Инициация

– Все эти тысячи теологических трактатов, написанных в попытке объяснить очевидное, однако, нагоняющих еще больше туману? Может… – я попытался увидеть глаза галли, – может, ну их все? Бог – абсолют. Абсолют – един. Единый – благ. И нет никого, кроме него… А?

Ян улыбнулся, собрал рассыпанные по столу листы, последний раз затянулся и начал долгий нудный монолог дипломированного магистра теологии, нагоняющий не только скуку, но и непроницаемую завесу тумана, все плотнее скрывающего очевидную, казалось бы, истину.

Мерседес остановился на храмовой парковке. Ян, буркнув что-то про документы, исчез, передав нас в руки хмурого миста.

Храм построили лет десять назад, я еще помню какие-то старые общаги на этом месте. Однако, выглядел так, как если бы его славная история насчитывала не менее полутора тысяч лет. Массивные стены покрыты резными монстрами, квадратные колонны, глубокий портал, сотни богов, стоящих по периметру низкой двускатной крыши. Внутри мистический сумрак. Двенадцать трехметровых статуй вдоль стен: ипостаси Баала, перед ними кадильные жертвенники. Идол Баала, метров не менее восьми, упирался рогами в потолок, восседая на массивном каменном троне. В левой руке Царь богов держал молнию, в правой – фигурку Инанны в человеческий рост. Царица неба и ночи замерла в обольстительном танце для своего сына и любовника. Перед Баалом стоял алтарь всесожжения и два кадильных жертвенника.

– Здравствуйте, – откуда-то из-за идолов появился жрец, – мое имя Гамилькар Гискомид. Я буду совершать жертвоприношение.

– Здравствуйте, – отозвалась Инна.

– Вы – Солнцеслав, а вы – Инна. Я не ошибся?

– Все правильно, – согласилась жена.

– Прекрасно, тогда начнем. Если вы не против.

Повернувшись к Баалу, жрец раскинул руки и закричал:

– Господь мой! Царь мой! Услышь меня!

Из боковых дверей стали появляться бородатые и пузатые мисты, они выносили реликвии и сосуды, необходимые для совершения инициации моего второго рождения.

Ударили барабаны, послышалось пение. Если можно его так назвать. В храмах блудной богини Инанны пение и музыка ласкали слух, располагая к мистерии священного соития. Здесь звучала совсем иная музыка: гром барабанов и завывание медных пятиметровых труб, ведь Баал – Громовержец.

Мне вручили чашку с ладаном. Жрец, взяв под локоть, подвел меня сначала к одному кадильному жертвеннику, потом к другому, подсказывая слова ритуала.

– Царь мой и Господь мой. Прими жертву курения, – с этими словами я щедро бросал на угли горсти дурманящего ладана. Дым заполнил капище.

На жреца надели красную рясу и черный плащ, на голову водрузили зубастую корону с бычьими рогами, потом поднесли массивный кубок из черного металла.

– Баал! Молох! Услышь меня! – снова закричал жрец, протянув к идолу кубок. – Это вино с горькими травами – вино твоей радости. Пьян тобою всякий мист!

Жрец сделал несколько глотков, потом повернулся и протянул кубок мне.

– Пей! Это залог радости, обретаемой в Господе.

И я пил. Вино казалось нестерпимо горьким. Сразу закружилось голова, а через минуту стало как-то радостно и бездумно.

– Пей и ты, жена! Это вино тишины, обретаемой в Баале.

Пила и Инна.

– Пей, единое от двоих, соединяющее троих в единое!

Жрец прислонил кубок к губам малышки. Она попыталась уклониться, пускала пузыри и плевалась. Темно-красное, почти черное вино обильно текло на белые кружева ритуального платья. Малышка хотела заплакать, скривила губки и надула щечки, но, моргнув несколько раз, словно в удивлении, затихла.

Все поплыло, замедлилось как во сне. Прячущиеся во мраке идолы двенадцати великих богов, казалось, ожили. Они приглядывались ко мне и перешептывались между собой. Бородатый Дагон в нетерпении ерзал на своем рыбьем хвосте, а Кецалькоатль неспешно скручивал в кольца змеиное тело, нервно пробуя воздух раздвоенным языком.

Откуда ни возьмись, на моих плечах появился широкий плащ в пол, объятый алыми и оранжевыми языками пламени. "Ой, я горю", – мелькнула дурацкая мысль.

– Царь мой! Господь мой! – продолжал выкрикивать жрец. – Прими жертву сего человека, отдающего самого себя тебе во всесожжение!

И на Инну надели плащ. Синий в серебряных звездах.

– Молох! Баал! Прими жертву сей жены, в муже своем идущей в огонь твоего божественного присутствия!

Взяв из рук Инны малышку, жрец протянул ее в сторону главного идола.

– Я – Солнцеслав, я – Инна. Я – мои родители. Я – плоть их и кровь их. Я – это они, приносящие себя в жертву всесожжения тебе!

Казалось, в капище ворвался шторм, гремел гром и завывал ветер – сам божественный узурпатор явился, войдя в рогатого идола.

– Царь мой! Господь мой! Услышь меня! – выкрикивал жрец. – Ты – победивший Бога! Я иду в тебя! Ты – растерзавший Море! Я растворяюсь в тебе! Ты – разрушивший Смерть! Я бессмертен в тебе!

Барабаны замолкли, лишь трубы продолжали гудеть. Мисты пели все тише и тише, встав на колени. Их примеру последовала Инна, за ней и я.

Жрец подошел к жертвеннику и положил малышку в металлический ящик, покрытый сценами из мифов о Великой битве с Элом – Богом Творцом, о победе над Ямму – олицетворением запредельного и Мотом – олицетворением хаоса. Когда крышка ящика с лязгом захлопнулась, рогатый алтарь всесожжения раззявил свою огненную пасть, и в нее устремился гробик с моей живой еще дочерью. Жрец же, воздев руки, затрепетал, затрясся. Он захлебывался словами заклинаний на сакрально-финикийском, а в те мгновения, когда трубы и барабаны замолкали, выкрикивал:

– Молох! Баал!

Ты – поглотил меня!

Я соединился с тобой!

Я в тебе!

Я стал частью тебя!

Я – это ты!

Я – Царь!

Я – Господь!

Я – победивший Бога!

Я – сокрушивший Ямму!

Я – растерзавший Мота!

Я – обретший в тебе второе рождение!

Я – получивший в тебе инсигнии божественной власти!

Я!

Я!