Соловьиное эхо (сборник)

По росе долетающий голос
Из лесов словно пахнет грибами…

От шмелей ненавистных лошадки
Забираются по уши в волны,
Вечера соблазнительно сладки
И сознательной жаждою полны…

В 1856 году сборник Фета поступил к книгопродавцам. Тогда же Фет взял на службе годовой отпуск и вторично отправился за границу, в Европу.

Два царства

«Это было в Риме, в половине пятидесятых годов. На Монте-Пинчио, залитом декабрьским солнцем, прогуливалось двое русских. Один был среднего роста, худощав, с жидкою остроконечною темною бородкою на болезненно-желтом лице, с карими, не без лукавства, глазами. Другой, гораздо выше, плотный, с крупным носом на толстом лице, крошечными светлыми глазками и такими же усиками, держался прямо и выступал твердою военною поступью. На нем было серое офицерское пальто (первой реформы нового царствования), с клапаном позади, только без металлических пуговиц. Первый мне был знаком по Петербургу, второго я в первый раз видел.

Они поравнялись с моею скамьею.

– Да это Ковалевский! – проговорил сиплым голосом знакомый.

– Здравствуйте, Николай Алексеевич!

– Здравствуйте, отец! Вот где встретились! А его знаете?

И Некрасов указал на незнакомого.

– Не имею удовольствия…

– Ну, так имейте: это Фет, Афанасий Афанасьевич, а по-нашему Фетушка. Любите и жалуйте…

С этих пор началось мое знакомство с Фетом и закрепилось с Некрасовым».

Это отрывок из воспоминаний современника Фета литератора П. М. Ковалевского. Воспоминания помогают представить себе жизнь Фета в Риме в 1856 году, где он много времени проводил в общении с Некрасовым, приехавшим в Италию лечиться.

«Его спутник „Фетушка“, – продолжает Ковалевский, – приехал не лечиться, даже не мог заболеть в невозможной темной и холодной квартире, какую он один способен был нанять в совершенно темном и холодном, как погреб, переулке, но сохранил привезенное с собою вожделенное здоровье. На Пинчио он выходил только перед закатом солнца, да и то потому, что там гремела в это время военная музыка. Восход солнца Фет наблюдал из своей спальни.

– Вижу, – рассказывал он, – солнце всходит. Протираю глаза, – а это оно в оконную щель… Котята тоже в щели лазают, ей-богу.

Разумеется, холод в такой спальне был страшный.

По вечерам сходились у Некрасова или у меня.

– А нуте-ка, Фетушка, похвастайте, что вы сочинили сегодня, – обращался к нему за вечерним чаем Некрасов.

И Фет вынимал из бокового кармана свою записную книжечку.

– Должно быть, ерунда! – опасался он.

– Прочитайте, скажем, коли ерунда, не утаим.

Оказывалось удивительное по гармонии и изяществу лирическое стихотворение. Мы хвалим, Фет удивляется, – он ждал, что обругаем».

Во время этого заграничного путешествия одно из самых приятных впечатлений осталось у Фета от Средиземного моря: красные скалы на побережье, зелено-медный вал прибоя, жемчужная пена ласковых волн на отмелях…

Образ родной земли, о чем свидетельствует стихотворение «На корабле», как и в первую заграничную поездку, всюду сопровождал Фета. Во время пребывания в Париже его мечта устремлялась прочь от суетливых, нарядных улиц:

Каким-то чуждым сном весь блеск несется мимо,
Под шум ей грезится иной, далекий край…

С юности Фет был поклонником античного искусства, мифологии Древнего Рима. Но современная Италия не увлекла воображение поэта, он и здесь ощущал себя «сыном севера»:

Италия, ты сердцу солгала!
Как долго я в душе тебя лелеял, —
Но не такой мечта тебя нашла,
И не родным мне воздух твой повеял.

Сама по себе природа нигде не оставляла Фета равнодушным. Его околдовало не только Средиземное море, но и величественные горы, об этом стихотворение «Горное ущелье».

Кроме всесильного царства природы, было еще одно царство, мирившее Фета с чужбиной, – искусство. Тут для него, как он говорил, существовал «один закон, одно убеждение, одно слово – красота». Будучи во Франции и попав в Лувр, Фет не просто упивался редчайшими образчиками искусства разных времен и народов. Он обладал взглядом и тонкого художника, и трезвого критика: изнемогая от увиденного за день, торопился излить впечатления на бумаге – сочинял статьи в виде писем из-за границы, которые печатались в России, в «Современнике».

Читатели журнала находили в фетовских статьях великолепные описания древнегреческой скульптуры. Одно из них посвящалось «Вепрю» – изваянному из черного мрамора кабану. Фет не просто искусно передал позу животного. Увлекшись, он набросал целую сценку, помогающую представить себе вепря, как живого, и в то же время почувствовать высокое мастерство скульптора: «Зверь только что лежал и, услыхав шум, встает с логова. Хрюкнув, он поднял голову и насторожил уши. Передние ноги уже крепко стоят, опираясь на лоснящиеся от быстрой ходьбы, спереди несколько сточившиеся ногти, а задние судорожно сжимаются в нижнем суставе, готовясь поднять тяжесть зада, левым боком еще лежащего на земле. Это настоящий кабан. Каменные уши чуть не сходятся на макушке, напрягаясь разгадать услышанный шум. Но в то же время это идеал кабана. Вся поэзия свиной морды воплощена, все изумленно-вопросительное выражение головы животного сосредоточено в этих небольших каменных глазах. Пятачок на конце рыла не только чует, даже говорит: „Что? Кто такой? Эх! Належал было место!“

Больше всего в заметках Фета о сокровищах Лувра запомнились строки о древней статуе богини красоты и любви – Венеры.

В одном и том же 1857 году, только в разные месяцы, журнал «Современник» поместил и прозаический очерк, и стихотворение Фета, посвященные этой скульптуре.

Фет всерьез изучал искусство античности, переводил древнеримских поэтов, создал непревзойденные образцы антологических стихов. Его антологическую поэзию 1840-х годов современники ценили очень высоко. В 1850-е годы стихов такого рода Фет писал немного, но луврские впечатления вновь пробудили его антологическую музу. Описание Венеры Милосской, сделанное в прозе, показало, в каких удивительно простых и зримых образах Фет воспринимал совершенство античных форм: «Из одежд, спустившихся до бедер прелестнейшим изгибом, выцветает нежно, молодой, холодной кожей сдержанное тело богини. Это бархатный, прохладный и упругий завиток раннего цветка, навстречу первому лучу только что разорвавший тесную оболочку. До него не только не касалось ничье дыхание, самая заря не успела уронить на него свою радостную слезу».

Такой же свежестью образов и изяществом выражения отличалось и фетовское стихотворение «Венера Милосская».

Строки этого стихотворения запомнились современникам Фета. Например, Иван Александрович Гончаров спустя несколько лет написал ему:

«…Я в Лувре, стоя перед Венерой Милосской, силился припомнить ваше стихотворение, в котором сжалось и спряталось то, что каждый должен чувствовать перед этой статуей, перед ее всепобедной красотой, смотрящей вдаль».

За границей общение Фета с литераторами не прекращалось – кроме Некрасова. В это время там оказались Тургенев, Полонский, Гончаров, Боткин. Их пути перекрещивались то во Франции, то в Италии. Больше всех Фета по-прежнему привлекал Тургенев – долгими вечерами они вспоминали Россию, вели разговоры о поэзии, часто спорили.

В письмах к друзьям на родину Тургенев делился впечатлениями о пребывании Фета за границей: «Скучает до исступления – ничего не понимает изо всего, что вокруг него происходит, вне своей лирики он плох…»

В Париже произошло важное событие в жизни Фета: в августе 1857 года он отпраздновал свадьбу – женился на Марии Петровне Боткиной, сестре критика В. П. Боткина. Приданое жены помогло Фету обрести то материальное благополучие, о котором он мечтал и которого не имел бы, женившись на Марии Лазич…

Когда Фет вернулся на родину, он отправил послание Тургеневу – звал домой и его. В стихотворении выражалось настроение человека, который дышит полной грудью только под небом милой отчизны и не завидует яркой красоте чужих земель.

«Томов премногих тяжелей»

Многолетним отношениям с И. Тургеневым и Л. Толстым в мемуарах престарелого Фета уделено главное место. Но есть еще одно дорогое для русской литературы имя – имя Тютчева, дружбой с которым Фет чрезвычайно гордился, хотя биографически эта связь выглядит гораздо скромнее. Зато в творчестве Фета она оставила след заметный. И не только в стихах.

…В 1859 году в журнале «Русское слово» появилась статья Фета «О стихотворениях Ф. Тютчева». Фету уже приходилось выступать со статьями, но на этот раз он рассуждал о деле особенно близком, в котором был хорошо осведомлен и кровно заинтересован, – о поэзии. Поясняя свою мысль, он прибег к одному из заграничных впечатлений:

«Два года тому назад, в тихую осеннюю ночь, стоял я в темном переходе Колизея и смотрел в одно из оконных отверстий на звездное небо. Крупные звезды пристально и лучезарно глядели мне в глаза, и по мере того, как я всматривался в тонкую синеву, другие звезды выступали передо мною и глядели на меня так же таинственно и так же красноречиво, как и первые. За ними мерцали во глубине еще тончайшие блестки и мало-помалу всплывали в свою очередь. Ограниченные темными массами стен, глаза мои видели только небольшую часть неба, но я чувствовал, что оно необъятно и что нет конца его красоте. С подобными же ощущениями раскрываю стихотворения Ф. Тютчева. Можно ли в такую тесную рамку (я говорю о небольшом объеме книги) вместить столько красоты, глубины, силы, одним словом, поэзии! Если бы я не боялся нарушить права собственности, то снял бы дагерротипически все небо г. Тютчева с его звездами 1-й и 2-й величины, т. е. переписал бы все его стихотворения. Каждое из них – солнце, т. е. самобытный светящий мир, хотя на иных и есть пятна, но думая о солнце, забываешь о пятнах».