Память – это ты

Я легко относился к подобным дрязгам. Они были частью моей жизни. Я продолжал играть возле “Мажестика” – место не самое людное, но тем не менее доходное. Тем, кто приезжал в Барселону ненадолго, жаль было бедолаг, остававшихся в городе. Им ничего не стоило бросить мне пару монет, прежде чем сесть на корабль или на самолет и отбыть на родину. К тому же местные деньги уже не пригодятся в других странах, так почему бы не отдать их.

Я заметил, что люди делятся на два типа: одни бросают монетку ради тебя, чтобы облегчить твою участь, а другие – ради себя, из самодовольства. Вторых было большинство, но, честно говоря, мне было неважно, по какой именно причине наполняется моя кепка. А особенно я любил, когда люди останавливались послушать. Некоторые даже просили спеть песню еще раз. И я видел, как одни и те же ботинки раз за разом отбивают ритм носком или каблуком.

Если очень хотелось есть, я отправлялся в другое место и устраивался напротив бакалейной лавочки Кастело. Это было даже ближе к дому. Когда-то мы приходили сюда с мамой за фасолью, колбасой и консервами. Сеньор Кастело был порядочно старше моего отца и производил впечатление человека серьезного и недружелюбного. Может, из-за пышных усов, мешавших понять, не улыбается ли он. Впрочем, другие приметы обычно указывали на то, что нет, не улыбается. Зато улыбка всегда играла на лице его жены, доньи Пепиты. Донья Пепита была так широка, что, наверное, могла пройти только в двустворчатую дверь, и с сильными руками – сильнее, чем у сеньора Кастело, – но отличалась добродушием и легким нравом. Донью Пепиту все любили.

В первый же раз, когда я сел играть на тротуаре напротив, она подошла сказать мне пару ободряющих слов. Когда я поднял глаза, лицо ее исказилось горестной гримасой: она узнала меня. Она помнила и меня, и маму. Больше маму. О маме она говорила так, будто я не был с ней знаком. Но это было неважно. Возможно, способность пробуждать в людях такого рода чувство и отличает живых от мертвых. С того дня, если живот сводило от голода, я приходил туда, и стоило мне сыграть несколько песен, как донья Пепита, смахивая слезинку, выносила мне заботливо приготовленный бутерброд.

– А кто эта девушка из песни? Она правда живет в горах?

Более того, словоохотливая донья Пепита вскоре рассказала всем покупательницам, кем была моя мама и какой хороший мальчик я сам. Некоторые женщины, растроганные ее слезами, угощали меня чем-нибудь, выйдя из лавки, или давали монетку-другую со сдачи. Так что дела мои могли быть и хуже. В некоторых районах города люди умирали от болезней или истощения прямо на улицах.

Когда начинало вечереть, я возвращался домой. Дыру в стене гостиной я закрыл шторами и простынями. Они не спасали от сильного ветра, но поскольку погода стояла мягкая – единственное, что у нас еще оставалось хорошего, – замерзнуть я не боялся. Еще я навел в квартире порядок, чтобы она обрела жилой вид, как раньше. В ней многого недоставало, зато теперь можно было смотреть по сторонам почти без отвращения.

Заработанные деньги я складывал в жестяную коробку. Я копил на Уругвай. Постепенно эта идея обрела ясные очертания. Если накоплю достаточно, куплю билет, пересеку Атлантику и найду отца. Конечно, на билет денег пока не было, но даже если бы и были… Что потом? С чего начать? А там, в Уругвае, что? Нужны будут деньги еще на еду и ночлег, на поиск информации, на транспорт… Мне предстояло путешествие на край света, нельзя было предпринимать его с пустыми руками.

С одной стороны, столь масштабный замысел вызывал у меня тревогу, с другой – я с нетерпением ждал дня, когда пущусь в странствия. Вечерами я читал. Из дома вынесли все, но книги оставили, за что я был ворам очень благодарен. Жюль Верн вдохновлял меня. Если его герои могли преодолеть испытания и добиться своего, почему же я не смогу? Я засыпал над книгой, и мне снились далекие горизонты, экзотические страны, бескрайние моря и исполинские горы.

Теперь моей любимой книгой стали “Дети капитана Гранта”. Брат с сестрой путешествуют по миру в поисках отца, которого все считают погибшим. Но у них есть приблизительные координаты, а некоторые персонажи оказывают им неоценимую помощь, в то время как у меня никого и ничего нет. Только лист бумаги с непонятными словами, буквами и цифрами, которые я уже выучил наизусть: “Приор. С. А19. Барселона. Уругвай. М2. П4. К14”.

Каждый день я перечитывал эти указания, надеясь заметить что-то такое, что раньше ускользало от моего внимания. А пока я строил планы однажды отправиться в Америку, мой город потихоньку пустел. Многие умерли, многие уехали. Поражение защитников Республики казалось неизбежным, хотя и не всем. Даже в этом люди не могли договориться. Республиканцы еще делились на два лагеря: одни были готовы бороться до последней капли крови, а другие стремились к миру любой ценой. Думаю, я принадлежал ко вторым – в основном потому, что не испытывал ни малейшего желания брать в руки оружие и идти убивать людей, которые ничего плохого мне не сделали. Если собираешься убить человека, для начала надо хотя бы познакомиться с ним, просто из вежливости.

Помню, я сидел возле лавки сеньора Кастело, перебирая струны, когда мной вдруг овладело странное чувство. Будто я остался один во всем мире. Улица словно вымерла. Конечно, она никогда не была очень оживленной, но какая-то жизнь обычно чувствовалась. Я задумался, какое сегодня было число. 18 июля, не праздник, обычный день. Я вдруг понял, что не слышу ни громкого голоса доньи Пепиты, ни звона дверного колокольчика. Покупатели не показывались. Окна домов были открыты, но и оттуда не доносилось ни звука. Я тронул струны – просто чтобы понять, не оглох ли. Очевидно, тишина эта была неспроста. И поскольку я дал себе слово никогда больше не игнорировать интуицию, я встал и зашел в магазин:

– Донья Пепита? Сеньор Кас…

– Тсс!

Над собравшимися внутри людьми плыл мужской голос, но из-за его несколько металлического тембра и радиопомех я не мог разобрать ни слова.

– Асанья, – сказал кто-то.

– Кто?

– Тсс! – шикнула какая-то женщина почти с ненавистью.

Признаюсь, я не очень следил за новостями. Зачем? Самые последние новости я ежедневно наблюдал своими глазами. Мне не нужен был здоровенный лист бумаги, чтобы узнать, что происходит. Тем более было очевидно: каждый льет воду на свою мельницу. Но если совсем честно, больше всего я не любил газеты, потому что не умел их сворачивать. Другое дело книга: страницы легко перелистываются, не загибаются, не вылезают и не теряются. Когда я смотрел, как отец, еле видный за испещренными мельчайшими буковками листами бумаги, пытается перевернуть страницу, мне хотелось ее поджечь, эту газету.

– Кто такой Асанья? Важная птица?

– Тсс! – зло шикнула та же женщина, сопроводив звук жестом, каким обычно с кухни прогоняют собаку.

Я замолчал, но не из-за нее, а из-за остальных. И стал прислушиваться.

Речь шла о войне между испанцами, и говорящий призывал положить ей конец и объединиться. Все уже почти час слушали это выступление, я застал только самый конец:

“Но моральное обязательство, и прежде всего моральное обязательство тех, кто страдает от этой войны, состоит в том, чтобы, когда она закончится, как мы того желаем, извлечь из этого опыта, из этой горькой науки максимальную пользу, и когда наш факел подхватят новые руки, новые люди, новые поколения, если кровь их вскипит однажды гневом и испанский дух воспламенится вновь ненавистью, нетерпимостью и жаждой разрушения, пусть вспомнят они о погибших и выслушают их урок – урок людей, явивших величие духа, павших в яростной битве за величественный идеал, которые сейчас, укрытые матерью-землей, уже не ведают ни ненависти, ни злобы и, посылая нам лучи света, спокойного и далекого, как свет звезд, передают послание вечной родины, говорящей всем своим детям: мир, сострадание и прощение”[8 - Конец знаменитой речи, произнесенной Мануэлем Асаньей Диасом, президентом Второй испанской республики в годы Гражданской войны в Испании, 18 июля 1938 г. в Барселоне и призывающей всех испанцев к примирению.].

Гром аплодисментов донесся из Городского совета Барселоны, где произносилась эта речь; радиоприемник, казалось, взорвется. Собравшиеся в магазине растерянно переглядывались.

– Сострадание и прощение? – произнес крепкий мужчина, явно разочарованный услышанным.

– И еще мир, – подчеркнул сеньор Кастело. – Разве не этого мы хотим?

– Хотеть-то хотим, но… какой ценой?

– Любой! – вмешался кто-то.

– Дерьмо какое-то, – мрачно подытожил первый и вышел.

Люди стали расходиться. Пряча радио под прилавок, сеньор Кастело озабоченно посмотрел на меня:

– А тебе чего?

– Ничего, сеньор… Я только…

– Может, пойдешь споешь на улице?

– Я… я думал, вам не нравятся мои песни…

– Еще меньше мне нравится, когда ты торчишь здесь.

– Хорошо, сеньор.

Я уже повернулся к выходу, когда он вдруг спросил:

– А ты что думаешь про речь Асаньи?

– Я… я не знаю.

Сеньор Кастело никогда со мной не разговаривал. Только смотрел издали, хмуро опустив одну бровь.

– У тебя нет идеалов?

– Идеалов?

– Во что ты веришь. – Сеньор Кастело был из тех уникумов, что могут болтать ни о чем с очень сердитым видом.

– Ах да. Конечно, есть.

– Вот и отлично. Какие бы они ни были, не вздумай идти на эту войну, о которой все говорят. Ясно?

– Д-да, сеньор, конечно.

– Хорошо. Потому что кончится это тем, что будешь в Эбро[9 - Эбро – река на северо-востоке Испании. В ходе Гражданской войны летом и осенью 1938 г. на Эбро шли упорные бои.] рыб кормить.

– В Эбро?

Я так растерялся, что сеньор Кастело вышел из-за прилавка: