Бабушкины сказки (сборник)
Спустившись к изрытым берегам зимнего потока, который пересыхал летом, мы стали опять подниматься в гору. Обогнув массивную скалу, обращенную к северу, мы вышли на чистый и ясный воздух. Заходящее солнце ярко озаряло пейзаж изумительной красоты. Дорога, обсаженная густым розовым шиповником, шла по краю обрыва, над которым высились две огромные базальтовые скалы. Вершины их, изрытые действием вулканических сил, похожи были на развалины какой-нибудь крепости.
Я уже раньше видел базальтовые отложения во время своих прогулок в окрестностях Клермона, но таких больших и правильных мне еще не приходилось встречать. На одной скале эти отложения были расположены спиралью и казались грандиозной и в то же время изящной работой гигантов.
С того места, где мы находились, можно было думать, что обе эти скалы стоят рядом. В действительности же они были разделены рвом, на дне которого протекала река. За ними тянулись горы, покрытые изумрудными лугами вперемежку с лесами и со скалистыми выступами. На склонах издали виднелись фермы и стада коров. Еще дальше, за глубокими долинами, утопающими в солнечном сиянии, поднимались голубоватые зубцы высоких остроконечных Домских гор. Та горная цепь, к которой мы подошли, имела другие очертания, более неприступные, но в то же время и более мягкие. Буковые леса, прорезанные журчащими ручейками, овраги, поросшие ползучими растениями, прохладные гроты с бархатистым мхом, узкие ущелья – все это было гораздо поэтичнее и таинственнее, чем холодные, обнаженные вулканы позднейшей эпохи.
Мне впоследствии пришлось еще посетить этот перевал на границе пустыни, и я понял, почему внезапно открывающаяся взору картина произвела на меня в первый раз такое сильное впечатление. Мне никто до тех пор не объяснял, что значит красота природы. Я это почувствовал бессознательно, когда слез, чтобы лошади было легче идти на гору. Остановившись неподвижно, я совершенно забыл, что мне нужно следовать за всадником.
– Ну, что ты стоишь, болван? – крикнул мне господин Жан.
Я догнал его и спросил, что это за чудное место, где мы находимся.
– Сам ты чудной, – ответил он. – Это одно из самых необыкновенных и страшных мест, какие тебе когда-нибудь придется видеть. Насколько мне известно, оно не имеет названия. А эти две вершины – скала Санадуар и скала Тюильер. Ну, садись и будь осторожен.
Мы объехали вокруг одной скалы, и перед нами открылась разделяющая их головокружительная пропасть. Это меня ничуть не испугало. Я привык лазить по горам и не боялся пространства. Господин Жан не был горцем и поселился в Оверни уже в зрелом возрасте, поэтому он оказался менее подготовленным, чем я.
В тот день я в первый раз понял величие окружавшей меня природы, среди которой я вырос, не примечая ее. После некоторого молчания я спросил своего учителя, указывая на скалу Санадуар:
– Кто все это сделал?
– Бог, – ответил он. – Разве ты не знаешь?
– Знаю. Но почему же он сделал такие изломанные места, как будто хотел их разрушить после того, как они были окончены?
Вопрос этот смутил господин Жана, который не имел понятия о геологии и, как большинство его современников, сомневался в вулканическом происхождении Оверни. Тем не менее ему стыдно было сознаться в своем невежестве, так как он желал слыть за человека образованного. Он постарался свернуть все на мифологию и с жаром ответил:
– Ты здесь видишь сооружения, по которым титаны пытались взобраться на небо.
– Титаны? Кто они такие? – спросил я, увидев, что он стал разговорчивее.
– Это были страшные великаны. Они хотели низвергнуть Юпитера и нагромождали горы на горы, скалы на скалы, чтобы добраться до него. Но он рассеял их, а от великой битвы остались разрушенные горы и глубокие пропасти.
– Разве они все умерли?
– Кто? Титаны?
– Да. Остался кто-нибудь из них в живых?
Господина Жана рассмешил мой наивный вопрос, и, чтобы позабавиться, он ответил:
– Конечно, кое-кто остался.
– А они очень злые?
– Очень.
– Мы их увидим в горах?
– Может быть.
– Нас они не обидят?
– Не знаю. Но если ты встретишь титана, то поспеши снять шапку и низко ему поклониться.
– За этим дело не станет, – весело ответил я.
Маэстро думал, что я понял его шутку, и замолчал. Я же чувствовал себя не в своей тарелке; и так как дело клонилось к вечеру, все оглядывал скалу и в особенности одно большое дерево подозрительного вида, пока наконец, приблизившись, я не убедился, что под ним нет человеческой фигуры.
Если вы меня спросите, где расположен Шантургский приход, то я не смогу вам ответить. Больше я там никогда не был и тщетно искал его на картах и планах. Мне хотелось доехать поскорее, страх разбирал меня все сильнее и сильнее, и потому мне казалось, что это очень далеко от скалы Санадуар.
В действительности же Шантург находился совсем близко, так как мы добрались туда еще до наступления ночи. Мы сделали большой крюк, потому что ехали вдоль извилистого потока. По всей вероятности, мы обогнули те горы, которые я видел со скалы Санадуар, и опять были обращены лицом на юг, так как на несколько сот метров ниже нас рос чахлый виноград.
Я отлично помню церковь, церковный дом и еще три домика, из которых состояла вся деревня. Она находилась на вершине пологого холма, который защищен был от ветра более высокими горами.
Проезжая дорога была очень широка и постепенно спускалась со склона холма. Приход состоял из отдельных домиков, расположенных на больших расстояниях; в нем насчитывалось около трехсот человек, которые по воскресеньям приезжали с семьями в длинных узких телегах на волах.
Кроме воскресенья, местность всегда казалась пустынной. Те дома, которые можно было бы разглядеть, тонули в густой зелени на берегу обрыва, а пастушеские хижины на высоте скрыты были выступами скал.
Несмотря на свою уединенную скромную жизнь, шантургский священник был упитанным и цветущим, как соборный дьякон. Характера он был веселого и приветливого. Прихожане любили его за то, что он был добрым и снисходительным и говорил им проповеди на местном наречии.
Он обожал своего брата Жана и, по своей доброте, принял меня, словно родного племянника. Ужин прошел очень приятно, следующий день тоже. Местность, открывавшаяся с одной стороны на долины, не представляла ничего печального. С другой стороны ее окружали буковые и сосновые леса, но они были полны цветов и диких плодов, прорезаны прохладными лужайками и ничем не напоминали мрачной скалы Санадуар. Призраки титанов, испортившие мне первое впечатление от этого красивого уголка, совсем изгладились из моей памяти.
Мне предоставили полную свободу. Я познакомился с дровосеками и пастухами, которые научили меня своим песням. Священник старался угостить брата на славу, но господин Жан ел очень мало и почти ничего не пил. К столу подали вдоволь вина, черного, как чернила, терпкого на вкус, но, безусловно, неподдельного. По словам хозяина, оно не могло никому повредить.
На следующий день я вместе с пономарем ловил форелей в маленьком бассейне, который образовался от слияния двух потоков. Мне очень приятно было слушать естественную мелодию, которая получалась от падения воды на выдолбленный камень. Но пономарь не слышал этой мелодии и говорил, что мне все мерещится.
Наконец на третий день мы должны были распроститься. Господин Жан хотел выехать пораньше, потому что дорога предстояла дальняя, и мы сели завтракать с тем, чтобы отбыть эту повинность как можно скорее. Однако хозяин настаивал на том, чтобы угостить нас основательно.
– Зачем вам торопиться? – говорил он. – Вам надо только засветло перевалить через горы. От скалы Санадуар дорога начинает спускаться, и чем дальше, тем становится лучше. Кроме того, теперь полнолуние и на небе ни облачка. Постой, постой, Жан, еще стаканчик этого вина, этого доброго вина, «певучего органа».
– По названию нашей местности Шантург или, вернее, Шанторг значит «певучий орган». Это ясно как день.
– Разве в ваших виноградниках есть органы? – спросил я со своей обычной глупостью.
– Конечно, – ответил священник. – Они тянутся больше, чем на четверть мили.
– С трубами?
– С трубами такими же прямыми, как в твоем соборном органе.
– А кто же на них играет?
– Виноградари своими кирками.
– Кто же сделал эти органы?
– Титаны! – ответил господин Жан прежним насмешливым тоном.
– Хорошо сказано! – заметил священник, всегда восторгавшийся умом брата. – Действительно, можно подумать, что это работа титанов.
Я не знал, что органами называют также базальтовые отложения, когда они имеют правильную форму. Я понял объяснение буквально и радовался тому, что не ходил на виноградник. Все страхи опять ко мне вернулись.
Завтрак длился бесконечно и превратился в обед, почти что в ужин. Господин Жан был в восторге от названия «певучий орган» и не переставал твердить:
– Хорошее винцо! Хорошее название! Это для меня придумано, так как я органист, и отлично придумано. Пой, винцо! Пой в моем стакане! Пой в моей голове! Я чувствую в тебе фуги и мотетты, которые польются под моими пальцами, как ты льешься из бутылки. За твое здоровье, брат! Да здравствуют Шантургские большие органы! Да здравствует мой маленький соборный орган, который, однако, и у меня дает такие могучие звуки, как под рукой титана. Ба! Я тоже титан! Гений возвеличивает человека. Когда я играю «Слава в вышних», то всегда возношусь к небу.
Добрый священник совершенно искренне считал своего брата великим человеком и не упрекал его за приступ болезненного тщеславия. Он от души угощал его, и солнце уже склонялось к западу, когда меня послали седлать Биби. Не ручаюсь за то, что я в состоянии был это сделать. Гостеприимный хозяин часто подливал мне вина в стакан, а я считал долгом вежливости его осушать. К счастью, пономарь помог мне. После долгих и нежных объятий братья со слезами расстались у подножия холма. Я, шатаясь, влез на круп Биби.
– Да ты никак пьян? – воскликнул господин Жан, щекоча мне уши своим ужасным хлыстом.
Однако он меня не ударил. Рука у него была какая-то бессильная и ноги тяжелые, так что он с трудом держался в стременах, из которых одно было почему-то короче другого. Я не помню, как прошло время до наступления ночи. Кажется, я громко храпел, но господин Жан этого не замечал. Биби держалась так рассудительно, что я не беспокоился. Она всегда запоминала дорогу, по которой ей случалось проехать хоть раз.
Я проснулся, почувствовав, что она остановилась, и, по-видимому, сразу протрезвился, так как быстро понял, что случилось. Господин Жан или вовсе не спал, или проснулся не вовремя и направил лошадь не туда, куда следовало. Послушная Биби повиновалась, но теперь она не чувствовала почвы под ногами и невольно откинулась назад, чтобы не полететь в пропасть вместе с нами.
Спешившись, я увидел справа над собой скалу Санадуар, озаренную голубоватым светом луны. Ее сестра, скала Тюильер, возвышалась слева по другую сторону разделявшей их пропасти. Вместо того чтобы ехать по верхней дороге, мы спускались по откосу.
– Вставайте, вставайте! – крикнул я учителю музыки. – Здесь нельзя проехать. Это тропинка для коз.
– Ну, вот еще, трусишка, – ответил он неестественно громким голосом. – Разве Биби не коза?
– Нет, нет! Биби – лошадь. Что вам снится? Она не хочет и не может идти дальше.
Сделав большое усилие, я отстранил Биби от края пропасти, но она немного привстала на дыбы, и учитель вынужден был поспешно соскочить.
Он рассердился, хотя вовсе не ушибся и, забывая о том, где мы находились, стал искать хлыст, чтобы задать мне потасовку. Я не потерял присутствия духа, сам поднял хлыст и, нисколько не жалея серебряного набалдашника, кинул его в пропасть.
К счастью для меня, господин Жан не заметил этого. Мысли у него все время путались.
– А! Биби не хочет идти, – говорил он. – Биби не может идти! Биби не коза! Ну, а я газель.
С этими словами он побежал вприпрыжку по направлению к пропасти.
Несмотря на то что в минуты гнева он внушал мне отвращение, я пришел в ужас и бросился вслед за ним. Однако вскоре я успокоился. Ни о какой газели не могло быть и речи. Как не похож был на это грациозное животное наш маэстро, у которого косичка с черной ленточкой смешно билась по плечам! В своем длиннополом сером сюртуке, нанковых панталонах и мягких сапогах он скорее напоминал ночную птицу.
Я увидел, что он поднялся выше меня. Он свернул с отвесной тропинки; у него хватило сознания не спускаться ниже. Теперь он, размахивая руками, карабкался на скалу Санадуар. Здесь склон, хотя и крутой, не представлял опасности.
Я взял Биби за повод и помог ей повернуться, что оказалось делом нелегким. Потом я пошел с ней по тропинке, чтобы вывести ее на большую дорогу. Я надеялся встретить господина Жана, который поднимался в том же направлении. Однако я его нигде не нашел. Тогда, предоставив Биби самой себе, я спустился по прямой линии к скале Санадуар. Луна ярко светила. Все видно было, как днем. Мне вскоре удалось найти господина Жана, который сидел на выступе, свесив ноги, и тяжело переводил дух.
– Ага, это ты, несчастный! – сказал он. – Что ты сделал с моей лошадью?
– Вот она, ждет вас, – ответил я.
– Как? Ты ее спас? Очень хорошо, мой мальчик. Но как же ты сам уцелел? После того как мы жестоко упали?
– Да мы вовсе не падали.
– Не падали? Дурак, он даже этого не заметил! Что значит вино! О вино, вино! Вино певучего органа, музыкальное вино! Я выпью еще стаканчик! Налей мне. За твое здоровье, брат! За здоровье титанов! За здоровье самого черта!
Я был верующим. Слова учителя привели меня в содрогание.
– Не говорите этого! – воскликнул я. – Опомнитесь! Посмотрите, где вы!
– Где я? – повторил он, глядя расширенными глазами, в которых сверкали искорки безумия. – Где я? Как ты говоришь? На дне потока? Отчего же я не вижу ни одной рыбы?
– Вы стоите у подножия скалы Санадуар, которая обрушивается со всех сторон. Камни так и сыплются. Видите, вся земля ими усеяна. Уйдем отсюда. Это нехорошее место.
– Скала Санадуар! – сказал учитель, делая движение, чтобы снять с головы шляпу, которую он держал под мышкой. – Ты музыкальная скала, и я тебя приветствую. На тебе – лучший из природных органов. Твои извилистые трубы должны давать удивительные звуки, но только рука титана может их извлечь! Но разве я сам не титан? Разумеется, я титан, и пусть другой великан посмеет оспаривать у меня право играть здесь! Пусть только покажется! Да! Хлыст! Мальчик, где мой хлыст?
– Что случилось? – в ужасе воскликнул я. – Зачем вам хлыст? Что вы видите?
– Я вижу, я его вижу, разбойника, чудовище! А ты не видишь?
– Нет! Где же?
– Да там, наверху, на самом последнем выступе скалы Санадуар, как ты ее называешь.
Я ничего не отвечал и ничего не видел, кроме большого желтоватого камня, подернутого засохшим мхом. Но галлюцинация заразительна, и я заразился тем более, что боялся увидеть то, о чем он говорил.
– Да, да, – ответил я после нескольких минут томительного молчания. – Я его вижу, он не двигается, он спит. Уйдем! Подождите! Нет, нет! Давайте замолчим и не будем двигаться. Я вижу, он теперь шевелится.
– Но я хочу, чтобы он меня увидел. А главное, чтоб он меня услышал! – воскликнул учитель, поспешно срываясь с места. – Сколько бы он ни сидел за своим органом, а я утверждаю, что он в музыке ничего не смыслит. Погоди, варвар, я тебе сыграю прелюдию по-своему… Иди сюда, мальчик! Скорее к мехам! Да торопись же!
– К каким мехам? Я их не вижу…
– Ты ничего не видишь! Вот там, говорят тебе!
Он указывал мне на ствол деревца, которое росло на скале, немного пониже базальтовых отложений. Говорят, что эти колонки часто трескаются и легко обваливаются, если потревожить рыхлый слой, на котором они держатся.
Склоны скалы Санадуар покрыты были травкой и растениями, которые было бы неразумно трогать. Однако эта осязательная опасность не смущала меня, зато я очень боялся разбудить и прогневать мнимого титана. Я отказался повиноваться. Учитель рассердился и, схватив меня за шиворот с нечеловеческой силой, посадил около выступа в форме дощечки, который он называл клавиатурой.
– Садись и играй мою прелюдию. Ты ее знаешь, А я буду раздувать мех, если у тебя на это не хватает смелости!
Он вскарабкался по склону утеса до дерева, которое принялся раскачивать сверху вниз, словно ручку меха, и крикнул мне:
– Начинай, да смотри, не ошибайся. Allegro, черт возьми! Allegro risoluto! A ты, орган, пой! Пой, орган!
До тех пор я думал, что под влиянием вина он просто развеселился и шутит со мной, и надеялся как-нибудь его увести. Но когда он с уверенностью стал раздувать воображаемый мех, я тоже потерял голову. Страх сменился у меня каким-то безотчетным любопытством, как иногда бывает во сне; я протянул руки к мнимой клавиатуре и стал двигать пальцами.
Тогда со мной совершилось что-то необыкновенное. Мои руки вдруг стали расти, удлиняться и, наконец, приняли колоссальные размеры. Это быстрое превращение причинило мне ужасную боль, которой я никогда не забуду. Когда у меня сделались руки титана, то воображаемые звуки органа приобрели особенную силу. Господин Жан, по-видимому, тоже их слышал, так как он кричал мне:
– Это не прелюдия. Что же это такое? Я сам не знаю, но, должно быть, какое-нибудь из моих сочинений. Во всяком случае восхитительное!
– Нет, это не ваше сочинение, а мое! – воскликнул я.
Наши голоса покрывали гул фантастического инструмента.
Я продолжал импровизировать на странный мотив, возникший в моем мозгу. Учитель по-прежнему яростно раскачивал мех, а я с увлечением играл. Орган гремел, но титан не шевелился. Я опьянел от гордости и радости. Мне казалось, что я сижу за органом в Клермонском соборе, и огромная толпа, затаив дыхание, слушает меня. Вдруг сухой звук, как от разбитого стекла, сразу остановил меня. Внизу раздавался ужасный и далеко не музыкальный шум. Мне казалось, что скала Санадуар шатается. Клавиатура отодвигалась, и почва разверзалась у меня под ногами. Я упал навзничь и покатился вместе с целым градом камней. Базальтовые отложения обрушивались. Господин Жан, обхватив деревце, которое он выдернул с корнем, исчез в груде обломков. Мы были на краю гибели.
Не спрашивайте, что я делал и думал в течение следующих двух-трех часов. Я был ранен в голову, и кровь заливала мне глаза. Мне казалось, что у меня ноги и бедра перебиты. Однако, по-видимому, серьезных повреждений не было. Я прополз немного на четвереньках, а затем, незаметно для самого себя, встал и пошел. Помню только, что мне хотелось одного: найти господина Жана. Однако я не мог его позвать и даже, если б он мне закричал, я не мог его услышать. В ту минуту я был глух и нем.
Он сам разыскал меня и увез. Я очнулся лишь около маленького озера Сервьер, где мы останавливались за три дня перед этим. Я лежал на песчаном берегу. Господин Жан обмывал мои раны, да и свои тоже, так как и ему порядком досталось. Биби с обычным равнодушием щипала травку неподалеку от нас.
Холод разогнал последние следы рокового влияния шантургского вина.
– Ну что, бедный мальчик, – спросил учитель, прикладывая мне ко лбу платок, намоченный в холодной воде, – как ты себя чувствуешь? Можешь ли ты теперь говорить?
– Мне уже хорошо, – ответил я. – А вы, значит, не умерли?
– Как видишь. Я тоже ушибся, но это ничего. Мы еще дешево отделались.
Собравшись со своими смутными воспоминаниями, я принялся напевать.
– Что ты там поешь? – с удивлением спросил господин Жан. – Странная у тебя болезнь. Только что ты не мог ни слова произнести, а теперь пищишь, как щегленок. Что это за мелодия?
– Не знаю.
– Нет, знаешь, потому что ты ее пел, когда скала обрушилась на нас.
– Как пел? Я в ту минуту играл на органе, на большом органе титана.
– Вот те и раз! Да ты с ума спятил? Неужели ты принял всерьез мою шутку?
– Это вы сами не помните, – отвечал я. – Вы вовсе не шутили и изо всех сил работали мехом.
Господин Жан действительно был настолько отуманен винными парами, что не отдавал себе отчета в подробностях нашего приключения. Крушение большого выступа скалы Санадуар, опасность и раны протрезвили его. Он помнил только, что я пел незнакомый ему мотив, который пять раз был повторен знаменитым санадуарским эхом. Господин Жан утверждал, что звуки моего голоса вызвали обвал, а я доказывал, что он сам его причинил, так как упорно раскачивал деревце, которое принимал за рукоятку меха. Хотя он уверял, что все это мне приснилось, но не мог объяснить, каким образом, вместо того чтоб ехать верхом по дороге, мы очутились на половине обрыва и баловались под скалой Санадуар.
Когда мы перевязали свои раны и напились холодной воды, то опять пустились в путь. Однако мы так утомились и ослабели, что вынуждены были остановиться в маленькой харчевне на границе пустыря.
На следующий день мы чувствовали себя до того разбитыми, что не могли подняться с постели. К вечеру в испуге примчался шантургский священник, так как на месте обвала у скалы Санадуар найдена была шляпа учителя и следы крови. Но, к моей великой радости, хлыст был унесен потоком.
Добрый священник окружил нас заботами и даже хотел увезти к себе, но органист не мог пропустить воскресной службы, и через день мы возвратились в Клермон.
У господина Жана еще сильно кружилась голова, когда он сел за свой совершенно безобидный орган. Память два-три раза изменяла ему, и он вынужден был импровизировать, что, по его собственному признанию, плохо удалось, хотя он утверждал, что на свежую голову сочиняет образцовые произведения.
Во время возношения Даров его опять одолела такая слабость, что он велел мне сесть на его место. До тех пор я играл только при нем и не знал, может ли из меня когда-нибудь выйти настоящий музыкант. Господин Жан за каждым уроком называл меня ослом. В первую минуту я волновался не меньше, чем перед органом титана, но потом я справился и стал играть мотив, который поразил учителя в момент катастрофы и с тех пор не выходил у меня из головы.
Я имел успех, который решил всю мою будущность. После службы сам викарий, большой знаток и любитель церковной музыки, потребовал к себе господина Жана.
– У вас есть талант, – сказал он, – но вам не хватает рассудительности. Я уже раньше указывал, что вы берете для импровизации интересные мотивы, но не соответствующие минуте: нежные, игривые, когда они должны быть суровыми и мрачными, угрожающие и злобные, когда они должны быть смиренными и покаянными. Сегодня во время возношения вы сыграли нам настоящую боевую песнь. Это было очень красиво, не отрицаю, но совсем не к месту.
Я стоял за спиной господина Жана, когда викарий разговаривал с ним, и сердце у меня билось, как птица. Органист извинился, сказал, что ему нездоровилось и что его заменил мальчик из хора.
– Это ты, дружок? – спросил викарий при виде моего взволнованного лица.
– Он самый, – ответил учитель. – Настоящий осел!
– Ваш осел очень хорошо играл, – со смехом сказал викарий. – Но скажи мне, мальчик, откуда ты взял этот мотив? Он меня поразил, но я не знаю, откуда он.
– Из моей головы, – ответил я с уверенностью.
– Он у меня явился в горах.
– И еще другие мотивы у тебя не являлись?
– Нет, это случилось в первый раз в моей жизни. – Однако…
– Не обращайте внимания, – перебил органист. – Он сам не знает, что говорит. Просто припомнил чье-нибудь сочинение.
– Возможно, но чье?
– Вероятно, мое. Сколько мыслей бросаешь на ветер, когда сочиняешь! А первый встречный соберет крохи.
– Ну, знаете, этих крох вам не следовало бы бросать, – не без лукавства заметил викарий. – Им цена немалая.
Обращаясь ко мне, он добавил:
– Приди ко мне завтра после ранней обедни. Я тебя проэкзаменую.
Я пришел, как мне было велено. Викарий имел время навести необходимые справки. Моего мотива он нигде не нашел. У него был хороший рояль, и он заставил меня импровизировать. Сначала я конфузился и ничего не мог сыграть. Но потом мысли мои прояснились, и викарий остался мной так доволен, что послал за господином Жаном и попросил, чтобы тот обратил на меня особое внимание. Он тонко намекнул, что будет платить за мои уроки. Господин Жан освободил меня от работ на кухне и в конюшне, стал лучше обращаться со мной и в несколько лет научил меня всему, что сам знал. Мой покровитель убедился, что я могу пойти дальше и что «осел» прилежнее и способнее своего наставника. Он послал меня в Париж, и вскоре, несмотря на свой юный возраст, я уже в состояний был давать уроки и выступать в концертах.
Однако я не собирался рассказывать вам историю всей моей жизни; это было бы слишком долго. Вы теперь знаете то, чем интересовались, а именно: как сильный испуг после опьянения пробудил во мне дарование, которое чуть не было задавлено грубым и небрежным учителем. Тем не менее я свято чту его память. Если бы не его нелепое тщеславие, которое подвергло риску мою жизнь и мои душевные способности, все то, что таилось во мне, не выплыло бы наружу. Безумное приключение в горах пошло мне на пользу, но оно оставило во мне какую-то болезненную нервность. Иногда, импровизируя, я как будто слышу обвал над своей головой и чувствую, как у меня руки страшно вырастают. Это длится только минуту, но все-таки мне не удалось окончательно излечиться, и, как видите, не помогло даже время».
