое должны быть устремлены и ваши, и наши взоры: вы видите, что происходит в Константинополе. Если бы вы в последнее время иначе держались, мы бы теперь уже сговорились; но, благодаря вашему поведению, дела приняли такой оборот, что мне придется сговориться с Россией. Однако, ведь это вопрос скорее австрийский, чем французский? У меня на Востоке, – продолжал император, – нет прямых интересов, и мало претензий к Порте”. Оканчивая разговор, он постарался дать понять, что его последнее слово еще не сказано, что “поступки и иное поведение в мелочах” могли быть полезны Австрии и изменить будущее в ее пользу.[522 - Metternich, II, 207 ? 214.]

Ожидая результатов своих намеков, в особенности же, чтобы Австрия высказалась по вопросу о признании Жозефа и дала формальный ответ на требование, целью которого было не только испытать ее, но и связать ей руки, он все еще облекает свои проекты непроницаемой пеленой. По временам он, как будто, все еще верит в то, что более сложные и более решительные дела могут последовать вскоре за делом, начатым по ту сторону Пиренеев: “Невозможно рассчитать, – пишет он своему брату Жозефу, – что может случиться от сегодняшнего дня до апреля”.[523 - Сorresp., 14282.] Вокруг него все истощено; натянутые до крайности пружины ослабевают; люди, преданные ему, колеблются; страдающие интересы отдельных лиц вызывают тревогу; повсюду чувствуется недовольство. Истомленная Франция жаждет покоя и требует его уже с заметным ропотом. Один он неутомим и непреклонен; ибо он знает, что мир, чтобы быть прочным, должен быть всеобщим; что Франция не может рассчитывать на мир, пока Англия остается под ружьем. Он старается оживить мужество своих подданных, которое, видимо, ослабевает в них. В августе и сентябре 1808 г. он предлагает Франции зрелище целого ряда воинственных торжеств. Колонны великой армии, отозванные с Севера на Юг, проходят через империю, направляясь в Испанию. Наполеону желательно, чтобы это шествие было истинным триумфом, чтобы задним числом были отпразднованы победы предыдущих лет, – те победы, всех героев которых нация еще не видала и не приветствовала. Он желает, чтобы наши батальоны, из которых многие понесли большие потери, но которые, несмотря на это, все еще были бодры и верили в себя, нашли на своем пути триумфальные, убранные цветами и зелеными ветвями, арки, украшенные флагами города, устроенные в их честь пиры и ликующее население. Чтобы в их честь были сочинены гимны, дабы при общении с ними вновь вспыхнул охладевший энтузиазм. Он сам встречает их в Париже, делает смотр, говорит речь, и его слова ясно говорят им, что после ожидавшей их Испании, им придется встретиться с новыми трудами и пожать новые лавры, может быть в тех странах, куда еще никогда не проникал французский орел: “Солдаты, – говорит он им, – вы превзошли славу современных армий, но сравнялись ли вы в славе с римскими легионами, которые в одну и ту же кампанию одерживали победы на Рейне и Евфрате, в Иллирии и на Таго? Долгий мир, прочное благосостояние будут наградой за ваши труды. Истинный француз не может и не должен отдыхать, пока моря не будут открыты и свободны”.[524 - Corresр., 14388.]

3 сентября он созывает Сенат и приказывает ему утвердить новый рекрутский набор; при этом случае его речь носит на себе следы забот, которые еще осаждают его ум. Делая обзор Европы, министр иностранных дел представил доклад в оправдание новой меры, в котором ограничился только намеком на беспорядки в Константинополе. В своем собственном послании Сенату император уделил особое внимание событиям в Константинополе, как будто он хотел привлечь общественное внимание на Восток и подготовить его к важным событиям на этом поприще. По его мнению, чем более откладывается великий проект, тем более необходимо, чтобы Европа думала, что он близок к осуществлению, и чтобы Англия пришла в ужас. “Византийская империя, – говорит Наполеон, – подвергается самым ужасным переворотом. Султан Селим, лучший император, какого с давних пор не имели оттоманы, только что погиб от руки своих ближайших родственников. Эта катастрофа сильно подействовала на меня”.[525 - Соrresр., 14923.]

Два дня спустя, он узнал, что русский император выезжает в Эрфурт 12 сентября; вслед за извещением Коленкура прибыло и письмо Александра I. Наполеон не мог и не хотел уклониться от этого приглашения. Он написал Александру, собираясь уведомить его о своем согласии на свидание и выразить ему, какое счастье испытывает он при мысли о встрече с ним. Он поручил маршалу Ланну приветствовать монарха-друга на границе занятых нашими войсками областей (это все еще была Висла) и повсюду воздавать ему чрезвычайные почести. Вместе с тем он принял меры, чтобы свидание произошло при беспримерном блеске. Он хотел предстать в Эрфурте во всем блеске своего могущества, и, сверх того, собрать там все наиболее привлекательное. Хотел не только поразить и очаровать Александра, но и доставить ему развлечения, ослепить и его взоры, и его ум. Наконец, снова возвращаясь к столь страстно обсуждаемому, но в продолжение целого года ни на шаг не подвинувшемуся вопросу, рассматривая в последний раз судьбу Востока, он позаботился точно определить решения, с которыми он явится в Эрфурт.

У него было обыкновение прибегать в важных и специальных вопросах к лицам, за которыми установилась репутация знатоков, и пользоваться их опытом и знаниями. Их мнения, не определяя его решений, служили ему материалом; они давали его решениям прочную точку опоры и позволяли ему охватить вопрос со всех сторон. До отъезда он совещался с некоторыми министрами; позвал в свой кабинет возвратившегося из Турции генерала Себастиани и долго расспрашивал его об этой стране, но прежде всех был приглашен на совещание князь Талейран.

Талейран все более входил в роль сдерживающего элемента при Наполеоне. Это была роль, которую он пытался играть и которую, в особенности, любил выставлять напоказ. Оценивая события с присущей ему проницательностью скептического наблюдателя, он ясно понимал, что борьба между Наполеоном и Европой делалась все более опасной, уже не только потому, что слишком затягивалось, но и потому, что делалась все напряженнее и доходила до огромных размеров. Он сознавал, что ошибочные действия делали успех необеспеченным, и начинал сомневаться в конечном исходе. Он начал отделять свою судьбу от судьбы Наполеона, который, по его мнению, слишком зарвался; он начал думать о том, чтобы избавиться от ответственности, чтобы позаботиться о своем будущем и с этой целью прилагал все старания отделить свой политический путь от пути, по которому упорно, неистово и без удержу шел император. В присутствии лиг своего круга, при иностранных министрах, он порицал начатые или подготавливаемые предприятия и строго и с сожалением высказывался о необузданном честолюбце, стремившемся в пропасть. Как скрытно ни велась эта игра, она не ускользнула от Наполеона. Результатом была некоторая холодность в его отношениях с его прежним министром. Тем не менее, подготавливая свидание, во время которого нужно было и очаровать, и вести переговоры, император считал, что Талейран может быть ему полезен при выполнении той и другой задачи, и как искусный редактор, и как увлекательный собеседник. Решив взять его с собой в Эрфурт, он сперва воспользовался им для подготовления своего дела. Он полностью посвятил его в тайну наших сношений с Россией, разрешил взять для справок из государственной канцелярии донесения Коленкура, ноту Румянцева о разделе, различные записки Шампаньи, географические и статистические труды Барбье дю Бокаж.[526 - В национальных архивах хранится собственноручное письмо, в котором Талейран, с разрешения императора, просит о передаче ему документов и свидетельств, удостоверяющее, что они были ему переданы. IV, 1696.] По его мнению, из этих бумаг князь почерпнет данные для тех решений, которые придется предлагать в Эрфурте. Во всяком случае, он будет осведомлен, как вести разговор с русским государем и его кабинетом. В то же время одному из светил департамента, Готриву, было поручено представить письменно, так спешно, как только допускала обширность такой задачи, соображения по поводу раздела Востока. Готрив лихорадочно взялся за работу, и начал с того, что представил записку в пятнадцать страниц.

Поседев на изучении политических задач, воспитанный в разумных и охранительных принципах нашей прежней школы, ученик Талейрана, Готрив ненавидел идею о разделе Турции. Но, с другой стороны, он знал, что император упорно держался за нее. Ему были известны статьи тильзитского договора, равно как и содержание совещаний, происходивших в Петербурге, и он считал, что эти предварительные переговоры заранее предрешали вопрос. Он с особым усердием постарался, – о чем свидетельствуют его усилия, – втиснуть в рамки своих принципов проект, который был самим их отрицанием. Благодаря такому разладу, его вывод опровергает положения, высказанные им вначале. На поставленный вопрос: следует ли уничтожить Турцию? – он отвечает: да, после устранения всех доводов в пользу противного мнения.

В целом ряде пространных, но бедных идеями, рассуждений, он установил в принципе, что раздел чреват самыми роковыми последствиями, – возможно ли его избегжать? – Для борьбы с Англией, незаконно завладевшей морями, – пишет он, две великие континентальные державы, Франция и Россия, поставлены в необходимость принять на себя не имеющую пределов систему параллельного территориального расширения. Турция, стоящая на пути, которым они должны идти, чтобы нанести поражение их врагу в Индии, является в настоящее время первым государством, которое должно испытать на себе применение этого агрессивного обязательства. Следовательно, Турции суждено пасть. Однако, Готрив высказывает желание, чтобы раздел был допущен, “как простой проект, исполнимый только при лучших обстоятельствах”.[527 - Archives des affaires еtrang?res, Franc et divers Etats de Europe, 268. Mеmoires et documents, Paris, 23.] Прилагая к своей записке набросок предварительного договора, он в крупных чертах указывает в нем весьма простой и скорый способ, которым можно воспользоваться для определения долей. Пусть Балканский полуостров, – говорит он, – будет пересечен надвое, по проведенной с севера на юг черте, по меридиану от Никополя на Дунае до соответствующей точки на Эгейском море. Все части на восток от этой черты, включая Константинополь и Дарданеллы, должны быть предоставлены России. Западная половина будет разделена между Францией и Австрией, Франция оставит за собой право определить долю Австрии, но во всяком случае, возьмет себе Египет и острова. В заключение Готрив предлагает, чтобы план раздела, отложенный пока на будущее время, и только, как дело, возможное при известных условиях, был сообщен Англии нотою, “как мера предупреждения, как угроза, которая будет немедленно приведена в исполнение, если она не окажет на Англию надлежащего действия, и не сломит упорства ее правительства, которое не соглашается дать Европе и народам мир, в котором все так нуждаются”.

Как ни велика была неопределенность этого проекта, в котором все предоставлялось будущему, он не отвечал уже теперешним желаниям императора. Правда, он не отказался от мысли поддерживать надежды Александра на разделе, но самый раздел должен был отступить в далекую и туманную даль. Он уже не хотел, даже условно, давать обязательства по этому делу, а тем более, связывать себя какой-либо статьей договора. По-видимому, его решение на этот счет установилось под влиянием его разговоров с Себастиани. Если верить автору, который был в курсе дворцовых событий,[528 - Le gеnеral de Sеgur. Histoire de Nanoleon pendant l'annеe 1812, I, 35. Gf. Thibaudeau, IV, 33.] Себастиани три дня подряд приглашался на совещания. Вначале Наполеон все еще сочувственно относился к идее о разделе. Он признавал, что главным препятствием была Австрия. Он раздражался; говорил, что нужно уничтожить это препятствие, чтобы на развалинах старой Европы остались только две империи, два колосса, Франция и Россия, окруженные их вассальными королевствами. Затем, спускаясь с этих головокружительных высот, он возвращался к практическому изучению проекта при настоящем положении вещей. Тогда Себастиани выдвигал технические соображения, доводы военного человека военному. По его мнению, для нападения на Турцию Франция будет вынуждена удлинить сверх всякой меры свою операционную линию, следовательно, сузить ее и растянуть. Проведенная “от Парижа до Афин”,[529 - Sеgur, I, 34.] пересекая Италию, огибая Адриатику, углубляясь в мало исследованные страны Албании и Греции, эта линия, сжатая и сдавленная между морем и Австрией, подвергалась бы всегда опасности быть прерванной, была бы под угрозой внезапного нападения, зависела бы от вероломной воли, – все это было более чем вероятно при прошлом и настоящем настроении венского двора. Император был поражен этим возражением и признал его неопровержимым. Тогда, быстро переходя к другому, решению, он высказал, что он надеется и думает добиться всего от Александра, пожертвовав только княжествами.

И, в самом деле, он хотел сделать из этой уступки новую основу своих соглашений с русским императором. Но было бы ошибкой приписывать ему намерение дать своему союзнику, хотя бы и ограниченное, но немедленное удовлетворение, – поставить факт на место надежд. В конце концов он остановился на мысли подписать такой договор, по которому княжества были бы только обещаны царю, но не предоставлены ему теперь же во владение, и по которому этой ценой обеспечивалась бы за нами свобода действий в Испании и полное содействие России против Австрии, т. е. акт очень неопределенный в деле уступок с его стороны и крайне положительный по его требованиям. В таком смысле Талейрану было поручено составить целый ряд статей. Итак, Наполеон хотел проделать в Эрфурте то же самое, что и в Тильзите; он имел в виду только в более определенной форме высказаться о признанных за Россией выгодах, но все еще не придавая им бесспорного характера.

Талейран исполнил приказания своего повелителя. Тем не менее, осведомленный о русских вожделениях, узнав из прочитанной переписки Коленкура, как горячо желали раздела Александр и, в особенности Румянцев, он не переставал бояться, как бы результатом свидания не были крупные перемены. Чтобы их предупредить, он прибег к окончательным путям и постарался вызвать внешнее давление. Как и всегда, он надеялся на Австрию. Он хотел бы, чтобы Франц I, неожиданно явившись на свидание императоров в Эрфурт, заставил бы их принять себя как третьего участника в совещаниях, с тем, чтобы опираясь на свои восстановленные военные силы, поддержать в Эрфурте дело умеренной политики и существующих прав: “Ничто не может свершиться в Европе, – говорил Талейран Меттерниху, – без содействия или противодействия австрийского императора. В настоящем случае я желал бы, чтобы приезд императора Франца подействовал, как тормоз”.[530 - Meiternich, II, 223.]

Меттерних был поражен этой идеей и поспешил сообщить ее своему двору. Затем, так как оставалось слишком мало времени для получения инструкций, он, как человек предприимчивый, который, не колеблясь, ловит случай, взял на себя ответственность обратиться к Наполеону с просьбой о разрешении ему сопутствовать императору французов во время его поездки. Ему в самой любезной форме ответили отказом. Наполеон опасался, чтобы присутствие Австрии в Эрфурте не повело к сближению ее с Россией. К тому же, ввиду характера наших отношений с Александром, необходимо было, чтобы предположенное восемь месяцев тому назад совещание было исключительно франко-русским и чтобы всякому обмену мыслей между тремя великими континентальными державами предшествовало дружеское соглашение между императором а царем.

Наступил час отъезда. 23 сентября в Сен-Клу император садится в карету. Его министры, Шампаньи с канцелярией, Талейран со своим верным Ла-Бернардиером, отправились вперед. До отъезда Талейран, чтобы быть готовым ко всяким случайностям, разрешил Готриву, оставшемуся в Париже, приготовить и прислать ему план раздела, более подробный, чем его прежний набросок, но составленный в том же духе; ибо во всяком случае разговор будет идти о разделе Турции, притом в срок и на условиях, о которых уже велись переговоры. Готрив снова берется за перо и набрасывает на бумаге новый проект. В благородном стремлении водворить порядок в Европе и обеспечить ей нормальное существование, он желал бы, чтобы переговоры в Эрфурте положили основание этому великому делу. К статьям, относящимся к Турции и Англии, он прибавляет некоторые статьи, имеющие общее значение, применимые всецело к характеру наших отношений с Россией. 23 сентября он отправляет в Эрфурт князю Беневентскому свой проект с препроводительным письмом. Из него видно, что, на основании всех переговоров за этот год, он в это время считал невозможным избежать в более или менее близком будущем раздела Турции и больших военных операций в Азии.

“Предназначенный к выполнению план и экспедиция в Индию, – писал он Талейрану, – дела, при известных условиях, возможные, и, во всяком случае, дело мудрой политики установить их, теперь же, впредь до времени их осуществления. Насколько я понимаю это дело, нет сомнения, что все это совершится. Оттоманская империя будет разделена, и мы сделаем поход в Индию. Каковы бы ни были последствия этих двух великих событий, они неизбежны; но нужно все сделать, чтобы они не наступили слишком скоро; нужно все сделать, чтобы выиграть время для того, чтобы обратить их в пользу континента, и, в то же время, нужно все сделать, чтобы они сделались главным предметом действительного и обоснованного страха Англии. В этом всецело узел затруднений. Именно в едва уловимой связи этих двух планов гений и мудрость императора должны найти разрешение современных затруднений. Я все сказал по этому предмету. Я хочу дать отдых моему уму и с живейшим беспокойством буду ожидать известий из Эрфурта. Никогда еще никакое имя не производило на меня такого впечатления, как это варварское название. Я не могу думать о нем без страха и надежды. С ним связаны судьбы Европы и всего света, будущее могущество европейской политики и, быть может, европейской цивилизации”.[531 - Archives des affaires еtrongеres, Mеmoires et documentum, Russie, 32.]

II. ВСТРЕЧА

14 сентября Александр выехал из Петербурга, напутствуемый слезами и увещаниями своей матери. При дворе и в городе говорили, что царь не вернется из Германии; что ему устроена западня; что Наполеон прикажет его увезти и поселить во Франции, так же, как испанских Бурбонов; что Эрфурт будет второй Байонной. Эти слухи дошли до Гатчины, где императрица-мать проводила лето, и не на шутку встревожили ее. Уверяют, что в минуту прощания она будто бы сказала гофмаршалу Толстому, уезжавшему с Его Величеством: “Вы ответите за это путешествие пред императором и пред Россией”.[532 - Коленкур императору, 5 ноября 1808 г.]

Александр ехал быстрее “всякого курьера”, без всякой пышности, в простой коляске.[533 - Коленкур императору, 23 сентября 1808 г. “Император, – писал Коленкур своему повелителю, – решил не брать ни своего штата, ни кухни. В этом он рассчитывал на Ваше Величество; он каждый день воздает вам хвалу; хвалит также ваше вино, даже шампанское, которое раньше никогда не пил”. 24 марта 1808 г.] Он не взял с собой своего придворного штата; его спутниками были только гофмаршал, флигель-адъютант и лейб-хирург. Его брат Константин и лица, которые должны были в Эрфурте состоять при его особе, уехали раньше. Между ними были прокурор Святейшего Синода князь Голицын, несколько генерал-адъютантов и среди этих родовитых вельмож Николай Сперанский, сын простого священника. Этот молодой человек, с оригинальными и глубокими взглядами, человек сильной воли и почти апостольского энтузиазма, в короткое время сделался любимцем царя и поверенным его преобразовательных стремлений. С его помощью Александр надеялся провести в администрации и правительстве упорно желаемую им реформу и осуществить свою благородную мечту. В 1808 году Сперанский был на заре своей карьеры; его только что произвели в тайные советники и в статс-секретари. Александр желал, чтобы он видел Наполеона, чтобы услышал те обаятельные речи, в которых император французов подробно излагал свой образ правления; чтобы он вступил в его великую школу, в которой вырабатывались порядок и метод. Сперанскому в Эрфурте предназначалась только роль слушателя, для помощи же в переговорах царь рассчитывал на Румянцева. Вполне естественно, что и Коленкур участвовал в путешествии. Александр милостиво пригласил его, а Наполеон считал полезным его присутствие при свидании.

Первая остановка в этом подававшем столько надежд путешествии была тягостна. Прежде чем вступить в переговоры с гением, с баловнем счастья, Александр не мог избавиться от необходимости отдать визит людям в несчастье. Проездом, через Кенигсберг, он остановился в нем на два дня. В печальной столице, где всюду чувствовалась нищета, постарались, тем не менее, достойно принять его и даже дать впечатление великой державы. Состоялся торжественный въезд, на пути государей были выстроены войска; был дан обед-гала во дворце. Вечер второго дня был проведен в тесном семейном кругу. Фридрих-Вильгельм увез своего гостя в загородный дом, купленный им для себя в окрестностях города. В этом скромном убежище прусский король находил удовлетворение своим чисто мещанским вкусам, и, созерцая природу, забывал об удручающих его думах. При всяком удобном случае Александр выказывал свою обычную рыцарскую любезность: он был внимателен к дамам, любезен со всеми. Узнав некоторых из своих сотоварищей по оружию в 1807 г., он для каждого из них нашел милостивое слово. Дело Пруссии, которое он обещал защищать в Эрфурте, по-видимому, внушало ему самое живое участие; но в общем, казалось, что его твердость не будет на высоте его добрых намерений. В своей семейной хронике о дворе графиня Фосс передает слухи о такого рода разочаровании, хотя она, подобно всем дамам, и была сторонницею Александра. Она находила его очаровательным, но таким слабохарактерным.[534 - Neun und Sechszig Jahre am Preussichen Hofe, с. 237.] Только один министр Штейн вынес лучшие надежды. Он уловил в Александре возрастающие опасения по поводу наполеоновского честолюбия и считал, что бедствия Пруссии возбудили в нем искреннее чувство жалости.[535 - Hassel приводит на с. 547 письмо Штейна, написанное в таком смысле: “Он видит, – говорит прусский министр, говоря об Александре, – какой опасностью угрожает Европе честолюбие Бонапарта, и я думаю, что он согласился на свидание только ради сохранения еще на некоторое время внешнего мира”.]

Наполеон предвидел это впечатление – это было неизбежное зло. Однако, случай доставил против него целебное средство. За несколько недель до этого французская полиция в Берлине нашла у одного обвиненного в шпионстве прусского агента письмо Штейна к князю Сайн-Витгенштейну. Это письмо доказывало, что Пруссия не только лгала, уверяя в своем раскаянии, но и старалась поддерживать смуту и разжигать возмущение в новом Вестфальском королевстве. Император с гневом и презрением прочел перехваченное письмо. “Пруссаки, – сказал он, – жалкие и дрянные людишки”.[536 - Наполеон Сульту, 4 сентября 1808 г., Archives nationales, AF, IV, 878.] неизданное письмо. Он решил потребовать отставки и изгнания Штейна, лишить его права проживать в соседних государствах, поставить его вне европейского закона; но, в то же время, умея искусно пользоваться всеми, даже внушающими ему брезгливое чувство обстоятельствами, он сумел извлечь выгоды из доставленного ему документа. Он использовал его сперва для ускорения подписи соглашения от 8 сентября, пригрозив в Париже принцу Вильгельму и прусскому посланнику, что прервет переговоры и подвергнет их страну суровому режиму, теперь более, чем когда-либо, оправдываемому, если они немедленно не согласятся исполнить его волю, а затем приказал напечатать письмо Штейна в Journal de l'Empire, сопровождая его ядовитыми комментариями.[537 - Voy. Le Journal de l'Empire (Journal des Dеbats) du 9 septembre 1808.] Кроме того, он приказал переслать Коленкуру письмо в качестве вещественного доказательства. Посланник должен был показать его во время самого путешествия сперва Румянцеву, а затем и императору Александру, как противоядие от впечатлений их пребывания в Кенигсберге. Царь получил известие об этом случае тотчас по выезде из Кенигсберга. Он был удручен им и сразу же понял, что Пруссия сама доставила против себя страшное оружие. “Это помутнение разума, – сказал Румянцев, – и притом необъяснимое”.[538 - Коленкур императору, 23 сентября 1808 г.]

Как только Александр переправился через Вислу, он заметил наши флаги и мундиры. Немного далее, в Фридберге, его приветствовал маршал Ланн, которого он взял к себе в коляску и с которым завязал дружеский разговор. Когда иностранец, хотя бы то был государь, встречается с французом, он почти немедленно начинает говорить с ним о Париже. Александр не нарушил общепринятого обычая. “Он много говорил мне о Париже, – писал маршал, – он даже сказал мне, что если дела устроятся так, как он надеется, он чрезвычайно желал бы посетить нашу столицу и подольше побыть с императором Наполеоном”.[539 - Письмо маршала было опубликовано M. R. Buttard des Portes в Revue l'Нistoire diplomatique, janvier 1890, 143–144.]

Он без устали говорил о своей привязанности к императору французов и не только любовался, но и интересовался нашими войсками. На Висле он обратил особое внимание на 26-й полк легкой пехоты и 8-й гусарский полк за их “выправку”;[540 - Письмо маршала Ланна.] в Кюстрине он пожелал остановиться на несколько часов, чтобы видеть стоящую в нем гарнизоном кирасирскую дивизию. Впрочем, были приняты меры, чтобы наиболее выдающиеся по военной выправке или по красоте обмундирования полки были показаны ему на многих остановках его пути. Стоящие вне всякого сравнения войска были расставлены шпалерами от города до города, вдоль всего его пути через Германию.