Ведьма

Необеспеченное положение, в силу которого свободный становился вассалом, вассал – слугой, а слуга – крепостным – вот причина средневекового ужаса, источник средневекового отчаяния. И нет средства спастись.

Кто делает шаг, погиб. Он становится «дичью», его убивают или обращают в рабство. Липкая земля задерживает, всасывает прохожего, зараженный воздух убивает его, то есть делает крепостным, мертвецом, ничем, животным, душой, стоящей пять су, и за пять су будет выкупаться его убийца.

Вот обе главные внешние черты, характеризующие тяжелое положение средневекового человека, побуждавшие его отдаваться во власть дьявола. Обратимся теперь к его внутренней жизни, присмотримся к сущности его нравов и быта.

III. Маленький дух домашнего очага

Раннее средневековье, когда слагались легенды, исполнено мечтательности. Этим деревенским производителям, всецело подчиненным церкви, отличавшимся кротостью (о чем свидетельствуют легенды), так хочется приписать невинную душу. То было как бы время доброго Бога. И однако, пенитенциарии, перечисляющие самые обычные грехи, упоминают о грязной безнравственности, редкой в царстве Сатаны.

То было следствием двух причин: полного невежества и полового смешения между близкими родственниками. Эти поколения не имели, по-видимому, никакого представления о нашей морали. Вопреки мнению апогетов их мораль напоминала мораль патриархов седой древности, смотревших на брак с женщиной из чужого племени, как на распутство, допускавших только брак с родственницей. Соединившиеся семьи считали себя единой большой семьей. Не осмеливаясь еще расселиться по окружавшей их пустыне, обрабатывая лишь окрестности меровингского дворца или монастыря, они каждый вечер искали убежища со своими стадами под кровлей обширной виллы. Здесь царили те же неудобства, как в античном ergastulum, куда загоняли массами рабов. Подобные общежития существовали и в средние века и позже. Сеньор мало заботился о том, какие могли быть последствия. Для него это племя, эта масса людей, вместе встававших и вместе ложившихся, евших из одной миски и один и тот же каравай хлеба, была единой семьей.

В таком хаотическом смешении людей женщина была плохо защищена. Она занимала очень низкое место. Если Дева, женщина идеальная, с каждым столетием все возвышалась, то реальная женщина имела мало значения в глазах этих деревенских масс, в этом скопище людей и стад. Печальная безысходность подобного состояния изменилась лишь тогда, когда люди отважились разъединить единое жилище, когда они решились жить отдельно, в поселках или обрабатывать дальние плодородные земли, строить хижины в лесных просеках. Изолированный очаг создал истинную семью. Вместе с гнездом родилась птица. Вещи перестали быть вещами, стали – душами. Родилась женщина.

***

Трогательный момент!

Вот женщина наконец дома у себя. Она, бедняжка, может быть теперь чистой и святой. Теперь она может лелеять мысли, предаваться в одиночестве за прялкой мечтам, когда муж в лесу. Жалкая хижина – сыра, плохо закрыта, в нее врывается зимний ветер, зато она исполнена тишины. В ней есть темные уголки, куда женщина может прятать свои мечты.

Она теперь собственница, кое-чем владеющая. Прялка, постель, сундук – вот все, как говорится в старой песне. Потом появится и стол, а также скамья или пара скамеек. Бедная хижина плохо обставлена, зато в ней живет – душа. Огонь придает ей веселый вид. Освященный буксус осеняет кровать, порой к нему присоединяют хорошенький букетик вервены.

Сидя на пороге дома, этого дворца, прядет, присматривая за овцами. Бедность еще не позволяет держать корову, но и это будет, раз Бог благословил их домик. Лес, немного пажити, пчелы на лугу – вот и вся жизнь. Люди тогда еще мало надеялись на отдаленную жатву и потому почти еще не сеют ржи. Женщина еще не надломлена, не безобразна, как потом в разгар земледельческой культуры. У нее больше досуга. Не судите о ней по грубой литературе рождественских песен и фабльо, по непристойным рассказам позднейших времен с их глупым смехом и распущенностью.

Она одна. Кругом никого. Нет еще помина о нездоровой нехорошей жизни в закрытых маленьких мрачных городках, о взаимном шпионаже, о печальном и опасном сплетничестве. Вечером, когда узкая улица погружается в темноту, не является старуха шепнуть ей, что кто-то умирает от любви к ней. У нее нет друзей, кроме своих снов, и она ведет беседу только со своими животными и с лесными деревьями. Они говорят с ней, и мы знаем, о чем. Они пробуждают в ней слова, сказанные ей матерью, бабушкой, старые истории, в продолжение веков передававшиеся от женщины к женщине. То невинные воспоминания о старых духах местности, трогательная фамильная религия, не проявлявшаяся в общежитии с его хаотической шумливостью,– теперь она воскресает и вновь осеняет одинокую хату.

Своеобразный воздушный мир фей и домовых, точно созданный для женской души! Когда великий процесс творчества житий святых остановился и иссяк, рядом с ними стала эта более древняя и в ином смысле поэтическая легенда, чтобы воцариться тихо и незаметно. Она то сокровище, которое женщина лелеет и оберегает. Фея ведь тоже женщина. Фея – то фантастическое зеркало, в котором женщина видит себя более красивой.

Кем были феи?

Говорят: некогда они были галльскими царевнами, своенравными и гордыми. Когда явился Христос и апостолы, они повернулись к ним дерзко спиной. В Бретани они в этот момент плясали и с тех пор не переставали плясать. Жесток был приговор над ними. Они осуждены плясать до самого дня Страшного суда. Многие из них стали не больше кролика или мыши. Таковы феи-карлицы, увлекающие своей пляской вокруг старых друидских камней ночной порой путника, или королева Маб, сделавшая себе из ореховой скорлупы царскую колесницу. Они немного капризны и порой бывают в плохом настроении. Это, конечно, неудивительно, если принять во внимание их печальную судьбу. Как ни крошечны и своенравны они, у них есть, однако, сердце, и они чувствуют потребность быть любимыми. Они то добры, то злы, исполнены всевозможных капризов. Когда родится ребенок, они прилетают через трубу, несут ему свои дары и определяют его судьбу. Они любят ловких прядильщиц и сами неподражаемо прядут. Говорят: она прядет, как фея.

Сказки о феях, освобожденные от смешных прикрас, наслоенных на них позднейшими составителями,– сердце самого народа. Они знаменуют переходный момент между грубым коммунизмом виллы и распущенными нравами эпохи, когда зарождавшаяся буржуазия создала свои цинические фабльо. В этих сказках есть черты исторические, воспоминания о временах голода (сказки о людоедах и др.). Обыкновенно, однако, они витают на крыльях Голубой Птицы превыше всякой истории в мире вечной поэзии, говорят о наших желаньях, всегда одних и тех же, рассказывают неизменную историю нашего сердца. Часто в них обнаруживается желание бедного крепостного вздохнуть, отдохнуть, найти клад, который навсегда положит предел его нищете. Чаще еще под наитием возвышенного вдохновения клад превращается в душу, в сокровище любви, которое дремлет (сказка о спящей царевне). Бывает часто и так, что красавица заколдована злым волшебником. Отсюда трогательная трилогия, удивительные истории Горбуна, Ослиной Кожи, Красавицы и Дурнушки. Любовь не падает духом. Она ищет красоту, спрятанную под маской безобразия, и находит ее. В последней из приведенных сказок этот мотив доходит до возвышенности, и я не думаю, чтобы кто-нибудь мог ее читать без слез.

В этих сказках дышит очень реальная, очень искренняя страсть. То несчастная безнадежная любовь, часто зажигаемая жестокой природой в сердцах людей низкого происхождения и положения: горе бедной крестьянки, сознающей себя слишком некрасивой, чтобы вызвать любовь рыцаря; сдавленный вздох крепостного, который видит, идя по своей борозде, как на белом коне, точно ослепительная молния, проносится прекрасная, боготворимая хозяйка замка. Это напоминает восточную грустную идиллию невозможной любви между Розой и Соловьем, Разумеется, тут есть существенная разница: цветок и птица – оба красивы, даже одинаково красивы. Здесь же низко стоящее существо признается: «Я – чудовище».

Сколько слез! И однако силою героической воли и беспредельного желания, отсутствующих в восточной притче, оно сбрасывает обманчивую личину. Чудовище так страстно любит, что невольно возбуждает любовь к себе – и становится прекрасным.

Во всем этом много большой нежности. Эта заколдованная душа думает не только о себе. Она озабочена также тем, чтобы искупить всю природу и все общество. Все жертвы – ее любимцы: ребенок, которого бьет мачеха, младшая сестра, которую притесняют и презирают старшие сестры. Даже на даму из замка распространяется ее сочувствие: она жалеет ее, находящуюся во власти изверга барона (Синяя Борода). Она растрагивается при виде животных, утешает их, жалеет, что они все еще воплощены в звериных ликах. Это пройдет! Немножко терпения. Настанет день и души их снова окрылятся, станут свободными, любезными, любимыми.

Такова другая сторона Ослиной Кожи и других сказок. Здесь чувствуется сердце женщины. Грубый работник полей относится к своим животным достаточно жестоко. Женщина не считает их животными. Она рассуждает, как ребенок. Все очеловечено. Все одушевлено. Весь мир облагорожен.

Кроткая женщина, убежденная в своем безобразии наделила всю природу своей красотой, своей душевной прелестью.

***

Но в самом ли деле эта маленькая жена крепостного, мечтательное воображение которой питается подобными грезами, так некрасива?

Я уже упоминал: она хозяйничает, она прядет, присматривая за овцами. Она отправляется в лес и собирает хворост. Грубая работа еще не угнетает ее. Она еще не похожа на безобразную крестьянку эпохи расцвета земледельческой культуры, как не похожа она на толстую городскую мещанку, неуклюжую и ленивую, о которой наши предки рассказали столько скоромных новелл. Неуверенная и робкая, она чувствует себя в руках Бога.

Она видит, как на горе возвышается мрачный и грозный замок, откуда вниз спуститься могут тысячи бед. Она боится и уважает мужа. Крепостной для барина, он для нее – царь. Для него бережет она, сама почти не питаясь, лучшие куски. Она стройна и хрупка, как святые церкви. Скудная пища должна была создавать нежные создания со слабой жизнеспособностью. Детская смертность тогда была огромна. Эти бледные розы состоят из одних нервов. На этой почве потом в XIV в. вспыхнет мания эпилептических плясок. В XII в. с полупостом связаны две болезни: ночью – сомнамбулизм, днем – мечтательность, дар слез.

***

Мы уже упомянули о том, что эта глубоко невинная женщина имеет, однако, тайну, которую не сообщает церкви. В своем сердце она хранит полное сочувствия воспоминание о бедных древних богах, превратившихся в демонов. Пусть они, духи, не освобождены от страданий. Живя в камнях, в сердце дубов, они зимой очень несчастны. Они очень любят тепло. И вот они бродят вокруг домов. Люди видели, как они согревались в стойле около животных. Не питаясь фимиамом и жертвоприношениями, как в былые годы, они порой довольствуются молоком. И вот экономная хозяйка уменьшает долю мужа и оставляет вечером немного сливок.

Появляясь только ночью, изгнанники дня жалеют о потерянном свете и жаждут вновь увидеть его. И вот ночью женщина осмеливается и робко несет маленький скромный светильник к большому дубу, где они обитают, к таинственному источнику, зеркало которого, удваивая пламя, развеселит печальных изгнанников.

Боже! Если об этом узнают! Муж ее – человек благоразумный и боится церкви. Он побьет ее. Священники объявили этим духам беспощадную войну и изгоняют их отовсюду. А кажется, можно было бы предоставить им жить в дубах. Разве они в лесу делают кому-нибудь зло? А их преследует каждый новый собор. В известные дни священник отправляется даже к дубу и изгоняет духов молитвой и святой водой! Что сталось бы с ними, если бы они не нашли ни единой сочувствующей души? Женщина же покровительствует им. Только им она может поверить разные мелочи, невинные в устах целомудренной супруги, за которые церковь упрекнет ее. Они ее поверенные, ее исповедники, выслушивающие эти трогательные женские тайны. О них она думает, когда кладет в огонь освященное полено. Настало Рождество, в то же время древний праздник северных духов, праздник наиболее продолжительной ночи. Таковы и канун майской ночи, когда сажают дерево, или ночь на Ивана Купала, истинный праздник жизни, цветов и пробуждающейся любви. В особенности бездетная женщина считает своей обязанностью любить эти праздники, благоговейно их чтит. Молитва Деве недостаточно действенна. Марии не до этого. Женщина предпочитает поэтому тихо-тихо обратиться к древнему гению, которому некогда поклонялись, как сельскому богу, и которого та или иная местная церковь по доброте своей провозгласила святым.

Брачное ложе, колыбель – нежнейшие тайны души целомудренной и любящей – все это принадлежит древним богам.

***

Духам не чужда благодарность.

Однажды утром хозяйка просыпается и, хотя ни к чему не прикоснулась, находит все в порядке. Она изумлена и молча крестится. Когда муж уходит, она спрашивает себя и не находит ответа. Вероятно, это дух! «Кто он? Каков он? О, как бы мне хотелось его видеть. Но я боюсь. Говорят, кто увидит духа – умрет!»

А колыбель качается, качается сама. Женщина поражена и вдруг слышит нежный голосок откуда-то снизу, точно он в ней самой: «Хозяйка, дорогая хозяйка, если я люблю баюкать твоего ребенка, то потому, что я сам ребенок».

Сердце ее бьется. Потом понемногу она успокаивается. Невинность покоящегося в колыбели ребенка бросает свет невинности и на духа, и невольно думается, что он, вероятно, добр, нежен, по крайней мере, терпим Богом.

***

С этого дня она уже не одна. Явственно чувствует она его присутствие. Он недалеко от нее. Вот он задел ее платье. Она чувствует его по легкому прикосновению. Он все вокруг нее и, видимо, не хочет ее оставить. Она идет в стоило – он уже там. А вчера он точно был в горшке с маслом.

Жаль, что она не может взять его в руки, разглядеть. Однажды, неожиданно коснувшись головешки, она вообразила, что шалун сверкнул искрой. В другой раз она чуть не поймала его в розе. Как он ни крошечен, он работает, метет, прибирает, освобождает ее от тысячи забот. Конечно, у него есть свои недостатки. Он легкомыслен, дерзок, и, если не держать его в руках, он, пожалуй, улетит. Он слишком наблюдателен, слишком любит подсматривать. Иногда утром он вдруг повторяет слова, сказанные ею шепотом вечером, когда она ложилась спать и свет был потушен. Она знает, что он очень нескромен, чрезмерно любопытен. Ей неловко и вместе с тем приятно, что он всюду идет за ней. Иногда она его прогоняет, грозит, наконец успокаивается, думая, что она одна. И вдруг ей кажется, что легкое дуновение, лаская, коснулось ее, словно крылья птицы. Он спрятался под листом. Смеется. Его милый голосок, в котором не чувствуется насмешливости, выражает удовольствие, которое он испытывает, захватив врасплох свою целомудренную хозяйку. Она негодует, а он, шутник, лепечет: «Нет, милая, дорогая, ты вовсе не сердишься». Ей стыдно. Она не осмеливается говорить. Он понял, что она его очень любит. Совесть поднимает в ней свой голос, и она – любит его еще нежней. Ночью ей показалось, будто он скользнул к ней в постель. Ей жутко, она молится, прижимается к мужу. Что ей делать? У нее нет сил сообщить об этом церкви. Она признается мужу, но тот смеется, качает головой. Тогда она идет дальше в своих признаниях – домовой большой шалун и иногда позволяет себе слишком много. «Эка важность, он такой крошечный»– так сам муж успокаивает ее.

Но мы, видящие яснее, должны ли и мы успокоиться? Она, конечно, еще невинна сердцем. Она не поступит так, как дама из замка, у которой впереди идет целый штат любовников и паж. Однако надо сознаться, что дух успел достигнуть уже многого. Трудно обзавестись пажем, менее компрометирующим, чем такой, который прячется в розе. И однако, он похож на любовника. Маленький и пронырливый, как никто, он всюду втирается, втирается даже в сердце мужа, ухаживает за ним, располагает к себе. Он заботится о его орудиях, работает в саду, а вечерком прикорнет за спиной ребенка и кошки на печке. Голос его подобен голосу сверчка. Его редко видят, разве только если слабый свет осветит щель, в которую он любит прятаться. И тогда люди различают или им кажется, что они различают маленькое личико. «А! Малыш, мы видели тебя!» – говорят они.

В церкви их учат, что необходимо остерегаться духов, что даже те, которых они считают невинными, которые скользят подобно легкому ветерку, могут быть демонами. Они, разумеется, не верят. Рост маленького духа подсказывает им мысль о его невинности. С тех пор как он явился, все спорится. Муж дорожит им, быть может, еще больше, чем жена.

Он видит: проказник-домовой приносит дому счастье.

IV. Искушение

Из этой картины я устранил темные черты времени, которые жестоко омрачали бы ее.

И имею в особенности в виду неуверенность крестьянской семьи в своей судьбе, обычный страх перед произволом и притеснениями, которые в любой момент могли пасть на них с высоты, где стоял замок. В феодальном режиме налицо были как раз те две черты, которые способны жизнь превратить в ад: с одной стороны, крайняя неподвижность: человек был пригвожден к земле, а эмиграция была делом невозможным, а с другой стороны, значительная неуверенность в своем положении.

Историки-оптимисты, так много толкующие о точно определенных обязательствах, о хартиях, о купленных свободах, забывают, что во всем этом было очень мало гарантии. Столько-то нужно заплатить сеньору, который, однако, властен взять и все остальное. Это называется правом захвата. Работай, работай, простофиля. А тем временем страшная банда из замка может напасть на твой дом, может унести все, что захочется сеньору на услуженье.

Взгляните на этого труженика. Как сумрачно шествует он по своей борозде, склонив голову. И он всегда такой, полон забот, и сердце его объято тревогой, как у человека, ожидающего плохие известия. Замыслил ли он дурное дело? Нисколько. Но две мысли неотвязно сверлят его мозг, два острия по очереди вонзаются в него: «В каком состоянии найду я сегодня вечером свой дом?» и «О, если бы в земле нашел я клад! Если бы добрый дух дал мне возможность выкупиться».

Рассказывают, что при таком призыве из земли порой выходил (как этрусский гений однажды вышел из-под сошника в виде ребенка) карлик, вставал на борозде и говорил: «Чего ты хочешь от меня?» Изумленный бедняк уже забыл, однако, о своих желаньях. Он бледнел, крестился, а тот исчезал. Жалел ли труженик потом об этом? Быть может, обговорил себе: «Дурак! Ты навсегда останешься бедняком». Очень возможно. И все же я думаю, что невыразимый ужас удерживал его от крайнего шага. Мне не верится, чтобы – как утверждают монахи, писавшие о ведьмах и колдунах,– договор с Сатаной был легкомысленным, безрассудным поступком какого-нибудь влюбленного или скряги.

Если обратиться к здравому смыслу, к человеческой природе, то, напротив, легко поймешь, что такой шаг был крайностью, был вызван беспредельным отчаяньем, страшным гнетом обиды и нужды.

***