Замок Эскаль-Вигор
Он молчал, и тогда она решилась прибегнуть к последнему средству:
– Послушайте, – сказала она, – говорят, что ваши дела не особенно блестящи; если б вы захотели, была бы возможность…
На этот раз он побледнел; но размеренным тоном, отеческим, он проговорил:
– Дорогая моя, Кельмарки не продаются… Вы найдёте ещё не одного хорошего мужа, из вашего круга. Впрочем, поверьте, что я не из гордости отказываюсь от вашего предложения… Я, понимаете, не могу полюбить вас? Я не могу…
Последуйте моему совету… Согласитесь выйти за какого-нибудь доброго молодца… На этом острове в нём не будет недостатка… Я совсем не гожусь вам в товарищи жизни.
Чем больше он говорил смиренно, умно и убедительно, тем сильнее возбуждалась Клодина. Она пыталась видеть в нём только высокомерного мистификатора, гордого фата, который насмеялся над ней.
– Вы сейчас только сказали, что Кельмарки не продаются! – сказала она, задыхаясь от гнева; – Может быть, я не указала настоящей цены! Мамзель Бландина, как рассказывают, всё же заставила вас принять кое-что!
– Ах, Клодина! – сказал он печальным тоном, который, однако, не обезоружил её. – Довольно! прекратим, моё дитя, этот разговор. Вы начинаете горячиться… Но я не сержусь на вас! прощайте!
Его холодный и пристальный взгляд, странно целомудренный, с каким-то убеждением, решением лучше всякого жеста, выпроводил её.
Она, рассерженная, вышла, хлопая дверьми.
– Ну-с, – сказал Ландрильон, ожидавший её при входе в парк, – что я вам говорил? Он тебя не любит и никогда не полюбит.
– Но что же это за человек? Разве я не хороша, не лучше всех девушек? Откуда такая холодность!
– Это легко объяснить… Нечего искать далеко… Это, так сказать, тип вроде св. Ольфгара… Нет, я оскорбляю великого святого.
– Что ты хочешь сказать?
– Скажу яснее, у этого господина дурной вкус, и он предпочитает тебя твоему брату…
Она фыркнула ему в лицо, несмотря на свою злобу.
Неужели этот Ландрильон так глуп?
– Нечего смеяться, это так, как я сказал…
– Ты лжёшь! ты выдумываешь! как распространять такие глупости…
– Скажу ещё лучше. Гидон платит ему тем же.
– Это невозможно!
– Спроси хорошенько мальчишку… Это очень просто. Ему уже исполнилось двадцать один год, я думаю, хотя он и не смотрит таким… Ты хотела прибегнуть к одному обычаю страны. Есть ещё другой, который относится к твоему брату. Разве сегодня вечером, всякий юноша его возраста, не должен отправиться на танцы и выбрать себе временную или окончательную подругу?.. Держу пари, что мальчишка выкажет себя в присутствии какой-угодно девушки столько же упорным, как и его покровитель перед вами.
– Убирайся! – прошептала Клодина, одновременно глухим и задыхающимся голосом. – Ах! лицемеры, бесстыдники! Горе им!
– Чёрт возьми! Наконец, ты поняла! Что ж тут особенного! В то время как благородный сеньор ухаживал за тобой, он надеялся измениться в своих настоящих склонностях…
И он рассказал ей всё, что ему было известно; он придумывал, усиливал в тех случаях, когда он не мог подтвердить доказательствами.
Задыхаясь от ненависти, но, в особенности, выказывая добродетельное отвращение, она сказала Тибо:
– Послушай, я отдамся тебе сегодня же вечером, клянусь. Но сначала, ты должен отомстить им всем за меня, начиная с моего брата, этого негодяя, погибшего, от которого я отрекаюсь!
С этим чувством ненависти она решила погубить Гидона, чтобы лучше отомстить Кельмарку.
– В особенности, никакого скандала! – сказал Ландрильон.
– Будь покоен. Время благоприятствует нам.
Ярмарка извиняет многие необыкновенные поступки! – прошептала она с ужасной улыбкой.
Из уважения к имени Говартца, она вовсе не разглашала о том, что узнала, какое положение её брат занимал у графа. Она удовлетворилась бы, если б поставила Гидона в унизительное и неприятное положение. Она хотела натравить на него нескольких весёлых девушек, уже достаточно подготовленных к нападению, благодаря пиву и ликёрам. Но, как мы увидим в будущем, она слишком понадеялась на своё самообладание и не считалась с горячностью и головокружением мести.
IIIВ тот день, после полудня, женщины Смарагдиса шатались толпами, от одного балагана к другому, из одной таверны к другой, кричали, шумели, приставали и отправлялись впоследствии по большим дорогам, с раннего вечера и до поздней ночи.
С своей стороны, молодые люди блуждали тоже партиями, обнявшись. Самцы приглашают самок, но последние выказывают себя ещё более навязчивыми.
С обеих сторон они дразнят друг друга, подталкивают. Тысячи приманок! Они возбуждают друг друга словами, и даже жестами!
Скрытые объятия, удары, поглаживания, увёртки и притворства; они обольщают, обманывают друг друга.
Оба лагеря, оба пола имеют вид врагов, которые перестреливаются, удерживаясь настороже, охраняя свои позиции. Они наблюдают друг друга, окликают, унижаются, торгуются, расхваливают… Запрещается влюблённым соединяться до вечера. В кабаках мужчины пляшут и веселятся между собою, то же самое делают и женщины. Дикие и циничные танцы! Тяжёлое и сладострастное прыгание…
Если днём какая-нибудь банда женщин встречает колонну молодцов, начинается перекрёстный огонь, канонада похотливых, сладострастных выходок. Они сталкиваются грудь с грудью, только на короткое время, чтобы нанести поцелуй и вырваться, среди подталкиваний, щипков, и других мелочей. Куртки и кофточки, юбки и шаровары усиленно трутся друг о друга, вызывая судорожные движения.
При наступлении ночи, после захода солнца, и каких то звуков бешеной трубы, раздававшихся с четырёх сторон острова, наступает пора общих расплачиваний.
Влюблённые собирают своих подруг, и соединившиеся парочки обручённых или временных партнёров становятся священными для сборищ, которые продолжают бушевать, кричать, рычать среди полного мрака.
При каждой стычке отпадают некоторые с той и другой стороны, образуются парочки перебежчиков. Женщины столь же смелы, как и мужчины, в конце концов, пристраиваются.
Находящиеся в колоннах считают, кто выбыл из их компании.
Так продолжается до тех пор, пока мало-помалу все женщины, или почти все, не получают себе кавалеров для танцев и для остального времени празднества. Последние, разумеется, являются наиболее безумными. Иногда хитрость молодцов состоит в том, чтобы избегать предложений этих безумных самок, заставлять их преследовать себя. Они представляются, что сдаются, затем играют в прятки, казалось, недовольные таким домогательством.
Возбуждённые выпивкой, танцами, условиями, грубыми выходками, почти злобные, женщины блуждают, как волчицы на охоте, с одного перекрёстка на другой, или держатся скрытые в кустах, безмолвные, словно дожидаясь добычи…
Вдали насмешливые песни отвечают на их трагическое пение. Дичь пренебрегает ими, находя удовольствие в том, что её преследуют, возбуждая жадных охотниц.
Горе тому, кто блуждает одинокий, тот платит за всех.
Горе даже тому, кто ничего не знает, или иностранцу, которого они поймают; он принуждён бывает сделать выбор или следовать покоряться той, которую присудит ему судьба. Страшные истории наполняют с давних пор репертуар певцов, и не один Ольфгар был жертвою сладострастного спора женщин на Смарагдисе.
Анри де Кельмарк был осведомлён об этих бурных традициях. Хотя он был очень падок до оригинальных народных веровании, он всегда избегал выходить вечером в день ярмарки. Это был почти единственный публичный праздник, единственный местный обычай, который он не признавал.
Ему прощали до сих пор это отречение из-за чрезмерного характера этой сатурналии. Столь высокопоставленное лицо не могло, разумеется компрометировать себя с этими беснованными. В тот же день честные девушки запирались у себя в доме, подобно молодым супругам и обручённым, приверженцам менее пламенных излияний.
Визит Клодины оставил в душе Кельмарка неприятное чувство, которое он не испытывал за последние дни. Он был недоволен, что эта девушка возненавидела его. Он упрекал себя даже в том, что не открыл ей всей правды. Но это могло бы выдать Гидона, погубить его. Нет, то, что он мог доверить такой святой женщине, как Бландине, он не мог открыть такому грубому существу, как Клодина. Вернее сказать, он раскаивался в этой комедии ухаживания, которую он разыгрывал с нею.
Гидон, расстроенный дурным настроением своего друга, который счёл своим долгом скрыть от него предложение Клодины, выразил желание пройтись по ярмарке, в надежде, что свежий воздух успокоит его нервы.
Анри старался удержать его, отклонить его от желания выйти.
Но молодому Говартцу казалось, что кто-то призывает его там, в деревне. Непонятные ловушки, сверхъестественные токи окружали их.
– Нет, оставь меня, в конце концов, – сказал он Кельмарку, – вместе мы только усилим наше волнение и скрытое раздражение в этот день. Мы только поссоримся или, по крайней мере, мы не будем больше понимать друг-друга. Никогда я не чувствовал себя столь раздражённым и опечаленным. Между нами точно какое-то духовное раздражение. Эти спазмы скотского бешенства доходят и до нашего убежища. Лучше взглянуть им прямо в глаза. Затем, так как мы завтра уезжаем, я в последний раз совершу прогулку по Смарагдису, прощусь с родным островом, где я так страдал, но чтобы мне сильнее полюбить тебя и насладиться жизнью с тобой…
Кельмарк, значит, пытался тщетно отклонить его от прогулки. Гидон, казалось, был охвачен оккультической силой, которая властно призывала его выйти.
Ничего не подозревая, сын Говартца задержался на ярмарке, болтая с прежними товарищами. Мысль, что он покинет их навсегда, заставляла его стремиться к ним. Он стрелял из лука, ловил рыбу, играл в кегли и метал диск; он боролся обнажённым до пояса с мальчиками Кларвача, любовался этими дружескими объятиями, тепловатыми прикосновениями тела к телу; его «роняли» несколько раз, и он заставлял падать других, улыбаясь на свою силу, тонкую грацию, забывая в это время о глубоких наслаждениях ума и искусства.
Гидон не подумал даже о главном в этот день обстоятельстве, что он достиг совершеннолетия, что его возраст требовал соединения с какой-нибудь девушкой острова. Обыкновение и закон Смарагдиса не приходили ему даже в голову. Его мечты витали уже вне этой жизни.
IVПраздник развёртывался, распространялся и становился чем-то необузданным.
Наступил вечер, сентябрьский вечер. Из бараков, расположенных на ровном берегу моря, поднимался запах жареных ракушек, вместе с ароматом водорослей среди быстрого прилива волн. Зажигались огни на подмостках и лодках. Царила какая-то какофония барабанов, цимбалов, rommelpots, балаганов; в кабаках гремели какие-то аккордеоны и трубные звуки, вечерние представления начинались в помещениях укротителей зверей, и дикий рёв служил эхом на жалобу волка и сливал вместе с непонятным рёвом людей какой-то телесный трепет, какую-то муку разврата по всем окрестностям.
Никогда море не было столь фосфорическим. Огни Сен-Эльма скрещивались, под чёрным нёбом, с мачтами яхт и барок, убранных флагами.
На одну минуту, при заходе солнца, Эскаль-Вигор был освещён, точно какая-то постройка из изумруда, затем на нём показалось какое-то кровавое покрывало, на фасаде, обращённом в сторону Океана.
Ропот мужчин с одной стороны и женщин с другой встретились на краю селений. Они кричали о своих желаниях, они выражали их жестами.
Наконец, Гидон расстался с своими товарищами из несчастного Кларвача. Толкаясь, он ускорил шаги, чтобы пробраться из ярмарочного сборища, которое начинало ему надоедать, и направился в сторону Эскаль-Вигора. Мысль о своём друге наполнилась нежным упрёком, осуждением и тоскою.
По дороге страстные взгляды смущали перебежчика. На него указывали подмигиванием глаз и шептались.
Он остановился, чтобы вдохнуть аромат зелени; вдруг, когда он готов был скрыться в вековой роще у входа в парк Эскаль-Вигора, какая-то банда женщин показалась из боковой аллеи, вопрошая, окружая его.
– Смотрите на этого большого молодца, который блуждает один по дороге!
– О, какой красивый мальчик прячется здесь!
– Какой стыд! В день ярмарки.
– В день св. Ольфгара! У него уже пушок над устами и он никогда ещё не прикасался к женщине. Надо спросить у его сестры!
Они торопили его; насильно старались возбудить его; они грозились обыскать его, тёрлись о него, опрокидываясь, расстёгивая кофточки, раскрывая уста, точно венчик цветка на встречу солнца.
– Они правы, братец! – прервала Клодина, – приближаясь к ним с ужасным лукавством. Ты давно уже мужчина. Исполни твою обязанность кавалера. Выбирай, чего тебе ещё надо, чтобы решиться? Вот десять здоровых девушек, которые ждали тебя, самые красивые из всей страны. Они не нуждаются в поклонниках. Разве ты не слышал, как они кричали целый день по деревне? Но, по моему указанию, они согласились отдать тебе предпочтение. Ни одна из них не отдастся другому, прежде чем ты не решишься… Однако, повторяю тебе, по дорогам сегодня вечером блуждают здоровые и пламенные петухи, которые сгорают нетерпением найти этих приятных кур и которые угостятся теми, которых ты презираешь!.. Итак, говори! К кому из них тебя влечёт? Кто первая получит твою сильную страсть?
Молодой человек угадал мрачное значение этих лестных слов, первых, с которыми она обратилась к нему в течение долгих месяцев, с тех пор, как они поссорились, и вместо того, чтобы ответить сестре, он надеялся обмануть десять других самок, здоровых девушек, типа Клодины, с полной грудью и эластичной фигурой.
– Я сожалею, милые девушки, я спешу, я сейчас же вернусь, меня ждут в замке.
– В замке! – закричали они. – В замке! Сегодня ты там не нужен.
– Граф обойдётся прекрасно и без тебя!
– Ярмарка и отдых для всех сегодня!
– Господа и слуги празднуют одинаково!.. удовольствие кончится сближением!.. Любовь стоит выше долга!.. – Затем, твой граф, он занят своей Бландиной! – сказала Клодина таким тоном, который открывал худшие перемены.
– Если я уверяю вас, мои курочки, что моё присутствие там необходимо, я и так уже опоздал.
И он хотел вырваться, ускорить шаги.
– Тарара! Тебя подождут ещё! Ты вернёшься ещё с нами в деревню, ты будешь ещё танцевать со всеми, затем, ты изберёшь кого-нибудь из нас, и с которой ты поступишь по обычаю честных жителей Смарагдиса!.. Покажи, что ты достойный потомок Говартцов!
Он продолжал защищаться; возбуждённые Клодиной, они держали его.
– Да, да, он обязан это сделать! Он заплатит подобно другим! Каждому свой дом, каждой свой жених! Горе упрямцу! твой патрон подождёт. Часом раньше или позже ничего не значит!..
Он отстранялся не без бешенного нетерпения, приходя в ужас, но они было сильно увлечены игрой. Чем он больше уклонялся, тем они сильнее держались за него.
– Смелей, девушки! на приступ, мои милые. Разве нет никого, кто бы заставил танцевать этого большого недотрогу!
В борьбе они прикасались к нему, и его учащённое дыхание делало его заманчивым и ещё более увлекательным. Они осмеливались ласкать его, щупали, случалось, обнимали его, кто за руку, кто за ногу; одна хватала его за талию, другая за шею; но он твёрдо защищался теперь, отмахивался, и может быть, в конце концов, мог бы избегнуть их, несмотря на их упорство.
Но это бегство было бы счётом с Клодиной, а не с ним. Упорство молодого человека вполне уверило её в его холодности к женщине. Ландрильон ничего не прибавил. В её душе ужасная ревность принимала вид какой-то презрительной добродетели.
– Он сдаётся! Он должен сдаться! – рычала она. – Если он не хочет принадлежать одной из вас, он будет принадлежать всем.
– На помощь, Ландрильон! – позвала она, так как, предвидя неравную борьбу, в которой они составляли бы слишком сильную партию, она спрятала своего участника в кустах поблизости. Скорее, Ландрильон!
Это было вовремя, так как Гидон избегал своих преследовательниц, оставив в их руках куртку и даже часть своей фуфайки и панталон.
– Остановись, Жозеф! – кричал Ландрильон, поражая его ударом в ногу.
Гидон, которого держал слуга за горло, прекрасно защищался, дрался ногами и кулаками, пытался даже укусить его.
– Верёвку! кричал Ландрильон. Негодяй двигается, как дьявол! Свяжем ему руки и ноги!
– Да, да!
Вместо верёвки женщины связали вместе свои шейные платки. Полураздетые, с открытою грудью, растрепавшиеся, наводящие ужас, с кровью на ногтях, среди темноты этой лужайки парка они напоминали вакханок.
– Оставьте! Ко мне! На помощь! – вопила жертва.
Дважды он разрывал державшие его путы. Кровь текла из его рук и лодыжек.
Клодина, рассвирепевшая более, чем когда-либо, но лучше их осведомлённая, испустила победный крик:
– Подожди! Кожаный пояс держит его шаровары!
– Действительно, они могут упасть теперь! – отвечал слуга.
Она сама отстегнула пояс, которым Ландрильон связал подколенки жертвы.
На этот раз Гидон, почти обнажённый, обессиленный, рыдал, так как фурии не удовольствовались тем, что раздели его, но так же и разорвали его одежду на куски.
Гидон, в конце концов, замолк; он плакал, пытался вытянуться; его движения становились конвульсиями, он невольно задыхался, его спазмы обращались в предсмертный хрип и вместо живого сока они получали одну кровь. Всё равно. Нападение возобновлялось. Они поклялись употребить все силы, но вскоре перестали кричать.
Между тем, на крик, сначала жертвы, а потом преследовательниц, собрались другие женщины, другие жители деревни из лавок и кабаков. Пьяные, заинтересованные этим событием, они одобряли, забавлялись, находя в этом заманчивую шутку.
Они собирались, окружали, толкались, чтобы посмотреть. Парочки, соединившись, прерывали свою интимную беседу и принимали участие в этих эротических безобразиях. К тому же молодые люди, из Кларвача, носители факелов во время серенад, освещали с каким-то блаженством это ужасное таинство или выражали недоумение. Другие сзывали друг друга, точно хищные звери, и в то время, как беспорядочные трубы продолжали греметь, их смех напоминал, действительно, смех осквернителей – животных. Молодые самцы, томившиеся по Клодине, льстили ей сладострастными и непристойными разговорами, в то время как она, словами и жестами продолжала возбуждать этих жриц Цибелы? Разве они не разорвут его заживо на куски? Неужели он не погибнет от их рук?
Протёкшие века наверно видели, как предки этих жертвоприносительниц набрасывались на потерпевших кораблекрушение, танцевали вокруг костра; в легендарные времена св. Ольфгар должен был видеть подобные издевательства дикарей, которые насмехались над его кончиной.
Ландрильон, принимавший во всём этом участие, без удержа рассказывал, переходя от одного к другому, тайны Эскаль-Вигора, поверял, кому хотелось его слушать, непристойные похождения Гидона и его покровителя, вмешивая сюда религию и добрые нравы: развратный мошенник становился судьёй, преступление актом общественного спасения и публичного наказания.
Довольно было недостойному произнести одно слово осуждения, чтобы весь остров словно опьянел и стал неузнаваем.
Не осталось никого, кто бы не толкнул ногою несчастного. Некоторые отходили в сторону. Другие находили, что этого ещё недостаточно.
– Когда вы докончите с ним, – говорил Ландрильон разъярённым женщинам, – мы бросим его в море.
– Да, в море, негодяя!
И они хотели отнести его на берег, через ярмарку, когда произошло чьё-то вмешательство.
VСо времени ухода своего друга, де Кельмарк не имел минуты покоя. Он не мог усидеть на месте.
Его волнение усиливалось по мере того, как отдалённая ярмарка принимала всё более бешеный характер. Он задыхался, точно в ожидании медленно надвигавшейся грозы.
– Какое мучительное удовольствие! – говорил он нежной и тихой Бландине, которая старалась развлечь его от его тоски. – Никогда ещё они не устраивали такого шабаша! Послушать эти крики, можно подумать, что они, забавляясь, убивают друг друга.
В прошлые годы какофония, ярмарские крики, петарды, свистки, шарманки и пистоны, не казались ему столь значительными.
Теперь же эта электрическая атмосфера усложнялась приливом опьянения, попойки и разврата.
В этот вечер гнусная сатурналия никогда не кончится!
Стало ещё хуже, когда закатилось солнце и эротические, крики труб раздавались с одного конца острова на другой, прибавляя точно медный туман к красным мукам замирающего неба. Человеческие голоса, более резкие, ещё более возбуждённые, повторяли бешенный сигнал труб и усилились, точно желая зажечь мрак…
Кельмарк не мог больше терпеть. Воспользуясь моментом, когда Бландина была занята приготовлением ужина, он вышел в парк.
Вдруг острый и раздирающий крик, более острый, чем призывы трубочки Гидона, в роще, в вечер их первой встречи, раздался в воздухе.
Кельмарк узнал голос своего друга.
– Его убивают!
Устремлённый вперёд этой ужасной уверенностью он побежал в тревоге, ночью, руководясь только криками и жалобами.
Когда он достиг лужайки парка, готовый даже броситься на улицу, где происходило побоище, снова раздались крики, возгласы, и он услыхал имя своего любимца наряду с возгласами убийц.
Через минуту он бросился в толпу с удесятирёнными силами, расталкивая грубиянов, прогоняя их и нанося удары этим дикарям.
С каким то криком тигрицы, защищающей своего детёныша, он избавил Гидона, лишённого сознания, полуумирающего, в рубищах, измученного бесчестием, поцеловал его, поднял в свои объятия.
Граф, казалось, вырос.
Вооружённый палкою, он делал ужасные повороты. Вокруг него расширялся круг, и медленно, глядя в лицо бешенным и разъярённым людям, он направился в парк. Но Ландрильон и Клодина собирали других поражённых этим торжественным вмешательством.
Снова повторилось нападение. Неприятное отношение перешло от молодого Говартца к графу. Никто не остался на его стороне. Его любимцы, наиболее необузданные, несчастные юноши из Кларвача, узнав, какое осуждение тяготело над ним, молчали, и огорчённые, отходили, не принимая участия.
Ландрильон первый бросил в него камень. В графа начали бросать всем, что попадалось под руку. Луки, принесённые для получения награды в тирах, без стыда устремлялись в столь расточительного короля их общины. Одна стрела попала в подмышку, другая поранила шею Гидона и обрызгала кровью лицо Анри. Кельмарк, не заботясь о своей собственной ране, не переставал любоваться израненным телом своего друга.
Но, раненный в сердце, он упал с своей дорогой ношей.
Когда они набросились, чтобы прикончить его, какая-то женщина в белом показалась перед ними, скрестив руки, предоставляя свою собственную грудь для ударов.
И её величие, её страдания были таковы, и таков, в особенности, был её героизм, что все отступили, и Клодина оттолкнула навсегда, далеко от себя, Ландрильона, который уводил её, напоминая об условии – чтобы броситься, навсегда обезумев, в объятия отца, откуда она насмехалась в лицо над пастором Бомбергом…
Бландина не произнесла ни слова, не проронила ни единой слезы, не издала ни одного возгласа.
Но её присутствие поразило добрые души: пять бедняков, любимцев Кельмарка, нежелавших больше трусливо покоряться общественной воле, понесли на руках Кельмарка и Гидона, обнявших друг друга при последнем издыхании. Грубые люди плакали, раскаивались…
Бландина шла впереди их по направлению к замку.
Чтобы не нести раненых в верхний этаж, им устроили постель на бильярде. Друзья пришли в себя, почти одновременно. Открыв глаза, они остановили взоры на картине Конрадин и Фридрих Баварский, затем взглянули друг на друга, улыбнулись, вспомнили об убийстве, крепко поцеловались, и их уста не прекращали поцелуя, и они ждали так минуты последнего издыхания.
– А я, – шептала Бландина, – Анри, ты не простишься со мной! Подумай, как я любила тебя!
Кельмарк повернулся к ней.
– О, – прошептал он, – я буду любить тебя в вечности, как ты заслуживала быть любимой на земле, чудная женщина!
– Но, – прибавил он, взяв за руку Гидона, – я хотел бы любить тебя, моя Бландина, продолжая обожать этого, этого чудного мальчика!.. Да, Бландина, надо оставаться самим собою! Не изменять себе!.. Оставаться верным до конца моей справедливой, законной природе!.. Если б я должен был снова жить, я именно так бы хотел любить, если б даже должен был страдать ещё сильнее, чем я страдал; да, Бландина, моя сестра, мой единственный друг, если бы даже я принёс тебе такие страдания, какие я тебе причинял!.
Благослови нашу смерть, Бландина, нас троих, так как мы на немного опередим тебя с этой минуты, благослови нашу муку, которая искупит, освободит, наконец, заставит восторжествовать всякую любовь!
И его уста снова прикоснулись к устам мальчика, тоже стремившегося к нему, и Гидон, и Анри слили свои дыхания в последнем поцелуе.
