Философия крутых ступеней, или Детство и юность Насти Чугуновой

Придерживая пальцем крышку на фарфоровом чайнике, дед налил ребёнку немного заварки, а себе дочерна. Бабушка взяла с газовой плиты никелированный чайник и подлила в чашки подостывшей кипячёной воды.

– Нельзя Насте конфетку, – сказала Вера Валерьяновна. – Ты знаешь.

– Нет, дай. Ничего с ней от леденца не случится.

– Не стоило бы. Плохо кашу ела, – ворчливо произнесла бабушка, но, открыв посудный шкаф, покопалась в каких-то его тайных углах и протянула Насте леденец в обёртке, а другой незаметно от внучки опустила себе в карман фартука. Девочка с ловкостью обезьянки схватила конфету, быстро её развернула и кинула в рот.

– Спасибо, бабуля! Люблю тебя! Ты самая хорошая!

Она взяла из стеклянной вазы кружок подсолённого печенья и, смачивая его в чае, съела. На этом её чаепитие закончилось.

Дед вынес в прихожую скрипочку в чёрном футляре и свою походную спортивную сумку с музыкальными учебниками и нотами внучки. Настя обула валенки с галошами, запихивая в голенища складки тёплых шаровар, натянула на голову вязаную шапочку с помпоном, а поверх красивой рубахи с начёсом, украшенной на груди Микки-Маусом, надела дублёнку с капюшоном – бабушка подала, терпеливо постояв с развёрнутой шубкой, как домашняя прислуга. Быстро оделся моложавый дед, который до преклонного возраста носил не полноценное зимнее пальто, а легкомысленную заграничную куртку на «рыбьем меху», с застёжкой-молнией. Захватив скрипку и за ремень повесив сумку на плечо, дед посмотрел в настенное зеркало, висевшее в прихожей, поправил на шее шарф, на голове меховую шапку и тронул усы.

– Пошли, – сказал он и первым шагнул за порог в раскрытую хозяйкой дверь.

Настя замешкалась, обнимаясь с бабушкой. Вера Валерьяновна достала из кармана фартука и сунула ей в руку леденец.

– Пушиночка ты моя! – девочка припрыгнула от восторга. – Вот вырасту большая, я тебе много-много конфет куплю!

– А мне? – сказал дед за порогом. – Это я выклянчиваю для тебя леденцы.

– И тебе! И тебе!

– Хорошая у нас внучка.

Андрей Иванович взял Настю за руку и повёл.

– За что нам такое счастье? – умилённо сказала бабушка.

2

Можно было поехать на автобусе длинным кружным путём; но дед с внучкой любили пешие прогулки до музыкальной школы по узкой малолюдной улице, похожей на деревенскую.

Ветер дул не так сильно, как казалось из дома, но мороз градусов под двадцать пощипывал нос и щёки. На занятия следовало явиться к восьми; Андрей Иванович глянул под фонарём на ручные часы: было полвосьмого, времени ещё хватало. Фонари на деревянных столбах озаряли расчищенный от снега тротуар, прилегавший к частным домам окраины. Лёгкая пороша на тротуаре в электрическом свете посверкивала бриллиантиками и, как ворсистый ковёр смягчала шаги.

Город Григорьевск – старинный город. В нём с царских времён сохранилось много церквей, оборонительный вал с крепостной стеной, торговые ряды, казённые палаты и несколько окраинных улочек, подобных той, что вела деда с внучкой в музыкальную школу, составленных из избушек с подворьями, садами и огородами. За заборами тут лаяли на цепи собаки, а иные бегали в ошейниках на свободе; летом пели петухи и хрюкали поросята, а из некоторых дворов хозяева выводили пастись на лужок за огородами мелкую рогатую скотину: коз и овец. При советской власти начальство Григорьевска не успело перестроить улицу на современный городской лад; но её патриархальный облик ныне резко менялся. Шёл девяносто второй год. В стране спешно рушился социализм, наступала частная собственность, и на старых городских окраинах, самых тихих, уютных, зелёных, не запылённых и не загазованных, рядом с избушками росли немыслимые каменные терема, возмущая граждан обыкновенного достатка нахальным видом и тёмной сущностью. «Сколько стоят такие хоромы? – думали люди. – Откуда у их владельцев бешеные деньги? И почему милиция этим не интересуется?» Маленькой девочке Насте «повезло» расти в самую смутную пору, на «изломе истории» родной страны. Слово «перестройка» она слышала от взрослых, но про «излом» ничего не знала…

Она дёрнула деда за руку.

– Скажи, я сирота или нет?

– Что-что? – откликнулся Чугунов.

– Ну, сиротка я или не сиротка?

– Почему же?.. – заговорил Андрей Иванович в некоторой растерянности. – У тебя папа с мамой есть, и мы с бабушкой. Какая ты сирота? Ничего подобного!

– А вы меня в детдом не отдадите?

– Конечно, нет! Кто тебе внушил эту глупость? Дети во дворе?

– Ага, дети. Люда из нашего подъезда говорит, что, раз ко мне папа и мама не едут, значит, я сиротка, и вы с бабушкой отдадите меня в детский дом.

– Ой, дура! Ой, дрянь! – сказал дед. – Это Люда, что с первого этажа? Модная такая, с серёжками?.. Старше тебя, красива, а неразумна. В следующий раз, если будет щипать, скажи ей, что она глупая. Нет, лучше ничего такого не говори, просто ответь, что она неправа. Папа с мамой очень заняты, но, как освободятся, сразу приедут. Поняла?

– Поняла.

Не то, чтобы по-настоящему светало, но серая полоса расширялась от горизонта по небу, высвечивая сплошные облака и приглушая свет фонарей на земле. Снег похрустывал под башмаками деда и валеночками Насти, и ручка футляра с музыкальным инструментом мерно скрипела в руке Андрея Ивановича. «Знаю я эту Люду, – думал Чугунов. – Несчастливый ребёнок. Любит отца, а он, говорят, навсегда ушёл из семьи. Слышал я, как Люда в подъезде кричала на мать, что-то требовала. Жалко девчонку, однако нельзя же быть такой озлобленной и жестокой».

Настя тоненько запела:

Лучше нету того цвету,
Когда яблоня цветёт…

– Закрой рот, – сказал дед. – Наглотаешься холодного воздуха, и горло заболит. В капюшон дыши. Погрей нос варежкой, а то отморозишь.

– Не холодно мне, – ответила девочка. – Не мешай.

– Ну, пой. Только осторожно. Какие теперь яблони? Мороз на дворе. Но поёшь ты хорошо.

С этой старой доброй песни, подумал Чугунов, начиналось приобщение Насти к музыке, её музыкальное воспитание. В квартире у него был свой закуток, «кабинет» у окна за книжным шкафом, развёрнутым поперёк большой комнаты. В закутке Андрей Иванович писал романы, повести, рассказы, статьи и, отвлекаясь от дела, нередко снимал гитару с гвоздика на боковине шкафа, подыгрывал себе и что-нибудь напевал или насвистывал. Острым музыкальным слухом он мог бы похвастать. Настю, в то время совсем ещё маленькую, едва начавшую говорить, в закуток к деду-писателю не пускали; но однажды, когда он заиграл на гитаре, малышка прорвалась, залезла на письменный стол и села против деда, лицом к лицу. «Пой!» – потребовала она. «Что?» – «Пой!» Чтобы дитя скорее отвязалось, Андрей Иванович и пропел: «Лучше нету того цвету…», – и Настя, в такт музыке с боку на бок качая головой, подпищала ему так чисто, мелодично и проникновенно, что дед изумился. Изумился он и живой картинной мимике, которой внучка сопроводила исполнение. «Бабушка! – крикнул Чугунов. – Иди послушай!» Они с Настей повторили выступление для бабушки, так её растрогав, что она прослезилась. «Пой!» – дальше настаивала внучка. «Да ведь мне, милая, делами нужно заниматься, – сказал Андрей Иванович, вешая гитару за верёвочку на гвоздик, – книгу дописывать. Ты мне мешаешь». «Пой!» – «Ну, знаешь ли, голубушка!.. Это нахальство! Ты распоясываешься!» Он взял её и понёс из комнаты. Внучка, как схваченный за бока лягушонок, дрыгала лапками, плыла по воздуху и кричала: «Сидеть с тобой хочу! Петь хочу!» Она вырвалась, пробежалась, села опять на край его стола и вздорно дёрнула плечиком. «Пой!» В угоду ей дед спел ещё какие-то песни, но больше всего ей понравилась эта, которую она выводила сейчас на морозе:

Как увижу, как услышу —
Всё во мне заговорит.
Вся душа моя пылает,
Вся душа моя горит…

Ей тогда было хорошо, а он испортил себе настроение, не смог писать книгу и пошёл гулять по городу…

Потом дошло до скрипки. Выявив у Насти тонкий слух, старики, конечно, подумали о том, чтобы отдать её в музыкальную школу, но они бы ещё повременили, если бы внучка не увидела красивый смычковый инструмент, не подержала его в руках, не услышала, как он звучит. Однажды соседский мальчик Вася, Насти немного старше, пригласил её на свой день рождения и там достал скрипочку и поводил смычком по струнам – мама наказала выступить перед гостями. С тех пор Настя стала просить, настойчиво, как она умела, у деда с бабушкой скрипку. Ей не терпелось заиграть на ней. Узнав из местных газет о наборе малых детей в специализированную музыкальную школу, открытую несколько лет назад при музыкальном училище, Чугуновы повели внучку на прослушивание. В пятилетнем возрасте она предстала перед педагогами-музыкантами и вдруг начудила тут, сконфузила деда с бабушкой.

Один из педагогов, женственный, с длинными светлыми волосами, балетной поступью приблизился к фортепьяно и стоя проиграл одной рукой короткую простую мелодию. «Ну-ка, пропой», – сказал он Насте. «А кому это надо?» – ответила она и своенравно повела головой. Педагог растерялся немного, а потом нажал на девочку: «Подожди. Ты пришла поступать, да?.. Значит, мы должны проверить, насколько ты способна к музыке. Тут школа непростая, наши выпускники идут в музыкальное училище, а потом в консерваторию и становятся профессиональными музыкантами. Может быть, ты нам не подойдёшь. Делай скорее то, о чём прошу». «Не хочу». – «Ладно, не желаешь петь, повтори ритм. – Педагог достал из пиджака шариковую ручку и постучал ею по корпусу фортепьяно. – На, стучи». «Не буду. – Настя спрятала руки за спину. – Ещё не хватало!» Музыканты переглянулись. Старики Чугуновы заёрзали на стульях; у Веры Валерьяновны загорелись щёки, у Андрея Ивановича уши. «Где только слов таких набралась!» – подумал Чугунов. «Что ж, – сказал пианист. – Придётся…» Но вмешалась высокая худощавая женщина, с бледноватым усталым лицом: «Отойди-ка, Настя, к окну, посмотри, как сидят на проводах воробушки». Тонкими длинными пальцами она взяла на фортепьяно мелодичный аккорд и спросила девочку: «Сколько слышишь звуков?». – «Три» – «А сейчас? Подожди, не поворачивайся». – «А сейчас четыре». – «Ты в самом деле слышишь четыре звука?» – «Да. Раз, два, три, четыре. Я умею считать до ста». – «Молодец, Настя! Умница! Ну, давай петь ноты и стучать карандашом. Наверно, ты всё умеешь делать великолепно». Настя выполнила задания, и экзаменаторша сказала коллегам, из-за стола с любопытством глядевшим на чудную девочку: «Возможно, слух абсолютный. Я возьму её в свою группу сольфеджио». «А как вас зовут?» – спросила маленькая Чугунова. «Натальей Анатольевной меня зовут. Петь по нотам, Настя, ты будешь учиться у меня».

За Настей, заметили дед с бабушкой, внимательно наблюдал тщедушный человек, одетый в костюм с галстуком. Когда обсуждать девочку перестали, он медленно подошёл к ней, хромая на одну ногу и опираясь на палочку с загнутой рукояткой. «Покажи пальцы». Настя подала ему руки. Он взял их за запястья и осторожно встряхнул маленькие кисти. Помяв ещё детские прозрачные пальчики и проверив на гибкость, педагог сказал: «Как у Паганини. На редкость длинные и пластичные». «Ей очень хочется на скрипке играть», – сказала Вера Валерьяновна. «Хорошо. Пусть учится игре на скрипке, данные у неё подходящие. Я тут главный скрипач, заведую струнно-смычковым отделением. Фамилия моя Кругляков, а имя Валерий Николаевич. Но внучка ваша должна ещё будет учиться игре на фортепьяно, в меньшем объёме, чем на скрипке. Два инструмента ей положены. У вас хоть один из них есть?» «Нет», – ответил Андрей Иванович. «Тогда приобретайте… Мы тебя, Настя, прикрепим к опытному педагогу, и с первого сентября начнёте с ним заниматься». «А можно я вам песенку спою?» – спросила Настя. «Можно». И она ангельским голоском, светлым, тонким, как серебряная ниточка, запела всё ту же, любимую…

Андрей Иванович снял тогда со сберкнижки остатки писательских гонораров, обесцененных перестроечной инфляцией и, прочитав объявление в вестибюле музыкальной школы, купил у родителей одного подросшего юного музыканта скрипку-«четвертинку». Приобрести фортепьяно было труднее. На его покупку дед с бабушкой копили пенсии, которые, впрочем, иногда не выплачивались старикам по полгода и сами собой копились. (В безденежье пенсионеры выживали как придётся. Вера Валерьяновна некоторое время мыла в подъезде своего дома полы и лестничные марши.) Отдали Чугуновы за фортепьяно меньше, чем готовились отдать, так как его хозяйка, спеша уехать за границу, наскоро распродавала недвижимое имущество, о чём поместила объявление в газете. Им достался старинный инструмент фирмы «Беккер», очень звучный, «богатый обертонами» – по словам настройщика. Грузчики осторожно подняли его в квартиру Чугуновых и поставили в комнате Насти…

На улице ни человека, ни машины. Казалось, кроме Чугуновых на ней никого нет. При минус двадцати градусах Настино пение звучало упруго, не рассеиваясь в открытом пространстве, словно музыка и слова на лету замерзали и где-то падали округлыми ледышками. Перестав петь, Настя спросила деда:

– А Новый год скоро наступит?

– Уже скоро.

– Вы с бабушкой ёлочку мне нарядите?

– Обязательно.

– А ты, когда был маленький, танцевал польку-бабочку?