Снеговик

– Мне часто это говорят, графиня, видимо, и в самом деле мы очень похожи.

– Я плохо разглядела, вернее, почти не видела его лица; но голос, манера говорить… ну, в точности те же!

– Мне все-таки думается, что голос у меня помоложе! – ответил Кристиано, который в Стольборге время от времени старательно приглушал свой голос, пытаясь подражать стариковской речи.

– Да, есть, конечно, разница в летах, – сказала молодая девушка, – хотя можно сказать, что у вашего дядюшки голос еще очень звучный. В конце концов, он не очень и стар, не правда ли? Мне показалось, что ему нельзя дать его лет. У него чудесные глаза, и он почти с вас ростом…

– Почти, – сказал Кристиано, невольно бросив взгляд на кафтан законоведа и спрашивая себя, уж не потешается ли над ним Маргарита.

И, решив ускорить объяснение, он сказал:

– Мы с дядей еще кое в чем схожи: мы оба питаем живейший интерес к одной известной вам особе и равно ей преданы.

– Ах, вот оно что, – сказала молодая девушка, краснея еще сильнее, но в словах ее прозвучала такая искренность, что все сомнения Кристиано рассеялись. – Видимо, ваш дядюшка любитель поболтать, если он уже успел рассказать вам о моем сегодняшнем визите.

– Мне неизвестно, доверили ли вы ему какой-либо секрет; в том, что он мне пересказал, никаких тайн нет, вам незачем краснеть.

– Пересказал… пересказал… Уверена, что вы были там, прятались где-нибудь в соседней комнате. Вы все подслушали.

– Ну да, конечно, – ответил Кристиано, поняв, что доверие к нему только возрастет, если он воспользуется мыслью, невинно ему внушенною, – я был в спальне и разбирал дядины бумаги. Он и не знал об этом, а я невольно все услышал.

– Вот приятный сюрприз! – заметила Маргарита, хоть и смущенная, однако в глубине души довольная, сама не зная почему. – Вместо одного поверенного я нашла двух!

– По-видимому, вашими устами говорил ангел во плоти, но сейчас у меня появилось опасение, уж не был ли это скорее злой демон?

– Спасибо за доброе мнение обо мне! Но разрешите спросить, на чем же оно основано?

– На притворстве, которого я никак не могу понять. Вы описали барона Олауса как чудовище телом и душой…

– Простите, сударь, вы плохо слушали. Я описала его человеком неприятным, страшным, но я никогда не говорила, что он некрасив.

– Как раз это вы могли сказать, ибо, откровенно говоря, он совершеннейший урод.

– У него действительно жестокое и холодное лицо, это верно, но все как один говорят, что у него очень правильные черты.

– У здешних жителей странная манера судить о виденном. Но не будем спорить о вкусах. Я смотрю иначе. Я нахожу его некрасивым и неуклюжим, но добродушным и препотешным…

– Вы, конечно, смеетесь, господин Христиан Гёфле, или это недоразумение. Да простит мне Бог, но глазами вы указывали на господина напротив. Неужто же его вы и приняли за барона Вальдемора?

– Кто же иной, если не барон, может говорить о вас как о своей невесте, кого же, как не его, вы можете весело называть своим возлюбленным?

Маргарита расхохоталась.

– О, в самом деле, если вы могли подумать, что я обращаюсь с бароном так запросто, по-дружески, вы должны были счесть меня лгуньей или очень непоследовательной; но, слава богу, я ни то ни другое. Тот, кого я в шутку называю своим возлюбленным, не кто иной, как доктор наук Стангстадиус, и не может быть, чтобы вы не были о нем наслышаны от вашего дядюшки.

– Доктор Стангстадиус? – повторил Кристиано с большим облегчением. – Ну что ж, признаюсь, я не знаю даже его имени. Я приехал из дальних стран, где провел всю жизнь.

– Тогда, – сказала Маргарита, – мне понятно, что вы не знаете ученого минералога. Как вы совершенно верно заметили, это превосходный человек, иногда немного вспыльчивый, но не злопамятный. Добавлю, что он прост, как ребенок, и что бывают дни, когда он всерьез верит в мою страсть к нему, и старается от меня отделаться, говоря, что такие люди, как он, принадлежат всему обществу и не могут посвятить себя какой-нибудь одной женщине. Я познакомилась с этим человеком очень давно, еще тогда, когда он приехал для своих ученых занятий в наши края, в тот замок, где я воспитывалась. Он провел там несколько недель, и тетя позволила ему меня навещать, когда он бывает по делам в этих местах. Это единственный человек, которого я здесь знала, когда мы сюда приехали, ибо, надо вам сказать, барон Олаус поручил ему вести работы в своем имении. Но вот уже тетя ищет меня и сейчас начнет меня бранить, вот увидите!

– Вы хотите, чтобы она вас не видела? Пройдите между стеной и этими охотничьими трофеями.

– Пусть и Потен тоже сюда придет, только никогда нам не уговорить господина Стангстадиуса, чтобы он нас не выдавал. Увы! Тетушка начнет меня теребить, требуя, чтобы я танцевала с бароном, а я упорно буду ссылаться на свою хромоту, хотя на самом деле прихрамываю почти незаметно.

– Надеюсь, вы совсем не хромаете?

– Все-таки прихрамываю. Мне посчастливилось только что упасть у нее на глазах, когда я шла по лестнице. Я отделалась легкой болью в щиколотке, но скорчила немало гримас, желая доказать, что никак не могу открыть бал менуэтом в паре с хозяином дома. Тете пришлось заменить меня другой, вот почему я здесь; но все кончено, она идет сюда!

Действительно, графиня Эльфрида Эльведа приближалась, и Кристиано пришлось немного отодвинуться от Маргариты, подле которой он сидел.

Графиня была невысокой, довольно полной женщиной, едва достигшей тридцати пяти лет, хорошо выглядевшей, живой, решительной и очень кокетливой, больше, правда, из любви к интригам, чем из желания понравиться.

Она была одной из самых пылких сторонниц шведской партии «колпаков», иными словами, интриговала в пользу России против Франции, приверженцы которой называли себя «шляпами», а также отстаивала интересы знати и лютеранского духовенства против королевской власти, искавшей, естественно, опоры в других сословиях, в горожанах и крестьянстве.

В юности она, по-видимому, отличалась привлекательностью, да и сейчас была еще достаточно красива, а ум ее и положение в обществе также помогали ей одерживать победы. Но Кристиано не понравилась ее манера держать себя, то высокомерная, то чересчур фамильярная. С первого взгляда заметив в ней двуличие и упрямство, он решил, что и то и другое опасно для будущего Маргариты.

– Ну что же, – спросила она племянницу язвительным и резким тоном, – что ты так жмешься к печке, точно замерзла? Подойди, мне надо с тобой поговорить.

– Хорошо, тетушка, – отвечала лукавая Маргарита, делая вид, что ей трудно встать, – но у меня действительно очень болит нога! Я не могла танцевать в большой зале, и мне стало холодно.

– Но с кем вы тут болтали? – спросила у нее графиня, оглядывая Кристиано, который вновь присоединился к Стангстадиусу.

– С племянником вашего друга Гёфле, с которым меня сейчас познакомил господин Стангстадиус. Хотите, тетушка, я вам его представлю?

Кристиано, который пропускал мимо ушей все, что ему говорил ученый, отлично расслышал ответ Маргариты и, решившись на все, лишь бы продолжать знакомство с племянницею, сам подошел приветствовать тетушку и сделал это так почтительно и непринужденно, что произвел на нее хорошее впечатление. Надо полагать, она очень нуждалась в расположении Гёфле, ибо, несмотря на заурядное и отнюдь не дворянское имя, которое присвоил себе Кристиано, она отнеслась к нему не хуже, чем если бы он принадлежал к знатному шведскому роду. Затем, когда Стангстадиус подтвердил, что это достойнейший молодой человек, она сказала:

– Мне очень приятно с вами познакомиться, и я в претензии на господина Гёфле, что он ни разу не похвалился мне, что у него такой хороший племянник. Вы тоже занимаетесь науками, как наш знаменитый друг Стангстадиус? Это весьма одобряется. Это один из лучших путей, какой может выбрать молодой человек. С помощью науки можно даже достичь самого приятного положения в свете – заставить себя уважать, ничем ради этого не поступаясь.

– Я вижу, – заметил Кристиано, – что именно так обстоит дело в Швеции, к чести этой благородной страны будь сказано; но в Италии, где я воспитывался, и даже во Франции, где я прожил некоторое время, ученые обычно бедны и не получают настоящего поощрения, а подчас даже подвергаются преследованию со стороны религиозных фанатиков.

Этот ответ привел нашего геолога в неописуемую радость, ибо льстил его национальному самолюбию, и бесконечно понравился графине, которая презирала Францию.

– Вы совершенно правы, – сказала она, – и я не понимаю вашего дядю, пожелавшего воспитывать вас в чужих странах, а не у себя на родине, где судьба студента столь почетна и счастлива.

– Ему хотелось, – на всякий случай ответил Кристиано, – чтобы я смог легко изъясняться на иностранных языках. Но ради этого, я думаю, незачем было засылать меня в такую даль, так как я замечаю, что по-французски тут говорят не хуже, чем в самой Франции.

– Благодарю вас за комплимент, – сказала графиня, – но вы нам льстите. Вряд ли все-таки мы говорим по-французски так хорошо, как вы. Что до итальянского, то на нем мы говорим и того хуже, хотя этот язык и входит в наше воспитание, если оно может назваться хорошим. Поговорите-ка по-итальянски с моей племянницей, а если она будет коверкать этот язык, посмейтесь над ней, очень вас прошу. Только почему все же господин Гёфле придает такое значение живым языкам? Уж не предназначает ли он вас к дипломатической карьере?

– Очень может быть, ваше сиятельство; мне еще не вполне известны его намерения.

– Что вы говорите! – воскликнул геолог.

– Успокойтесь, дорогой профессор, – сказала графиня. – Этой стороной дела еще надо заняться. Все жизненные пути хороши, если умеешь продвигаться.

– Если госпожа графиня соблаговолит давать мне советы, – начал Кристиано, – я почту себя счастливым и глубоко обязанным.

– Ну что же, весьма охотно, – ответила она, глядя на него приветливо и дружелюбно, – мы поболтаем, и я о вас позабочусь, тем более что вы обладаете всем необходимым для успеха в свете. Проводите нас в танцевальную залу, мне непременно хочется заставить мою племянницу станцевать хотя бы один менуэт; это не утомительно, а ее отказ может показаться неуместным. Слышишь, Маргарита. Надо делать то, что делают все!

– Знаете, тетушка, – сказала Маргарита, – не у всех ведь нога болит!