Соловьиное эхо (сборник)

Русской грамоте Фет выучился у дворового человека – повара Афанасия. Главное достоинство Афанасия заключалось в том, что он превосходно умел ворковать голубем. А Фет обожал птиц! Это обстоятельство помогло ему избавиться от одной неприятной обязанности. Шеншин смотрел неблагосклонно на стихотворные упражнения сына и задумал обучить его игре на скрипке. Но для мальчика занятия музыкой были хуже пытки. И вот однажды ночью он услышал стук упавшей с окна клетки, в которой жил его обожаемый чиж. Мальчик сообразил, что это проказничает кошка, слез с кровати, схватил со стенки смычок и с силой размахнулся. В темноте смычок ударился обо что-то твердое и разлетелся на куски… Ненавистные занятия музыкой прекратились сами собой.

Один за другим сменялись незадачливые учителя Фета. В их число входил даже бывший дедушкин парикмахер, старик Филипп Агафонович, мирно дремавший на занятиях. Когда Фет все-таки выучился читать и писать по-русски, страсть к сочинительству обернулась горячим увлечением русской поэзией – Жуковским и в особенности Пушкиным. В начале 1830-х годов – время отрочества Фета – Пушкин был жив и широко известен. По всей читающей России его стихи переписывались в тетради, в домашние альбомы. Фет познакомился со стихами Пушкина именно в рукописи. В библиотеке владельцев соседнего имения Борисовых его внимание привлекла толстая, как книжка, тетрадь в черном кожаном переплете, начатая еще в XVIII веке. Здесь Фет и нашел поэмы Пушкина 1820-х годов – «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан». Он набросился на них с жадностью и вскоре уже многие строки знал наизусть.

Школьная жизнь началась для Фета в четырнадцать лет. Его отдали в учебное заведение немца Крюммера в маленьком городке Верро, расположенном на территории нынешней Эстонии.

Школа была пансионом, это значит, что дети в ней не только учились, но и жили. Фет попал в окружение детей чопорного прибалтийского дворянства. Русских учеников насчитывалось только пятеро. Говорить Фету приходилось по-немецки, читать и переводить – с латыни и древнегреческого. Его знание языков учитель ставил в пример ученикам-немцам, но это не утешало мальчика, тоскующего по родной речи.

А родная речь жила в его памяти, в мыслях, в творчестве.

Из школьной братии Фета выделял беспокойный дар стихотворства. Этот дар настигал его при самых неподходящих обстоятельствах. Позднее Фет рассказывал: «В тихие минуты полной беззаботности я как будто чувствовал подводное вращение цветочных спиралей, стремящихся вынести цветок на поверхность, но в конце концов оказывалось, что стремились наружу одни спирали стеблей, на которых никаких цветов не было. Я чертил на своей аспидной доске какие-то стихи и снова стирал их, находя их бессодержательными». Так с трудом, но неумолимо прорастал в душе Фета поэтический талант. Воспринять и обогреть этот талант на чужбине было некому.

«Вы несомненный поэт!»

Не успел Фет закончить последний год обучения в пансионе, как неожиданно приехал отец и объявил, что увозит его в Москву готовиться в университет. Для юноши эта весть была равнозначна освобождению из плена. Порядки в заведении Крюммера были жесткие: железная дисциплина, в хозяйстве твердая экономия – воспитанники вставали из-за стола полуголодные. Старшие ученики беззастенчиво обижали младших и слабых, «чужак» мог надеяться только на свои силы.

Когда на время летних каникул родители разбирали своих детей по домам, Фет оставался один в громадной школе – его дом был слишком далеко… Город выглядел пустым и малоинтересным, и мальчик слонялся целыми днями бесцельно. Самому себе он напоминал собаку, потерявшую хозяина.

И еще одно обстоятельство омрачало пребывание Фета в школе Крюммера. Начав учиться в пансионе, он носил родовую дворянскую фамилию отца – Шеншин. Но через год Афанасий Неофитович прислал ему письмо, в котором извещал, что отныне мальчик должен носить немецкую фамилию матери – Фет. Это означало, что сын лишался дворянского звания и права быть наследником отца… Вокруг него зашумело злословие, «подобно растроганной колоде пчел». Товарищи по пансиону донимали его каверзными вопросами. Фет молча страдал от насмешек: он не знал причины замены фамилии. Она заключалась в том, что мальчик родился прежде, чем брак его отца с иностранкой Шарлоттой Фет был освящен церковью… Теперь, семнадцатилетним юношей, покидая пансион, Фет оставлял в нем досадных свидетелей своей неожиданно разразившейся беды.

…Зимой 1838 года Фет оказался в Москве. До поступления в университет еще оставалось более полугода. Афанасий Неофитович решил поместить сына в такое заведение, где бы его основательно подготовили к экзаменам. Он обратился к известному историку, университетскому профессору Михаилу Петровичу Погодину. Профессор предложил оставить Фета у себя в пансионе, созданном специально для подготовки молодых людей к университету. И вот Фет поселился в одном из флигелей хорошо известного москвичам погодинского дома, расположенного в старинном районе города – на Девичьем поле. Дом этот пережил пожар во время войны 1812 года. Погодин приобрел его недавно, в 1836 году. Особняк под зеленой крышей, окруженный тенистым садом, служил жилищем для самого историка. Во флигелях размещались пансионеры. Громоздкое, гулкое и неуютное здание пансиона Крюммера сменилось для Фета крохотным домиком в соседстве с садом и прудом, подернутым ряской. Владения Погодина имели вид усадьбы; историк продолжал укрупнять свое «поместье» – ему принадлежало еще несколько домов, протянувшихся далеко, почти до улицы Плющихи (по воле судьбы Фет поселится на Плющихе в конце жизни, но уже в собственном особняке).

В культурных кругах Погодин получил известность как ученый, писатель, издатель журнала 1820-х годов «Московский вестник». Он близко знал Пушкина. Студенты Погодина помнили, как после известия о гибели поэта профессор не мог читать лекцию.

Кабинет Погодина называли Древлехранилищем – его хозяин был страстным собирателем древних рукописей, создал целый музей икон, старинного оружия и других памятников русской истории. Когда Фету доводилось заходить в этот кабинет, он с любопытством разглядывал выставленные в витринах старинные документы, бесчисленные книги, портреты и бюсты… В доме Погодина постоянно собирались видные ученые и литераторы.

Фет старался пореже вспоминать безрадостное житье в городке Верро, но вскоре убедился, что нет худа без добра: школа Крюммера дала свои плоды. В погодинском пансионе Фета освободили от уроков латыни – преподаватель развел руками, когда услышал, как бегло его новый ученик переводит на русский язык латинские тексты. Столь же бессмысленно было присутствовать Фету на уроках математики, в которой он преуспел.

Погодин заглядывал во флигель редко. Иногда профессор внезапно появлялся во время обеда и, хотя славился бережливостью, выходил из себя при виде неизменного картофеля, которым потчевала учеников его мать Аграфена Михайловна, ведавшая хозяйством. Фет, привыкший к строгой экономии у Крюммера, не выдержал чудовищной скупости старухи и разразился по ее адресу злыми сатирическими куплетами.

К осени подошла пора экзаменов. Фет сдал их блестяще, и его приняли на словесное отделение философского факультета. Но он не стал прилежным студентом. Вместо того чтобы сидеть в многолюдной аудитории, он искал уединения, а в заветной тетради его множились стихи.

Для одного из своих приятелей, Иринарха Введенского, Фет написал сатиру (на соперника в любви). Введенский был умным человеком, знающим толк в поэзии. Он пробежал глазами фетовское произведение и не мог удержаться от восклицания:

– Вы несомненный поэт! Вам надо писать стихи!

Афоня и Аполлоша

В университете Фет подружился с однокурсником Аполлоном Григорьевым – мечтательным, книжным юношей, ставшим впоследствии известным поэтом и литературным критиком. При каждой встрече друзья с упоением читали друг другу свои стихи. Фет завел особую желтую тетрадку, где у него накопилось около трех десятков стихотворений. В Аполлоше он нашел доброжелательного, внимательного слушателя.

Однажды Григорьев представил приятеля своим родителям, и Фет стал бывать у них. Дом Григорьевых помещался в Замоскворечье, на Малой Полянке, рядом с церковью Спаса Преображения в Наливках. Таких улочек, как Малая Полянка, в Замоскворечье было множество. Местность напоминала тихую провинцию. В праздники она оживала и расцвечивалась яркими красками пышных юбок, атласных рубах, извлекаемых из сундуков по особым случаям. Под перезвон колоколов ручейки нарядных, степенно шествующих жителей растекались по церквам, на праздничные службы. А потом в зеленых дворах одноэтажных домиков начинались обильные чаепития. Любопытному взору представал начищенный до огненного блеска самовар на вышитой скатерти, пузатые расписные чашки, румяные крендели. В Замоскворечье ужинали до отвала, чай пили до седьмого пота. Спать ложились рано, и аппетитные, на зависть прохожим семейные «картинки» быстро меркли.

Домик Григорьевых в один этаж с мезонином стоял к улице боком, вход был со двора. В подвале жила дворня. На первом этаже располагались комнаты господ. Узкая лесенка вела на антресоли, разделенные надвое перегородкой. На эти антресоли в начале 1839 года и перебрался Фет с согласия своего отца и четы Григорьевых. Рядом жил сероглазый Аполлон, по-домашнему Полошенька. Отец его, чиновник, должность имел небольшую, но доходную – стол в доме Григорьевых всегда был обильным. Мать Полошеньки, дочь кучера, едва-едва умела читать. Зато на образование сына родители средств не жалели. Аполлон превосходно знал по-французски, мог блеснуть игрой на рояле. Именно это и покорило старого Шеншина, приезжавшего к Григорьевым знакомиться. От собственного сына успехов в музыке он не дождался.

На Малой Полянке Фет прожил шесть лет. Дом Григорьевых он называл колыбелью своего умственного «я». Антресоли Афони и Аполлоши постепенно превратились в один из центров студенческой жизни. Талантливый, легко увлекающийся Григорьев жадно интересовался новейшими достижениями философии, отечественной и зарубежной литературы. За полгода он выучил немецкий язык, которого прежде не знал, только для того, чтобы свободно в подлиннике читать сочинения немецких мыслителей. Фета их идеи не увлекали, хотя и он присутствовал при нескончаемых студенческих спорах в небольшом, избранном кружке во главе с Аполлоном Григорьевым. По воскресеньям лестница, ведущая на антресоли, скрипела на все лады под ногами студенческой братии. С первого этажа, от родителей, то и дело прибывали подносы с чаем, ломтиками лимона и сливками. Разгоряченные спорщики переходили от науки к поэзии, к чтению стихов. Вот тогда-то оживал и Фет! Особенно когда на антресоли захаживал Яков Полонский, будущий поэт, с которым Фет легко и коротко сошелся.

Ко второму курсу желтая фетовская тетрадка основательно пополнилась стихами. Пришла пора представить ее на суд опытному ценителю. По старой памяти Фет отправился на Девичье поле. «Я вашу тетрадку, почтеннейший, передам Гоголю, – сказал Погодин. – Он в этом случае лучший судья».

Фет знал, что у историка в это время жил Николай Васильевич Гоголь, недавно вернувшийся из-за границы: однажды, всходя на крыльцо погодинского дома, Фет столкнулся с ним лицом к лицу. Теперь Фет с трепетом ждал приговора.

Через неделю Погодин вернул Фету тетрадку и взглянул на него одобрительно: «Гоголь сказал, это несомненное дарование».

Фет был окрылен. Пожалуй, теперь можно рискнуть – издать поэтический сборник! Пока без подписи – на титульном листе будут обозначены первые буквы имени и фамилии автора – А. Ф. Назвать же сборник следует покрасивее. К примеру, «Лирический пантеон». Пантеоном у древних греков и римлян назывался храм, посвященный богам. К тому же литературные сборники и альманахи часто увенчивало это торжественное слово – пан-те-он!

Еще после первого курса, летом, когда Фет проводил каникулы в Новоселках, он подумывал об издании сборника. В Новоселках он влюбился в молоденькую гувернантку Елену, влюбился счастливо – девушка ответила ему взаимностью. С нею Фет и поделился мечтами о первой книжке. Когда каникулы у Фета кончились, Елена вручила ему свои сбережения – триста рублей – на издание сборника…

И вот, найдя издателя, Фет стал ждать выхода книжки. Имея дело с неопытным, начинающим поэтом, издатель не торопился.

Только в конце 1840 года Фет наконец держал в руках свою первую тоненькую книжку.

Но ко времени выхода «Лирического пантеона» он во многом был уже другим поэтом. В сборнике преобладали подражательные, надуманные стихи, которые впоследствии он даже не решался перепечатывать. А теперь Фет старался писать о самых обычных, но дорогих сердцу предметах и событиях. Аполлошу, его первого слушателя, стихи друга приводили в восхищение. Ведь, в сущности, они рождались у него на глазах. Однажды друзья просидели на своих стареньких антресолях целый вечер, такой по-зимнему долгий. Тишину нарушал только осторожный скрип половиц, доносившийся снизу, с «родительского» этажа да однообразная песенка кота, свернувшегося у теплой печной стенки. Григорьев томился от скуки и вздыхал:

– Помилуй, братец! Чего стоит эта печка, этот стол с нагоревшей свечою, эти замерзлые окна! Ведь это от тоски пропасть надо!..

Спустя некоторое время Фет, уткнувшийся в свою заветную тетрадь, поднял голову. Глаза его блестели. Он протянул через стол тетрадь. Аполлоша схватил ее и стал разбирать торопливые, небрежные каракули товарища: «Не ворчи, мой кот-мурлыка…»

Григорьев забегал по комнате, повторяя стихи и размахивая в такт руками. Словно это он сам написал восемь коротеньких строчек, в которых уместилась вся его неясная юношеская печаль…

В другой раз, таким же зимним вечером, Фет оторвался от надоевшей книги, встал из-за стола, подошел к окну и прижал маленькие, изящные ладони к стеклу, щедро изукрашенному морозом. Когда руки, пылавшие от жары натопленных комнат, охладились, он отнял их от стекла и сквозь оттаявший причудливый отпечаток оглядел привычный григорьевский двор.

Знакомую плакучую березу посеребрил иней, и она оказалась такой трогательно-прекрасной в стихотворении «Печальная береза…».

Фет любил домашний уют, потому что рано познал чувство заброшенности вдали от родного дома, от ласковых женских рук, от доброго человеческого участия. Он дорожил преданностью Аполлона, теплом григорьевского дома и с нежностью вспоминал минуты душевного покоя, слишком редко выпадавшие на его долю в собственном детстве.

Чуткому Аполлону герои стихотворения «Кот поет, глаза прищуря…» казались живыми. Он твердил в упоении: «Боже мой, какой счастливец этот кот и какой несчастный мальчик!..»

Случайный гость

Летом 1844 года, распрощавшись навсегда с университетом, молодой выпускник Афанасий Афанасьевич Фет поехал домой, в Новоселки. Свидания с родными редко приносили ему радость; теперь он застал мать неизлечимо больной.

Его ожидало серьезное поручение – поездка в Германию, к родственникам матери.

Очутившись за границей, Фет смотрел вокруг себя спокойно и холодно, лишь мимоходом подмечая подробности европейского быта. Ничто особенно глубоко не западало ему в душу, напротив, в думах своих он неизменно уносился в Россию, погружался в прошлое, гадал о дальнейшей судьбе.

Дома он начал уже приобретать известность как оригинальный поэт. Журналы охотно печатали его стихи, среди знатоков литературы у него появилось много поклонников, влиятельные университетские профессора к нему благоволили… Но они не могли вернуть ему дворянского звания и фамилии Шеншин! А с этим он смириться не мог. И принял твердое решение – пойти на военную службу. По закону чин офицера должен был вернуть ему родовую фамилию и принадлежность к дворянству.

Пока же здесь, в Германии, он чувствовал себя случайным гостем. Приглянувшийся пейзаж обращал его мысли к родине, к оставшейся позади юности. И хотя на дворе стоял август, безмятежное небо над немецким городом Франкфуртом-на-Майне напоминало ему о весне, обо всем таком далеком, но душевно близком.

В стихотворении «Весеннее небо глядится…», кроме названия реки, никаких особых примет чужой страны нет. Поэт поглощен собственными переживаниями, душу ему разбередила музыка – родственница поэтического вдохновения.

Но воздушный рой образов приходит в движение не только под воздействием «силы чудесной» поющих скрипок. В душе поэта живет своя музыка, она может заговорить без всякого толчка извне, выражая себя на тончайшем языке «крылатых звуков» лирики.

Стихотворение «Как мошки зарею…» тоже написано во Франкфурте-на-Майне, мы даже знаем когда: одиннадцатого августа. Но и тихоструйный Майн, и волшебницы скрипки, и золотой след луны на блестящей воде ушли из сознания поэта. Здесь он наедине с собственной душой. Слова кажутся ему бессильными выразить прихотливые чувства, жалобы сердца.

Но все-таки именно в словах он продолжает искать свою неповторимую гармонию. Он сознает себя их творцом и пленником.

Одиночество

Возвратившись в Россию, Фет не изменил своего решения стать военным. Полк, в котором ему предстояло служить, стоял далеко от Москвы, на юге, в Херсонской губернии. После жизни в шумном кругу студенчества, после сближения с литературной средой, после знакомства с интереснейшими людьми, увлекательными собеседниками Фет очутился в глухой провинции. Тут никому не было дела до его призвания.