Превращенья

– Да-да-да, так, – зачастил Байков и сделался похож на прошлогоднего старика. – Вот они, дети наши, – подмигнул он мне. – Ни в мать, ни в отца… Пореволюционное сознание, видите ли… А черт, сколько этих сознаний…

– Закрывай лавочку, – оборвал Марк. – А то ведь договор договором… мне тебя провалить недолго.

– И сам сядешь, – злобно проговорил Байков.

– Без этого-то? Э, коль захочу, плевать в конечном счете!

Двинув плечами и видно было, – ему и вправду плевать. Байков осел: «Да, хорошо уж, хорошо… Постой, – завидел он кого-то вдали и вскочил: – я сейчас, в две минуты, там человечек один…».

Умчался. Марк отнесся к этому равнодушно. Процедил сквозь зубы: «Не удерет…» и занялся какой-то, поданной ему смесью. Мы помолчали.

– Вы эмигрант? Белый? – спросил вдруг меня байковский отпрыск.

– Эмигрант, так значит не красный.

– Ну… еще не значит. Вон тоже эмигрант… – он кивнул головой в сторону отца. И прибавил: – Вы с ним не очень…

– Как это?

– Да так. У них, у старья, дисциплины ума не имеется. Шкурничество всех без разбора одолело. Трясется, на семь сторон дрожит, угодить хочет. Только бы ему, по Достоевскому, «чай пить». Я с матерью и со всеми там идейно расплевался, а он, тоже ведь идеи были! умолил-таки ее. Заданье принял, насчет эмиграции. Провалится.

– Какое заданье? Да вы сами кто? Коммунист?

– Я? – фыркнул молодой человек, – с ветошью-то этой? Пожил коммунизм, довольно! Пора на покой. Да и коммунистов нет уж никаких. Вроде же старика моего, чего изволите, только бы мне брюхо набить. Теперь новому черед. Мы, молодежь, прохвостину эту на километр не допускаем. Деньги я у него беру, награбленные, пока учусь, – это у нас все знают и одобряют, – проваливать до срока не хочу: а сам провалится – не заплачу. Обойдемся.

– Да где же вы то? – с изумлением спросил я, все меньше понимая.

Он небрежно назвал мне какой-то кружок эмигрантской молодежи, о котором я слышал вскользь и представление имел смутное: не то неоидеалисты, не то неомонархисты, а, может быть, неодемократы, – что-то довольно хаотическое. Мысленно махнув рукой, я спросил неоюношу:

– А как же спорт у вас?

Одушевился и что-то детское мелькнуло у него в лице.

– Отлично у нас поставлено. Все виды. У нас идея, т. е. конечная цель, разумеется, чтобы спорт был работой, а работа как спорт. До этого еще далеко, разумеется, но идея-то самая – видите, какая идея? Мы – завтрашний день. Мы пока готовимся. А этот… – тут к нему вернулась опять прежняя грубость (отец, лавируя меж столиками, приближался к нам), – этот пусть себе пока гуляет, заданья свои исполняет… нам что? Переедай друг дружку…

Байков, улыбаясь, усаживался за столик, но я встал.

– Куда же вы, батенька? Погодите! Мы и не поболтали как следует! Ведь сколько зим! Да где вы живете? Ни разу вас в наших зарубежных кругах не встречал, ни в писательских, ни в других… Но случается, случается.

Громогласие его было последней каплей. Даже не вспомню, как я выбрался из кафе, как простился, может, и совсем не простился. Час по улицам бродил, ни о чем не думал: голова распухла.

Сегодня тоже не думаю. Рассказал вам, что видел и слышал: с виду метаморфозы довольно курьезные, а что они означают, кто и во что превратился, – все равно не понять. Начнешь разбираться – еще к тому, не дай Бог, придешь, что в Бедламе каком-то живем. Вот уеду нынче к огороду, картофелю моему, – там просто.