Философия крутых ступеней, или Детство и юность Насти Чугуновой

– Хм, – сказал Андрей Иванович, соображая, что ответить ребёнку; но внимание Насти уже переключилось. Она бросила деда и пошла к серой кошечке, осторожно пролезавшей на улицу в щель забора. За забором кошечка провалилась в снег, подняла лапку и потрясла ею. Сделав шажок, она подняла другую лапку и огляделась. С поднятой лапкой мурка задержалась и нисколько не встревожилась, когда возле неё присела на корточки девочка.

– Я её поглажу, – сказала Настя.

– Гладь. Только скорее. Варежку-то не снимай!

Непуганая домашняя кошка ластилась к ребёнку, выгибала спинку и вертела головой, потираясь о руку Насти макушкой, шейкой, ухом.

– Бедняжка, – сказала девочка. – Холодно лапкам? Зачем вышла разутая? Ищешь непослушных детей?

«Наверно, все кошки и собаки ей на улице знакомы, – подумалось деду. – Окликает их, гладит, тискает». Когда внучка, бывало, приветствовала здоровенных псов с горящими глазами, с клыкастой оскаленной пастью, когда потчевала их булочкой с руки, нежно приговаривая: «Маленький! Несчастненький!», – Андрей Иванович цепенел от страха. Но ни одна собака ни разу не огрызнулась на Настю, они перед ней виляли хвостами, ложились на живот и меняли свирепый оскал на подобие человеческой улыбки. И дед при внучке оказывался под её надёжной защитой от бродячих псов…

Чугунов оторвал девочку от кошки и повёл дальше, ускоряя шаг. Из-за поворота показалась современная улица и на ней завиднелась приземистая длинная музыкальная школа, отступившая от проезжей дороги за линию высотных домов. Под широким каменным навесом школы, совмещённой с училищем, дед и внучка постучали в бетонную плиту ногами, стряхивая с обуви снег, и вошли в дверь с тяжёлым пружинящим створом.

3

К их возвращению бабушка варила обед. Тридцать лет она добросовестно работала учительницей физики и математики, а выйдя на пенсию, лишь то и делала, что служила внучке и мужу. У Андрея Ивановича сохранялись писательские амбиции. Вера Валерьяновна никаких амбиций за жизнь не приобрела, а может быть, умалила их в себе ради благополучия семьи. Муж считал её самой красивой, волевой и умной женщиной на свете. Нынче ум, волю и прочие свои замечательные качества она проявляла только в заботе о семье. Благодаря долготерпению жены, её жизненной стойкости, расчётливости, хозяйственности, умению решительно заходить в чиновничьи кабинеты и отстаивать права близких Андрей Иванович мог с головой погружаться в литературное творчество, в свои писательские заботы, а теперь вот и много времени занимался внучкой.

Похлопотав в кухне, хозяйка скинула с себя фартук, ушла в комнату и села отдохнуть на диван. Сидеть просто так Вера Валерьяновна не умела. Она взялась было штопать мужнины носки, но отложила эту работу и, приподнявшись, достала из серванта, вдоль стены приставленного к дивану, альбом фотографий, посвящённых Насте. Она раскрыла альбом. Вот малютка лежит в коляске, в развёрнутых пелёнках и, как велосипедистка, работает ножками. На другом снимке она с ложечки принимает витамин А, но терпеть его не может и потому горько скривилась. На третьем фото чуть подросшая девочка сидит на шее деда, как в конном седле, и смеётся. На четвёртом – сидит на полу и ревёт. На пятом уже водит смычком по струнам скрипочки… Много Настиных фотографий сделал Андрей Иванович. Не всё мог запечатлеть объектив; но каждая фотография восстанавливала в памяти Чугуновых подробности того, как внучка росла при их неустанной заботе.

Бывало, то дед, то бабушка ходили в пункт детского питания за бесплатным кефиром или молоком для грудников. Когда выяснилось, что молочные продукты вредны внучке, старики сами выпивали содержимое мерных бутылочек. Вместе они прогуливали ребёнка, возя его в коляске по улицам микрорайона, в котором стоял их пятиэтажный кирпичный дом. Летом Вера Валерьяновна одевала ребёнка в светлые ползунки, лёгкую рубашку и повязывала платочком. Настя переворачивалась со спины на живот и так припрыгивала в коляске, весело помахивая ручонкой прохожим. На солнце она быстро смуглела. Зимой в ясные и не очень морозные дни Чугуновы тоже устраивали Настю загорать, ставя коляску в безветренных уютных местах и поворачивая так, чтобы солнечные лучи падали на лицо спящего ребёнка, закутанного в стёганое одеяло…

Свалилась на малышку страшная напасть – диатез. По указанию врача бабушка смазывала Настины болячки густым лекарством, на время снимавшим зуд, похожим на малярные белила, и лицо «цвело», разукрашенное белым крапом. Настя успела переболеть корью, ветрянкой, свинкой, отитом и конъюктивитом. И от рождения слабая, не знавшая живительного материнского молока, она заболевала очень легко, но лечить её было трудно: девочка скандалила, выплёвывала таблетки, порошки и микстуры. Если она и соглашалась проглотить лекарство, то за свой подвиг требовала конфетку; но давать Насте конфеты, особенно шоколадные, врач строго-настрого запретил. Сколько ночей старики, сменяя друг друга, просидели на стуле, простояли на коленях возле детской постели, протянув к внучке руку, потому что, больная, она спала тревожно и пробуждалась, стоило ей перестать чувствовать руку деда или бабушки! Она и здоровая засыпала плохо, а утром еле приходила в себя; к ночи же с трудом, под бесконечные уговоры ложилась в кровать и часами не успокаивалась. Если в соседних квартирах что-то заколачивали или сверлили, внучка истошно кричала, звала стариков и долго вздрагивала и всхлипывала в их объятиях. Позднее дед с бабушкой узнали, что Настины родители, пока она была с ними, лишь только малышка начинала капризничать, оставляли её в спаленке одну и таинственно постукивали в стену, отвлекая таким образом ребёнка от каприза по какой-то новейшей педагогической системе…

Ещё и разные напасти Настю преследовали. Однажды на неё, сонную, грохнулся со стены эстамп в тяжёлой пластиковой раме, изображавший медведя возле терема-теремка. Во сне девочка разметалась, откинула ручонку в сторону, и эстамп, упав на стальной переплёт кровати, придвинутой к стене, едва не угодил ребром рамы по тонкому Настиному запястью. От грохота она проснулась, но тут же опять и заснула, ничего не поняв. «Какой дурак помещает детские картинки в такие рамы?!» – в слезах полушёпотом воскликнула Вера Валерьяновна и пошла пить корвалол. «Тут больше всех я виноват, – сказал Андрей Иванович. – Я, старый дурак! Догадался повесить гирю над ребёнком! Запихаю картину эту куда-нибудь подальше, или выкину на помойку, не могу больше её видеть!»

Прошлым летом Настя чуть не осталась без глаза. Она «пекла» во дворе «куличи», а Вера Валерьяновна сидела на лавочке рядом с песочницей в зелёном дощатом ограждении. Неподалёку маленький мальчик держал в кулаке ось большой катушки и дёргал за шнурок, запуская в воздух игральный пропеллер, который, вертясь, планируя, красиво сверкал на солнце. Настя бросила «куличи», песочницу, пошла к мальчику и встала рядом. «Вернись!» – крикнула Вера Валерьяновна, но не успела поспешить к ребёнку. А мальчику польстило любопытство девочки, и он торопливо дёрнул за шнурок. Запуск сорвался, и пропеллер не взмыл кверху, но отлетел в сторону Насти и попал ей в глазницу. Кровь залила ей глазницу, потекла на щёку. Девочка взвизгнула и схватилась за глаз. «Господи! Господи!» – забормотала бабушка и, не чуя ног, кинулась к внучке…

Она нервно ходила по комнате, держа ребёнка на руках, а дед названивал в «скорую помощь». Кровь текла и текла из Настиной глазницы, заливая бабушке платье. «У меня теперь нет глазика? – спрашивала внучка, всхлипывая, но без паники, словно покоряясь тяжёлой участи. – Я буду жить с одним глазом? Он, наверное, упал на землю. Вы его поищите». Приехал молодой врач и, подмигнув Насте, промыл ей глазницу кипячёной водой, сделал укол, смазал рану зелёнкой и заклеил дезинфицирующим пластырем. «Глаз на месте, – сказал он. – Царапина пустяковая, а кровь обильно течёт потому, что задет кровоточивый сосуд. Тебе, девочка, крепко повезло. Надо быть осторожнее». С тех пор под левой бровью Насти возник острый шрамик, уходящий в бровные волосы и почти незаметный.

Были ещё некоторые тревожные случаи, были ссадины и ушибы. Но самым тяжёлым из всех случаев бабушка считала последний, при воспоминании о нём ей делалось худо. Хотя в дом подавалась неплохая вода, Чугуновы нередко ходили с пластиковыми канистрами «на ключик», бивший не так далеко от их дома, на дне оврага за окраинной улицей. Обычно таскал родниковую воду Андрей Иванович, но нередко собиралась за ней и Вера Валерьяновна, беря с собой Настю. На окраине воздух был чистый; склоны оврага поросли кустами и деревьями; с холма открывался вид на железную дорогу, отполированную колёсами поездов, на речку в просторных лугах, на отдалённые заречные леса. Настя любила гулять в овраге летом и зимой. Однажды под новый год бабушка повезла её к «ключику» на санках, пристроив небольшую канистру у ребёнка в ногах. День выдался безветренный, не очень морозный, удобный для прогулки. Бабушка, натягивая верёвку, двигалась шагом, трусцой, пошучивала и смеялась; внучка хихикала от удовольствия. Дождавшись, когда пройдут машины, осторожно пересекли они мостовую, по протоптанной в снегу дорожке спустились к оврагу. Перед каменной лестницей с железными поручнями, давно встроенной в склон, пешеходная дорожка местами заледенела оттого, что водоносы с вёдрами расплёскивали воду. Не достигнув скользкого участка, Вера Валерьяновна повела санки с Настей на обочину, чтобы закрепить их на безопасном расстоянии от края оврага. Она не раз это благополучно проделывала, высаживала внучку и ставила санки на попа, втыкая полозьями в снег. Неизвестно, как это у неё сегодня вышло, но она вдруг отпустила тяговую верёвку, и санки с Настей заскользили по покатой дорожке, а на льду взяли разгон. Одним полозом подскочив на неровности, они свернули в овраг и понеслись по крутому склону, взметая нетронутый снег, с треском ломая ветки кустарника.

Очередь на дне оврага, стоявшая к роднику, разбежалась; но откуда-то взялся бородатый молодой человек и встал на пути санок. Летя по косой линии, с боку на бок переваливаясь, но чудом удерживаясь на полозьях, они целили в стойки навеса, прикрывавшего родник, либо в кольцевое бетонное ограждение источника; но смелый бородач успел принять снаряд на грудь и схватить его обеими руками, при этом едва устоял на ногах …

Вере Валерьяновне чудилось, будто она видит страшный сон и во сне повисла в воздухе. Но вот она медленно, как на резине, опустилась на землю, по лестнице сошла в овраг и увидела там Настю, всю запорошенную снегом, но живую, невредимую, нервно смеющуюся. Заметила Вера Валерьяновна и бородача: парень сидел на корточках у оттекавшего от источника незамерзающего ручейка, тяжело дышал и болезненно кривил лицо, держа в студёной воде окровавленные пальцы обеих рук. Был парень в куртке с меховым воротником, но почему-то без шапки. Вера Валерьяновна взяла санки, механически набрала воды в канистру и, кликнув внучку, с трудом соображая, пошла вверх по лестнице. На верху оврага она очнулась, оставила Настю и канистру и вернулась к роднику. Но бородач уже исчез, и никто из водоносов не смог сказать Вере Валерьяновне, куда он подевался.

Она рассказала о случившемся мужу. Андрей Иванович внимательно послушал жену и захотел сообщить о неизвестном благородном человеке в газету или на радио; но за другими спешными заботами отсрочил это дело, да так и не исполнил его. Вера же Валерьяновна пошла в церковь. Она рассказала священнику о бедах, одна за другой нависавших над внучкой, и о счастливом избавлении ребёнка от каждой беды. Священник ответил: «Воистину чудом спасается дитя. Крестили вы его?» – «Да, года внучке не было, как окрестили. Родилась осенью восемьдесят шестого; а в январе после Крещения отнесли её в церковь». – «После Крещения, говорите?» – «Да, на следующий день». «Сильный у вашей внучки ангел-хранитель, – сказал пожилой бородатый батюшка. – Сам Иоанн Креститель ей покровительствует. Может, он и явился в виде водоноса для её спасения. Почаще ему молитесь. Девочку ждут нелёгкие жизненные испытания, но с Божьей помощью она выйдет из них победительницей».

4

От размышлений о внучке Веру Валерьяновну отвлекла телефонная трель, настроенная на пониженную громкость. Сняв трубку настенного аппарата, хозяйка услышала глуховатый низкий голос Алексея, единственного сына Чугуновых. Давно он не звонил, но вот дал знать о себе, может быть, чутко уловив на расстоянии беспокойные раздумья своей матери о нём и его дочке. Мать напряглась от борения чувств: любви к сыну и досады против него.

– Мама, здравствуй. Как вы там? – Алексей искусственно прикашлянул.

– Ничего, живём помаленьку.

Вера Валерьяновна последила за тем, чтобы речь её звучала просто, без волнения и натянутости.

– Не болеете?

– Слава Богу, все здоровы.

– А Настя как?

– Говорю, все здоровы. Настя пошла с дедом в музыкальную школу.

– Не тяжело ей музыкой заниматься? Маленькая ведь.

– Тяжело, конечно, но ей нравится. Уже готовится к конкурсу юных скрипачей.

– Скучаю по вам, – сказал Алексей.

– В чём же дело? Приходи. Ждём. Настя о родителях часто спрашивает. Думаешь, легко нам с дедом ей отвечать?

– Да, я понимаю. Прийти очень хочу, но как-то не получается. С чем приду? Неудобно с пустыми руками. На работу я пока не устроился. Денег нет… И с отцом нелегко встречаться. Он говорит со мной сквозь зубы. Однажды я звонил, тебя не было…

– А как он должен с тобой разговаривать? – Вера Валерьяновна забылась, перестала следить за речью. Она была женщина сдержанная, но при случае могла взорваться. – Как заслужил, так и говорит. Отец человек прямой, не умеет лицемерить. Не может он простить тебе, что ты бросил ребёнка.

– Не бросал я…

– Бросил! И никакие доводы тебя не спасут! То, что вы с женой разошлись, ваше личное дело! Но ребёнок при чём? За что девочка страдает?

– Подожди, мама, не горячись…

– Не перебивай! Слушай! Пока рядом никого нет, скажу, что думаю!

Вера Валерьяновна решительнее обрушилась на незримого сына, обитающего где-то в другом конце города. Представляя, как её взрослыё сын, мужчина крупного роста, волнуется, морщится, словно маленький, покусывает губы и несогласно трясёт пышноволосой головой, она сказала:

– Вы, родители Насти, всегда заботились только о себе! Вы опять устраиваете собственную жизнь, а о ребёнке не вспоминаете! Спихнули его, пятимесячного, деду с бабкой и забыли!

– Не спихнули и не забыли, – оправдывался Алексей неубеждённо и неубедительно.

– Нет, всё именно так, как я говорю! Можно и не доказывать бесспорное! Много ли вы видели Настю с тех пор, как привезли её к нам? По пальцам можно сосчитать. Если и наезжали в Григорьевск от случая к случаю, то прежде спешили в гости к приятелям. Потом ссорились из-за пустяков. Мать сбегала к себе в Москву, ты оставался погостить, но проводил время неизвестно где. А Настя плакала, звала маму и папу… Хочешь, раскрою твой секрет, выведу тебя на чистую воду?

– Лучше не надо. Наговоришь лишнего.

– Испугался?.. Я тебе мать, и мне небезразлично, хорошо или плохо ведёт себя мой сын. Мы с отцом догадывались, что у тебя тут… любовница, прости, что называю вещи собственными именами; подозревали, что ты ездишь к любовнице, а не к ребёнку. Иначе, как объяснить то, что ты часто наведывался в Григорьевск один, без жены, и не всегда ночевал дома?.. Звонил, что едешь. Мы ждали, накрывали стол, принаряжались. Настя сидела у окна, смотрела во двор: не покажется ли папа. Проходил час, другой, третий, на улице темнело, ребёнок от горя, обиды всё сильнее капризничал, исходил криком, мы с отцом не знали, что делать. А ты через пару дней, когда уже спешил уехать в Москву на работу, являлся откуда-то, с блудливым взглядом, фальшивой улыбкой. Твою бывшую я не люблю и за Настю вины с неё не снимаю, но могу понять её как обманутую женщину. Не зря она с ума сходила и устраивала тебе истерики. Всякая женщина чувствует, когда муж ей изменяет…

– Она и без моих измен устраивала мне сцены.

– Я имею в виду не мелкие истерики, а сцены ревности, – сказала Вера Валерьяновна. – Не совестно тебе? Ладно, это ваши личные отношения. Но как же нам, старикам, больно за Настю! Ты откровенно её обманывал, заставлял страдать…

– Так и знал! – воскликнул Алексей, пробившись сквозь горячую речь матери. – Пошли упрёки и разоблачения! Как вам ни позвонишь, всё одно и то же! Что отец, что ты!.. Я уж боюсь звонить! И приходить к вам боюсь. Только ругаете и учите. Без того тошно.

– А ты хотел бы и жизнь вести неправедную, и сохранять душевное спокойствие? Так, сынок, не бывает. За грехи приходится платить муками совести, если, конечно, есть совесть. Ищешь предлоги для оправдания; но дело обстоит проще, обыкновеннее: видишь, что виноват, но не хватает духу раскаяться.

Сын с матерью помолчали, и Алексей сказал:

– Вины с себя не снимаю. Но не подонок же я… Бросаешься такими словами, что мурашки бегут по коже. Не спихивали мы Настю. Помнишь ведь, наверно: в университете начались госэкзамены. Я и Ирина зашивались, и вы с отцом взяли ребёнка к себе.