Жена башмачника

– Придется тебе ходить пешком. Не стану я его просить.

– Бережешь его благосклонность для чего-то более важного?

– Что может быть важнее Кончетты Матроччи? – сухо ответил Эдуардо. – Сам подумай. Коляска священника доставляет лекарства больным. Отвозит стариков к доктору. Развозит еду бедным…

– Ладно, ладно. Я понял. Стремлениям моего сердца не сравниться с деяниями милосердия.

– Даже близко.

– Придется придумать, чем еще ее поразить.

– Поработай над этим, а я продолжу изучать Плиния, – откликнулся Эдуардо, пододвигая лампу поближе к книге.

Каждую пятницу дон Грегорио служил утреннюю мессу для учеников приходской школы. В почтительном молчании они входили в церковь по двое, младшие впереди, вслед за сестрой Доменикой и сестрой Эрколиной.

На девочках были серые шерстяные платья без рукавов, белые блузки и голубые муслиновые передники, а мальчики носили темно-синие свободные брюки и белые рубашки. По выходным матери стирали сине-белую форму и развешивали ее на веревках по всей деревне. Издали казалось, что это реют на ветру морские флаги.

Чиро стоял за колонной на переполненной галерее, прямо над скамьями и вне поля зрения дона Грегорио. В школе оставались только два мальчика его возраста, большинство бросали учиться в одиннадцать, чтобы работать в шахтах. Пятнадцатилетние Роберто ла Пенна и Антонио Баратта были исключением, они собирались стать врачами. Роберто и Антонио прошли к алтарю, преклонили колени и отправились в ризницу, чтобы, переодевшись в красные стихари, прислуживать дону Грегорио.

Чиро наблюдал, как девочки постарше одна за другой усаживаются на скамью. У Анн Калабрезе, старательной и скромной, очаровательные ножки – тонкие лодыжки и маленькие ступни. У Мари де Каро, долговязой и нервной, осиная талия и стройные бедра. А у пухленькой Лилианы Гондольфо – высокая грудь, мягкие руки и безразличный волоокий взгляд.

Кончетта Матроччи, самая красивая девочка в Вильминоре, скользнула на скамью последней. И Чиро немедля охватило любовное томление. Кончетта обычно опаздывала к мессе, и Чиро решил, что она не более набожна, чем он сам. Эта небрежность сквозила и в ее естественной красоте.

Светлые волосы Кончетты, точно в тон золотой вышивке на облачении дона Грегорио, свободно спускались на плечи, лишь две тонкие косички обвивали голову наподобие лаврового венка. Кончетта была хрупкой и бледной, лицо цвета ванильного пирожного, присыпанного сахарной пудрой. Синие глаза того же оттенка, что волны озера Эндине, а ресницы напоминали черный песок побережья. Несмотря на хрупкое сложение, формы Кончетты радовали глаз. Чиро так и представлял, как поднимает ее на руки.

Чиро сполз на пол, прислонился спиной к колонне и битый час глазел через перила на предмет своей страсти.

Следя за ходом мессы, Кончетта обычно то поднимала глаза к витражной розе над алтарем, то утыкалась взглядом в раскрытый молитвенник.

O salutaris Hostia,
Quae caeli pandas ostium,
Bella premut hostilia,
Da robur, fer auxilium[11 - О Жертва искупления,Врата небес открывшая,Теснят нас силы вражие,Дай помощь нам и мужество.Молитва, текст которой приписывают Франциску Ассизскому. Часть литургии, молитва перед принятием Святых Даров (лат.).].

Чиро воображал, как целует влажные розовые губы, произносящие зазубренную латынь. Кто только придумал женщин, размышлял он. Чиро мог не верить обещаниям Святой Римской церкви, но признавал, что от Господа есть толк, раз создал такую красоту.

Бог придумал девушек, и одно это делает Его гением, подумал Чиро, когда девочки поднялись с колен и вышли в главный проход.

Чиро во все глаза глядел из-за колонны, как Кончетта преклоняет колени для причастия. Дон Грегорио положил тонкую облатку на язык Кончетте, она склонила голову и перекрестилась, прежде чем встать. Каждое ее движение было предсказуемо. Чиро не отрывал от нее глаз, пока она возвращалась к скамье, где сидели другие девочки.

Почувствовав, что на нее смотрят, Кончетта подняла глаза к галерее. Чиро поймал ее взгляд и улыбнулся ей. Кончетта поджала губы, а затем склонила голову в молитве.

Дон Грегорио пропел:

– Per omnia saecula saeculorum[12 - Во веки веков (лат.).].

Ученики ответили:

– Amen.

Они поднялись с колен и снова уселись на скамьи.

Лилиана склонилась к уху Кончетты и что-то прошептала, та улыбнулась в ответ. Чиро вглядывался в ее улыбку, особый дар этого весеннего утра, – обычно во время мессы не улыбались. Мимолетный взгляд на ее белые зубы и совершенные ямочки – отличная плата за то, что встал до рассвета, чтобы открыть церковь.

Чиро планировал свой день в надежде где-нибудь столкнуться с Кончеттой. Отправляясь с поручением, он мог сделать крюк, чтобы взглянуть, как она идет из школы в храм. Он мог пропустить ужин и ходить голодным ради единственного короткого «чао, Кончетта», когда она прогуливалась со своей семьей во время la passeggiata[13 - Прогулка (ит.).]. Одной ее улыбки было довольно, чтобы поддержать его силы. Кончетта вдохновляла его на то, чтобы работать лучше, чтобы быть лучше. Чиро надеялся произвести на нее впечатление еще не известными ей сторонами своего характера – например, прекрасными манерами, которые воспитали в нем монахини. Похоже, что хорошие манеры молодого человека важны для юной дамы. Чиро знал, что если представится случай, то он сможет сделать Кончетту счастливой. Из смутных глубин памяти он извлек воспоминание о том, что когда-то его отцу удалось составить счастье его матери.

Ученики преклонили колени для последнего благословения.

– Dominus vobiscum[14 - Господь с вами, – формула прощания и благословения (лат.).]. – Дон Грегорио простер руки к небу.

Ученики ответили:

– Et cum spiritu tuo[15 - И с духом твоим (лат.). (Аналог в церковнославянском – «И духове твоему».)].

– Abi in pace[16 - Идите с миром (лат.).]. – Дон Грегорио сотворил в воздухе крестное знамение.

Чиро смотрел, как Кончетта прячет молитвенник в специальный ящик на спинке скамьи. Месса закончилась. Чиро должен был идти с миром. Однако не смог бы, по крайней мере в обозримом будущем, пока Кончетта Марточчи жила на свете.

Над Скильпарио, рядом с водопадом, раскинулся луг, заросший рыжими лилиями, на котором любили играть дети Раванелли. Солнце уже вовсю припекало, но горный ветерок дарил прохладу. Эти дни, звавшиеся freddo caldo[17 - Freddo – холод, caldo – тепло (ит.).], длились только до Пасхи, и Энца старалась воспользоваться ими в полной мере. Каждый день после полудня она собирала сестер и братьев и вела их в горы.

Следы зимы еще давали о себе знать: промоины от сильных дождей, лужи, раскисшая земля. Но спутанные заросли низкого кустарника в ущельях уже отогревались на солнце, и коричневые ветви пускали бледно-зеленые побеги. Вмятины на тропинке, где скапливалась и замерзала вода, обратились с приходом тепла в ямы с черной грязью; бежавшая вниз вода оставила широкие полосы ила: снег таял слишком быстро, переполняя ручьи. Но это было неважно. После долгих месяцев серого уныния повсюду наливалась силой зелень.

Каждый год с приходом весны Энца чувствовала облегчение. Величественные горы зимой наводили на нее трепет. Сверкающий снег таил смертельную опасность, коварные лавины хоронили под собой дома и уничтожали дороги. В этих краях люди жили в вечном страхе оказаться внезапно изолированными от всего мира, когда нехватка еды и неизбежные болезни сожмут в тиски целые семьи, – даже до врача нельзя добраться, если понадобится.

Но солнце несло освобождение.

Весной ребятня разбегалась по Альпам, как разлетается пух одуванчика. Утро было заполнено повседневными обязанностями: принести воды, набрать хвороста, почистить одежду, развесить выстиранное белье, подготовить сад к новому урожаю. А день можно было посвятить игре – дети запускали змеев, сделанных из полосок старого муслина, плавали в неглубоком пруду под водопадом или читали в тени сосен.

Primavera[18 - Весна (ит.).] в Итальянских Альпах – как шкатулка с драгоценностями, распахнутая под лучами солнца. Кусты красных пионов, подобно оборкам из тафты, обрамляли бледно-зеленые луга, а дикие белые орхидеи карабкались по блестящим графитово-черным скалистым уступам. Белые пушистые шарики аллиума окаймляли дорожку, а гроздья розовых рододендронов сверкали среди темно-зеленой листвы.

Весной и летом не бывало голода – дети собирали сладкую ежевику и пили чистую холодную воду горных потоков, черпая ее сложенными чашечкой ладонями.

Девочки рвали дикие розовые астры и складывали в корзины, чтобы поставить у ног Девы Марии в придорожном святилище, а мальчики находили гладкие лиловые камни и волокли их домой для садовой ограды. Ели ребятишки в это время только на воздухе и спали днем прямо в траве альпийских лугов.

Если весна была подарком после зимних лишений, то лето с его жарким солнцем, сапфировым небом и голубыми озерами – всеобщей мечтой. Горы наводняли путешественники с набитыми серебром карманами, на отдыхе они охотно расставались с деньгами. Ребятня радовалась гостям, дававшим щедрые чаевые, когда им подносили саквояжи, бегали по их поручениям или предлагали корзиночки с малиной, свежий лимонад.

Направляясь к озеру, Энца тащила закрытую крышкой корзину, полную провизии. Она вдыхала живительный горный воздух, сладко пахнущий соснами, и чувствовала, как шею ласкают солнечные лучи. Она улыбалась: домашние хлопоты на сегодня закончились, и с собой у нее была новая книга. «Алый первоцвет»[19 - Приключенческий роман баронессы Эммы Орци (1865–1947), изданный в 1905 году, о британском шпионе-аристократе и роялисте на территории Франции во время «Белого террора».] лежал в корзине рядом со свежими пирогами, испеченными матерью. Учитель Энцы, профессор Маурицио Трабуко, вручил ей книгу как приз за лучшие оценки в классе.

– Стелла, пойдем! – Энца обернулась, чтобы отыскать младшую сестру, отставшую от других. Стелле было пять, и Энца каждое утро заплетала ее длинные тяжелые косы. Девочка остановилась, чтобы сорвать желтый лютик. – На лугу полно цветов!

– А мне нравится этот, – ответила Стелла.

– Так возьми его, – нетерпеливо сказала Энца. – Andiamo[20 - Пойдем (ит.).].

Стелла сорвала лютик, крепко зажала его в кулачке, побежала впереди сестры по тропинке, вскарабкалась на четвереньках на крутой пригорок и исчезла в кустах, пытаясь догнать сестер и братьев.

– Будь осторожна! – крикнула Энца.