Дневник чудотворцев

Гвалт стоял оглушительный. Чумазые мужики с потрёпанными бородами вели галдёжные речи между собой простецки толкаясь и бранясь понятными только им шутками. Их угрюмый вид с нахмуренными бровями легко перекликался с простецкими повадками, словно за личиной страшного бирюка скрывается на самом деле мало дитя. Но все они были люди взращённые в суровых условиях на чёрствой земле, где только через тягость физического труда, можно добиться чего-нибудь для себя ценного, оттого возможно все эти токари вовсе потеряли самих себя. При виде гостей толпа постепенно потеснилась, растерянно тупив взор куда-то на сапоги вошедших путешественников, услужливо уступая свою очередь. На что единовременно получили отказ от Сапожковского, который примкнул к всеобщей группе ожидающих свою порцию. Пётр поступил аналогично, несколько неуверенно повторяя движения профессора, будто это было весьма обязательным. Этот жест со стороны профессора был принят одобрительно, потому ещё большая суровость на лицах рабочих быстро преобразилась точно в детскую дружелюбность, которой обладает абсолютно всякий ребёнок.

Приближаясь к стойке, за которой укрывался маленький трактирщик, ловко выдававший со своим более крупным помощником одинаковые заказы, усиливался аппетит от всевозрастающего кухонного духа. Пареные овощи и жареная рыба заполнили собственным чадом всё компактное помещение трактира до потолка, делая похожим его на парилку.

– Чего изволите? – несколько любезно вопросил трактирщик, как только профессор сравнялся с его приземлённой фигурой. Годы видно были суровы с этим малым, грубое морщинистое лицо наполовину поражено параличом, всклокоченные усы и борода возмещали недостаток волос на его блестящей лысине, а нос тяжёлым набалдашником выпячивался вперёд, загибаясь очень хватким крючком. Тем не менее, грозный вид свой трактирщик весьма облагораживал добродушным голосом и приветливой улыбкой, какую он едва мог изобразить от неподвижности правой стороны огрубевшей щеки, а глаза его выражали некоторую глубину пожилого опыта с блеском голубого оттенка.

– Нам, пожалуй, всё, как и всем, – лаконично отвечал профессор, едва видимо подмигнув старику, что естественно смог подметить Пётр, немного вопросительно посмотрев на Сапожковского. Борис Борисович в свою очередь с лёгкой подачи вынул из одного своего жилетного кармана металлическую монету, расплачиваясь за выдаваемые розовощёким помощником тарелочки с наваристой ухой и краюхи ржаного хлеба, а также выкатывались две кружки хвойной настойки, которые мигом разбавили душистым дурманом свежих иголок местные кухонные изыски.

– Желаете оставаться на ночлег? – непринуждённо продолжал вопрошать трактирщик, облокотившись на буфетную стойку и снова перекосившись в свойственной ему улыбке.

– Вынуждены отказать, – отвечал Сапожковский, потирая руки платком – Но мы надеемся, что хозяин разделит с нами трапезу.

Петр поймал себя на мысли, что профессор и трактирщик, видимо, давние знакомые. Их переглядывания напоминали общение старых приятелей, которые после долгой разлуки затевают игру в незнакомцев. Хозяин заведения в свою очередь весьма ловко соскочил со скамьи, которая позволяла ему быть чуточку выше, и вышел из-за стойки в общую залу. Теперь он стал на голову меньше и, поравнявшись с путешественниками, поднимался максимум до груди Петра, который ростом был едва более семи вершков от двух аршин. Слегка прихрамывая, скорее даже ковыляя ногами, Петр заметил, что его увечья не врождённые, и видимо были получены очень давно после какого-то несчастного случая, о котором он вряд ли бы мог спрашивать незнакомого человека. Сняв запачканный белый фартук, трактирщик бросил его на ближайшую скамью и кивком головы указал гостям следовать за ним и прокричал при этом видимо кому-то из своей прислуги или может быть жене:

– Хавроша, смени на раздаче!

Хаврошу увидеть не успели, потому что хозяин постоялого двора пригласил профессора и его помощника в соседнее помещение. Оставляя свой обед на полового слугу, который тот начал водружать на поднос, все трое покинули общий зал, скрываясь за дубовой дверцей, где оказался достаточно узкий, но очень высокий коридор с лестницей на второй этаж, которая поднималась к аналогичной двери с противоположной стороны на втором этаже. Ступеньки оказались посильны для трактирщика, и он, опираясь на перила с обеих сторон своими могучими руками, очень скоро взобрался наверх, ожидая путешественников уже там. Очутившись в другой комнате похожей на чердак, Пётр почувствовал совершенно иные ароматы, нежели на первом этаже корчмы. Запахи старых отсыревших тряпок, обветшалой древесины и древних стопок бумаги, которые, видимо, уже рассыпались в труху, и скорее напоминали о погребе, чем о чердаке, но здесь, в тоже время, было слишком светло без зажжённых ламп благодаря довольно широким окнам прямо под покатым потолком, в отличие от тёплого, но тусклого искусственного освещения снизу. Солнечные лучи ударили так резко, что глаза, только привыкшие к тени, ощутили лёгкое покалывание, к счастью быстро прошедшее.

Трактирщик указал на стоявший в середине аккуратный стол, такой чистый и ухоженный, что он создавал очень заметный контраст со всеми его окружающим историческим мусором. Сапожковский и Самарин уселись на столь же начищенные стулья с витиеватыми спинками. Половой тут же подскочил откуда-то сзади, манерно накрывая на стол заказанные гостями блюда, напомнив о кухонном аромате, который, кстати, очень въелся в белые одежды мальчика-слуги. Напротив за стульчик повыше уселся и сам трактирщик, также не обделённый тарелкой кислых щей, совсем ещё горячих, что парили они буквально как самовар.

Пока половой мальчишка раздавал съестное, Пётр продолжал осматривать затхлую комнатушку, в которой вдобавок оказалось ещё и очень душно от постоянно обогрева солнечного света из стеклянных окон в крыше. Куча хлама, разложенного в беспорядочные рядки и по деревянным ящикам и корзинам, напоминали о старом добром прошлом их владельца, но скорее служили больше службу самого обыкновенного пылесборника – к ним явно не прикасались уже минимум как год, а того и больше. Что за загадка с этими никому уже не нужными мундирами, знамёнами, лентами и медалями, цветными векселями и благодарственными письмами. Инструменты – молот, кирка, клещи и головка топора без топорища – выставленные в углу, давно почернели и покрылись бугристым слоем ржавчины, а гвозди вываленные в деревянные короба слиплись в единый рыжий комок. Здесь можно было найти и расписной сундук, запертый тяжеленым подвесным замком, и явно, что ранее его заменял более миниатюрный и аккуратный замочек, придающий лёгкость и невесомость, вопреки нынешней громоздкой образине.

– Так вы по какому-то срочному делу? – поинтересовался трактирщик, не спешивший приступать к собственной тарелке щей и, как прежде за буфетом, облокотившись на столешницу.

Разговор мог бы начаться прямо тут, но Сапожковский не спешил переходить к беседе, сославшись на мучивший его голод, тем самым больше внимания уделяя тарелке супа, чем занимался и Пётр, которому действительно уже не мешало бы и подкрепиться. После опустошения тарелок и кружек, профессор поинтересовался прежде ещё и о делах трактира, на что трактирщик сухо отвечал, что всё идёт, как идёт и богатства здесь ждать неоткуда. Лишь только тогда Сапожковский ответил и на вопрос собеседника:

– Мы направляемся на юг с очень важной миссией, – профессор очень любил несколько выдерживать многозначные паузы. Его уверенная интонация и ровный голос могли бы загипнотизировать абсолютно любого. Каждый раз, когда он говорил, его хотелось слушать снова и снова, но происходить это могло на самом деле не часто. Сапожковский всегда знал, в какой момент и что должно сойти с его уст, потому слова попадали только в цель – И очень нуждаемся в вашей помощи, – добавил он затем, смотря прямо в голубизну глаз трактирщика, в которых читалась непомерная тоска, сменяющаяся задушевной радостью, точно как бывает у людей старых и ворчливых, но искренне добрых.

– Что ж, – рассмеялся трактирщик – Боюсь весьма огорчить, но возможно ли такое, чтобы вы нуждались в услугах калеки? Моя гостиница в вашем распоряжении, но что же могу я ещё? Право, хотелось бы послушать.

Сапожковский, прежде чем продолжил, одобрительно кивнул головой в знак какого-то почтения или понимания. Можно было даже увидеть некую таинственную улыбку, пробежавшую мельком по его прежде не столь эмоциональным губам.

– Не стоит себя ограничивать в ваших непомерных возможностях, – проговорил в ответ профессор – Знаю, что многие люди приходят к вам за помощью или советом, чем вы очень легко делитесь. Потому хочется спросить, известно ли вам что-то о месте, именуемом как Камень? – вопрос профессора весьма удивил трактирщика, что тот немного замешкался, чего Сапожковский вежливо замечать не стал, складывая тем временем пустые тарелки на поднос.

– Думаю, что здесь каждый что-то знает о Камне, – ответил хозяин, словно вопрос его никак не касался, а далее его тон был таков, что казалось он говорит какие-то общедоступные всем вещи – Люди живут там прекрасно и у них появилась такая возможность туда вырваться. Чего желаю каждому добросовестному человеку. Подробностей здесь немного. Но на что вам знать о Камне?

– Для краткости, эти земли нуждаются в изучении, – продолжил профессор, словно упуская вышесказанное трактирщиком, пытаясь аккуратно выдавить из него информацию – Но нам стало известно, что есть люди, которые осведомлены куда больше, чем весь научный мир и даже географы. К таким людям можно отнести и вас, многоуважаемый мой…

– Прости, друг, – лицо трактирщика явно поменяло свой былой грозный вид, и с некоторым сожалением он продолжил – Не могу помочь. Дело не в самом Камне. Зачем, таким как ты, туда соваться? Представь, что будет потом! – в своём внутреннем возмущении трактирщик даже развернулся полу-боком, слегка покачиваясь взад и вперёд словно от некоего нервного напряжения.

– Ты помогаешь другим туда проникнуть. Почему не хочешь помочь мне? – разговор явно поменял свою направленность. Сапожковский и трактирщик, как старые знакомые, начали оспаривать каждый своё мнение – Что здесь, что там чувствуется разрозненность между народами, которая словно пропасть проходит по границе Камня, но существует возможность соединить мостом два наших мира.

– Не уговаривай, Борис, – настаивал на своём трактирщик, левая часть губы которого начала подёргиваться – Этот мост разрушит один из них. И очевидно, что разрушенным окажется Камень! Здесь нет места добру, так пусть оно останется хотя бы там!

Петру оставалось только молча слушать этот странный диалог. Профессора и владельца трактира связывало некое прошлое, о котором ни тот ни другой возможно не хотели говорить при посторонних, вспоминая былые свои встречи или истории. Юноша ловил себя на мысли, что трактирщик тоже был некогда путешественником или даже коллегой-учёным из Академии, по каким-то причинам переставший с ней иметь связи. Его увечья наверняка имеют прямое отношение к делу. Самарин не мог этого знать, но нечто внутри ему подсказывало, что трактирщик всю свою жизнь связал только с Камнем.

– Столько лет уже потрачено впустую, – продолжал трактирщик – Каждый облюбованный аршин завоёвывали и отбирали на нужды заводов! Они и сейчас там, Борис! Строят, жгут, рубят! Роют землю, крошат скалы, горы не потерпят нового наплыва колонизаторов, которые выжмут все соки из этой чудной страны. Камень погибнет, если там будет нога цивилизации.

– Что ты такое говоришь? – весьма удивился профессор – Речь ведь не идёт о колонизации или расширении территории. Это изучение, это знакомство народов с их же землёй. Но как ни как, Камень пока что остаётся закрытым…

– Так пусть же он останется таким навечно! – неожиданно выпалил трактирщик – Пойми, Борис. Я знаю, что ты прекрасный человек и твои мысли скачут всегда где-то впереди мыслей всех остальных и вечной славы тебе не миновать, но оставь это дело. Камень не место для изучений. Люди ещё не готовы. Пусть всё идёт своим чередом, и пока никто не интересуется этим местом, оно будет процветать. Там хватает своих знатоков, хватает и таких, кто мог бы мог раскрыть все секреты, о каких не догадывается весь мир! Если на то будет их воля, они ещё расскажут о себе, но только сами и ни с чьей либо помощью.

– Если будет угодно, – говорил профессор – То о Камне давно знают на верхах и готовят действительно серьёзную кампанию по освоению земли.

– И мы не сможем их остановить, – утвердительно проговорил трактирщик, принимая весьма непонятную позицию – На всё воля Всевышнего. Сейчас мы имеем шанс сделать маленькую отсрочку, тогда, может быть, беды минуют тот край, а власти пресекут свои амбиции. Народ идёт туда и будет ходить, но они берегут всё то, что им дорого, а всё другое им и не важно. Мы открываем дорогу людям нуждающимся, людям которые потеряли свой кров, тем, кто хочет начать новую жизнь. Что хочешь ты, Борис? Исследовать? Да, это прекрасно, но эти исследования получит какой-нибудь сомнительный чиновник, сделавший очередной подсчёт свой будущей прибыли от приезда на такой лакомый кусок, где-то у краешка его государства. Мы этого не поддержим!

– Так или иначе, – добавил Сапожковский, будто бы подытоживая, и взглянув мельком на Петра, словно говоря уже вовсе не с трактирщиком – Экспедицию отменять я не намереваюсь. Мы будем там. С твоей помощью или без.

– Я не стану тебе препятствовать, Борис, – с сожалением отреагировал трактирщик, добавив при этом ещё свою порцию размышлений – Твоя работа это знания, это вечные поиски чего-то, что станет твоей вершиной, откуда ты сможешь осмотреть этот мир свысока! Но есть вещи, которые до поры до времени нам ещё не стоит познавать! – на что профессор улыбнулся теперь уже без всякого сдерживания, ответив:

– Определённо, мой друг! Только ждать этой поры придётся слишком долго. А мы итак уже засиделись.

Сказав это, Сапожковский вырос в всю свою стать, поднявшись из-за стола. На что трактирщик, так и не притронувшийся к своей тарелке, окинул его каким-то печальным взглядом, но сам с места подниматься не стал, а, скрестив руки на груди и приподнимая свою нижнюю припухлую губу, тупил взор, вовсе не пытаясь что-то рассмотреть, уставив его, как это бывает, просто в никуда, пока профессор картинно жестами начал просить Петра покинуть вместе с ним помещение.

Пётр, последовав бессловесным указаниям своего наставника и поблагодарив хозяина, также как это смог бы сделать самый обычный мим, снова ступил в узкий коридор со ступенчатой лестницей, возвращаясь в харчевню, словно в какую-то берлогу. Трактирщик неподвижно оставался позади, где-то наверху в своей тайной комнате прошлой жизни, а Сапожковский, гордо приподняв голову и широко вышагивая по скрипучему полу трактира, покинул вотчину своего неназываемого, вероятно близкого, друга. Каково было профессору – неизвестно. Он все переживания и думы также молча закапывал внутри себя, как это обычно делал и сам Пётр, у которого хоть и возникло масса вопросов после столь необычайной беседы двоих возможно самых загадочных для него людей, но эти вопросы так и остались не озвученными.

Глава вторая

Тройка уже была сменена, а кучер довольно и смиренно восседал на козлах, вероятно также накормленный где-то у станционного смотрителя. Даже по его глазам можно было понять, что он изрядно вздремнул, благо не добавил какого-нибудь горячительного, потому что в таком случае Сапожковский наверняка велел бы сменить возничего. Сами путники, достаточно быстро оказавшись на свежем воздухе, снова ощутили живой солнечный свет на своих сытых лицах, который тут не так искусственно прогревал как на чердаке трактира. Рассевшись по местам, теперь уже в кучах собственных вещей, Пётр снова бросил прощальный взгляд на скромненький, но уютный трактирчик с его таинственным хозяином и теперь уже опустевшими залами – все рабочие разошлись по своим местам, со своей судьбой и загадочной, а может и не очень, историей. Завод так же был на виду, справой стороны на берегу реки Белая Холуница, которая и дала название посёлку, до этого пересекаемая каретой путешественников уже два раза. Она же питала своими водами саму неповторимую Вятку, растекающуюся на несколько вёрст по всем округам губернии.

«От малого всегда происходит великое» – так говорил на своих лекциях сам Сапожковский, и Пётр прибегнул воспользоваться именно этой фразой сейчас, только мысленно, глядя на профессора, который по обыкновению вернулся к своим книжечкам, продолжая свои невозмутимые зачёркивания карандашом и шуршащие записи.

Преодолев переправу через тихую Шелепиху, впадающую в Белую Холуницу, там, где образовывался запруд перед заводской плотиной с работающими водяными мельницами, путешественники оставили посёлок позади и вступили на очередную тропу между густой порослью вечно зелёной тайги с её великолепными соснами и елями. Чистый воздух и благоприятная ясная погода, особенно после доброго обеда в равномерно раскачивающемся из стороны в сторону экипаже, очень скоро начали убаюкивать Петра, отчего он на некоторое время задремал, упуская возможность увидеть в пути ещё один подобный Белохолуцкому посёлок Климковский с его чугунолитейным заводом и столь же невозмутимым народом.

Смешанные мысли о первом путешествии, об ореоле загадки вокруг её цели, самый необычный разговор между трактирщиком и академиком – всё это наваливалось невообразимым комом в голове юного путника, вызывая бурю беспокойства и недоумения. Всё, что можно было только представить и нафантазировать, всплывало дурными видениями прямо у него перед взором, а когда глаза, наконец, сомкнулись, можно было и не надеется, что такое количество информации не выльется в самый невообразимый сон, который, к сожалению, в мгновение ока будет забыт, растворившись в мире явном.

Следующей остановкой был посёлок Чёрнохолуницкий, где почтальон, разгрузившись и напоив лошадей, направил их в дальнейший путь. Пётр, пробудившись, неожиданно уловил себя на той мысли, что он продолжал спать, поскольку неожиданно с ним заговорил профессор, как уже сегодня произошло тогда, перед входом в Белохолуцкий трактир, совсем уж разоткровенничавшись о дальнейшем развитии путешествия.

– Что ж, дорогой друг Петро, – начал было он, совершенно отложив в сторону все свои дела с бумагами – Дело идёт к вечеру, и последующую ночь, как я уже говорил, мы проведём в гостях у одного моего очень хорошего знакомого в посёлке, имеющем название Осокино. Но, забегая вперёд, хочу заранее тебя осведомить, чтобы ни слова не было сказано о нашей с тобой экспедиции. Дело на самом деле серьёзное, – профессор сделал некоторую паузу, несколько призадумавшись и слегка наклонившись, будто собираясь говорить даже шёпотом нечто совершенно засекреченное – Друг находится в некоторой степени не в достаточно здоровом состоянии и я не хочу подвергать его опасности отправиться вместе с нами на Камень, а он обязательно изъявит такое желание, – на лице Сапожковского блеснула улыбка, настолько светлая и тёплая, что Пётру только оставалось молча кивнуть в знак понимания и согласия – Он очень гостеприимный, и мы достаточно передохнём после целого дня езды, но возможно это будет единственный приют, в котором нам удастся вдоволь отдохнуть. Впереди Пермский университет, где мы получим официальные полномочия по поводу экспедиции. Ах да, – профессор сделал движение пальца перед собой – Академия предоставит финансовую поддержку и нам дополнительно придётся вести корреспонденцию Русского Географического общества. Думаю, что ты справишься, – добавил профессор, после чего снова озарился сердечной улыбкой, при этом подмигнув Петру, как давнему приятелю – Затем мы отправимся в Златоуст, с заездом в Кунгур, а далее наш путь будет лежать в сторону Троицка, где мы, наконец, обеспечим себя запасами провианта и проводниками вплоть до самой Бухтарминской.

Новость о дополнительной нагрузке по написанию заметок для Географического общества весьма взбодрила юного помощника. Такой чести мало кто удостаивался, а уж тем более молодой и неопытный путешественник как Пётр. Конечно он прекрасно понимал, что основные лавры славы будут в пользу великого Сапожковского, но имя Самарина также будет удостоено благородного звания личного корреспондента знаменитого профессора. Пётр вовсе не боялся, что не будет первым, ведь быть рядом с первым дело намного труднее, серьёзнее и ответственнее. Это естественно никак не могло его остановить и напугать.

Покинув Чернохолутинский, экипаж оставил за собой очередной мирок с кипящей жизнью железоделательного завода с его всюду похожими серыми строения с высоченными трубами, клубящими отравительный дым, вовсе не страшный для этих могучеруких богатырей, таскающихся с грудами металла и руды. До Осокино оставалось около тридцати вёрст пути. Дорога никак не изменилась, стелясь под копытами и колёсами замесом запорошённого пылью и песком грунтом, но видно было что объезжали её крайне редко. Сон уже не тревожил никого из путников, и Пётр вряд ли смог бы уснуть ещё несколько часов после речи профессора. Мысли снова ушли куда-то внутрь себя, снова какие-то поиски и смысловые придумки. День ещё не прошёл, а вроде уже столько всего произошло. Экспедиция, таинственный трактирщик, откровения профессора, Географическое общество. Что же будет впереди? И ведь вроде бы всё это происходит как-то вокруг юноши и не совсем с самим Петром. Он как сторонний обыватель, наблюдающий за происходящим, словно зритель в театральной пьесе, которая разыгрывается прямо здесь и сейчас. Об этом можно было только мечтать.

Так думать Пётр мог себе позволять не долго, ведь ему приходилось начинать вести путевые заметки, и подобно профессору, который никак не изменял своему любимому делу, принялся за написание первых строчек текста в блокноте, который возможно войдёт в историю, как особенно важный документ для российской и мировой общественности. Карандаш очень легко шёл по жёлтым листам бумаги, очерчивая каждую буковку особенным узором и знаком отличия. Искусство написание текста – это высшая степень мастерства любого автора. Пётр, при оформлении каждого нового слова, чувствовал себя истинным художником, работы которого определённо удостоятся стать совершенным произведением в одном из музеев мира. Любовь к своему делу и особенная старательность приводили молодого корреспондента к настоящему возвышенному чувству эйфории. Слово за словом, текст за текстом и ничего лишнего, только важнейшие детали путешествия, чётко разложенные по полочкам. Время, место и событие – всё это конспектировал юный помощник Сапожковского.

Солнце постепенно двигалось к закату, скрываясь где-то за густой далью обширного леса. Темень незамедлительно окутывала окружающую тихую глушь, наполняя пространство пробуждающейся живности дикой природы. Можно было вполне наткнуться на любых представителей животного царства и попасть в весьма неловкое положение, на случай, если ими окажутся какой-нибудь изголодавшийся медведь или вездесущая волчья стая, а может быть и вовсе свирепый кабан. Пётр прекрасно помнит свою первую встречу со свирепым вепрем, который в своей силе и безумии не мог уступить никому из хищных представителей леса. Что двигало этим огромным шерстяным чудовищем, бороздящим сугробы, словно царственный фрегат океанические воды, ещё тогда совсем маленький Петр ответить вряд ли мог. Единственное, что он сумел сделать, так это укрыться в одном из сарайчиков, наблюдая, как тот крушил в щепки охотничью делянку, и, если бы не подоспевшие мужики, сумевшие одолеть яростного зверя, то никто бы не знал печального итога той ключевой встречи мальчика и кабана, изменившей всё его отношение к живности. Благо в этой местности они встречаются крайне редко, ввиду обитания в более южных районах, где они могут свободно питаться своими излюбленными желудями и кореньями.

Впереди показались очередные крыши домов. Поселение было явно больше предыдущих, рассыпаясь многочисленными избушками вдоль почтовой дороги. Разрастаясь довольно ветвистыми сетями не имеющих какой-либо разметки улицы, терялись в глубине обжитого местечка, где люди зажигали ночные огоньки. То и дело встречались крохотные компактные компании молодых людей. Юноши и девчата, все ровесники Петра, распевающие задушевные песенки, покидали придорожные кабачки и направлялись в сторону отчего дома, завершая нынешний день. Пётр смотрел на всё это, призадумываясь и вспоминая, что вот также шли молодцы с девицами по Вятке и гуляли на всю широкую улицу, горлопаня частушки и вытанцовывая самые невообразимые плясы, но, как и тогда, так и теперь, оставался он в стороне. И не были эти думы омрачены огорчением или сожалением. Они просто были, всплывая в памяти картинками, от которых не возникает обычно чувств, вызывая туманные наплывы, словно в мираже. И была там же она – его муза – воспевавшая таким чудным голосом, что тут невольно даже сквозь время подступает неконтролируемая улыбка и те чувства, которые не возникли бы никогда раньше.

И вот, проезжая всё глубже и глубже в посёлок, вырос перед экипажем довольно обширный дворик, занимающий не столько живописное, а сколько видное место в самом центре поселения прямо на холме с значительно громоздким двухэтажным теремом, с такой интересной резьбовой выделкой, какой её можно было разглядеть под самый поздний вечер. Тройка свободно въехала в распахнутые ворота, под чутким руководством профессора, который сообщил кучеру нужный для остановки дом. Внутри дворик был очень чистенько прибран, за что можно с величайшим почтением поблагодарить местного дворника, который выполнял свои обязанности на ура. Каждая вещь находилась на своём месте и вписывалась в деревенский антураж, как будто бы всё это было тщательно продуманная декорация для выступления актёров, коим себя почувствовал здесь Пётр. Людей вокруг не было, что создавало дополнительной принцип окружающей искусственности. Не было здесь и никакой домашней живности, которая по обыкновению должна вольготно расхаживать из одного угла в другой, чтобы выбрать себе лучшее по погоде местечко.

Вещи не разгружали, оставляя всё как есть, в дилижансе. Почтальон ловко распрягал тройку, чтобы увести лошадок к ближайшей станции, которая, как оказалось, была здесь совсем недалеко, буквально через дорогу. Сапожковский одарил мастеровитого кучера доброй монетой и вместе со своим помощником направился в сторону прилежного крыльца с роскошным козырьком, украшенным выделкой и подпираемым волнообразными колоннами. Наконец появился и хозяин всего этого тихого владения.

– Борис Борисович, моё почтение! Вы, как и прежде, весьма пунктуальны. Прибыли в тот самый обещанный день и час! Браво! – послышался весьма приятный голос прямо с порога, после чего показался и сам говоривший человек. Это был пожилой мужчина, вероятно того же возраста, что и профессор, только выглядел он не столь свежо. Кудрявые волосы лысеющего старика торчали на затылке в разные стороны, принимая причудливые формы, отчего голова становилась больше похожей на полуразвалившееся гнездо. Одежды его были измяты и представляли собой замызганные брюки и длиннополую рубаху. Хотя при всей своей неопрятности хозяин солидного двора нисколько не отталкивал внешностью, а скорее даже притягивал, особенно это касалось лучезарных маленьких глазёнок, которые венчали круглые окуляры, установленные на вытянутом вперед носу – И конечно ты прибыл со своим замечательным племянником! Мишата, как давно я тебя не видел! Ах, как ты вымахал!

Пётр понял, что приятель профессора явно принял его за кого-то другого, но совсем не понимал как себя повести в такой ситуации, учитывая, что Сапожковский навёл итак слишком много загадочности в свою экспедицию, и любое неловкое слово могло просто нарушить всю последовательную цепочку, которую тот сплетал. А сказать что-то было нужно, потому что гостеприимный хозяин чудного дворика начинал приближаться с распростёртыми объятиями прямо к Петру, отчего у него возникло ещё больше негодования от складывающегося обстоятельства. В горло быстрыми темпами всё пересыхало, а глаза невольно начали искать ответа на вопросы где-то в совершенно безответном воздухе. Но спасительный голос Сапожковского словно сокрушающий меч остановил сцену негодования, умиротворив пыл своего приятеля, соскучившегося по до селе неизвестному племяннику профессора.

– Остановись, Фёдор, это вовсе не мой племянник, – проговорил он, и будто ни в чём не бывало, перекинув лямку своего походного портфеля через плечо, направился внутрь дома, совершенно чувствуя себя его владельцем, добавив при этом – Идёмте внутрь, нечего там стоять.