Забери меня, мама
Аня вздохнула и кивнула. Не хотелось терять доверие мамы, но это, похоже, было неизбежно. Она отдалилась и сама: в её жизни появлялись вещи, которые она не могла ни с кем разделить – и хотелось думать, что только пока.
Мама прочитала выражение её лица, и её тон смягчился.
– Не молчи лучше.
Относилось ли это только к тому, что Аня тронула её вещь, или ко всему, что она скрывала от мамы?
– Не та она, – заметила тётя Оксана. – Весной уезжала другая. Теперь брови вон как потяжелели – и молчит, хуже тебя. А была – за словом в карман не полезет.
– Переходный возраст на носу, – зазвенел мамин смех, а по лицу тёти Оксаны стало заметно, что она имела в виду совсем не то.
В воздухе колыхнулся еле уловимый запах чемерики.
* * *
Когда тётя Оксана ушла, мама, не снимая с себя ироничной улыбки, спросила:
– И где святая Ирина?
Аня кивнула на антресоли, но подошла к маме и взяла её за руки.
– Мам, – что-то тихим тлеющим угольком зашипело внутри.
– Вот есть у тебя своя комната, там – как хочешь расставляй, – мама не слушала. Она взяла табуретку и с трудом из-за узкой юбки встала на неё, чтобы залезть на антресоли.
Уголёк будто бы окатили водой – внутри всё зашипело, Аня бросилась в туалет и хлопнула дверью. Сильно-сильно задрожало всё тело, и вот опять это было с ней рядом. Это было в ней, ближе, чем что бы то ни было. В мире осталась лишь она и святая Ирина, и можно было бросать слова ей, а не маме.
Не дождёшься. Я сильнее буду – и возьму. Мне предлагали. А ты сгинь.
В груди всё шипело, рассыпаясь искрами, а потом вдруг будто лопнул пузырь. За дверью ойкнула мама: с антресолей что-то упало. Аня вышла и увидела, что на полу лежат шапки, шарфы и палантины, где-то среди которых она положила иконку.
– Я выпила-то всего чуть-чуть винца, а всё из рук валится, – смеялась мама, спускаясь с табуретки. – Да и ты меня крутишь зря, ничего тут больше нет. Угробила – так и скажи сразу.
– Угробила, – улыбнулась Аня.
– А слова такие повторять за мной нечего, – ответила мама и начала её щекотать.
Дальше они с Аней сошлись на том, что обе просто перенервничали. И о бабушке, и о них самих в Озеровке говорили много разного, как и о маминых подругах – тёте Оксане и женщине со странным именем Нета. Озеровские много надумывали, если чего-то не могли себе объяснить, и мама говорила, что во все их придумки верить не стоит.
Может быть, именно за это они её и вытолкнули. Они вообще любили выталкивать тех, кто хоть в чём-то отличался от остальных, даже если это нельзя было ясно выразить словами. Из тех, кто не считался в деревне своим, там осталась лишь сама Нета: её сошедшая с ума пожилая мать не хотела никуда уезжать; да и потом, после её смерти, как оказалось, Нета не видела себя нигде, кроме Озеровки.
Мама упорно говорила, что она чудесный человек, но Аню Нета почему-то пугала. Её застывший, почти рыбий взгляд заставлял думать, что она чуточку больше, чем другие, знает о том, почему исчезла бабушка и теперь стало так больно и страшно. Казалось, для неё это было так же серьёзно, как теперь стало для Ани.
Жаль, что Нета жила далеко и расспросить её тайком не было возможности. Из взрослых знать хоть что-нибудь могла только мама – на неё ведь тоже, как и на тётю Оксану, ничего не действовало. Не вели к ним всем и нити, с той поры соединявшие Аню с большинством остальных.
Мама лишь отшучивалась и говорила о том, что им двоим пора принять смерть бабушки. Мысленно отблагодарить её за жизнь и забыть о том, как она умирала. Объяснить себе, что дело не в иконках и лампадках и они никак не могут навредить, хотя напоминают о той страшной ночи.
Сама Озеровка тоже была ни при чём, ведь тётя Оксана вообще была не оттуда. Да и Григорий с Наташей так покорно замолчали ещё тогда, когда Аня даже не подозревала, как изменит её бабушкина смерть…
Всё это обещало стать загадкой на целую жизнь, загадкой, которая может проверить, насколько Аня крепка и умна. Но пока было ещё слишком рано – оставалось только ждать. Всему ведь своё время.
* * *
– Золотой ребёнок, – сказала классная руководительница, встретив их с мамой на улице. – Откуда такие только берутся?
Аня почувствовала, как подрагивают туда-сюда снова появившиеся еле видимые нити между ней и другими. Всеми, кроме мамы.
– У нас все такие, – рассмеялась она.
Мама попыталась изобразить удивление, когда Аня принесла домой грамоту с золотым же гербом, на которой округлым учительским почерком было выведено «1-е место», – но вышло плохо, ведь она, похоже, знала, что так будет.
Так что уже зимой Аню отправили на районную олимпиаду по русскому. В назначенное воскресенье она пришла вместе с учительницей и несколькими другими ребятами в другую школу. В коридоре была целая толпа, которую с трудом заставили выстроиться в линеечку, и, пока их долго распределяли по кабинетам, Аню тянуло то в одну сторону, то в другую. Их так много. Неужели все они тоже это чувствуют?
И снова ты. Вериш-шь? – шипело в груди так, что Аня боялась: услышат. Смотрела на сидящих за другими партами, разгадывала выражения их лиц, старалась что-то расслышать, но не слышала ничего. Может, это скрыто от других?.. Хорошо, если так.
И всё-таки одного внутреннего чутья не хватило. Аня заняла третье место и пожалела, что не прочитала книги, которые предлагала ей классная руководительница. Подошла к ней после уроков, попросила ещё что-нибудь, и учительница дала ей небольшую тёмно-синюю книжку. На её обложке золотистыми буквами было вытиснено: «Историческая грамматика».
И каким же сильным в ней оказалось то, с чем столкнулась Аня осенью две тысячи шестого. Хорошо, что она начала уже в десять лет, так рано, – впереди было больше времени для того, чтобы хотя бы попробовать. И как же права была учительница, предлагая книги, – не зря же их писали умные люди, веками говоря с тем, что теперь вышло на контакт с Аней.
Она росла и видела больше. С маленькой советской книжки начались для неё целые полки в библиотеках, тяжёлые, полные учебников и монографий сумки с туго натянутыми ремнями. Но того, что Аня хотела в них узнать, чувствовать, взять своими руками, она не находила. Они не смогли. Никто не смог. Все в конце концов упирались в то, что заставляло развести руками: исторически так сложилось.
И наивно было бы думать, что теперь что-то сможет Аня. Она разбирала слова и предложения, копалась в словарях, ища закономерности, черкала в черновиках рассказов. С тех пор она каждый год побеждала на школьных олимпиадах и к старшим классам впервые дошла до «всеросса» по русскому, но это было не то. Это была лишь жалкая придумка людей в попытках загнать эту большую, непокорную добычу.
Но Аня хотела пусть даже попытаться.
* * *
– Мать твоя, судя по всему, ну ничуть не изменилась. Сделает что-то со злости или от холодка своего душевного, а потом только подумает, как другим с этим жить, – Нета смотрела в сторону.
– Да ладно тебе, не начинай. Зла она точно никому не хочет.
– Это только если ей этот никто не хочет зла. А если он хочет, так всё живо будет по-другому, Анька. Ты, ребёнок её, всю силу её злобы не знаешь. Не видела ты её раньше.
Обе помолчали, и Нета продолжила.
– И хорошо это, что она свою злобу на тебя не бросила. Смогла, значит, всё же, вот только как?
– Она сильная.
– Что правда, то правда. Ты вот тоже сильная, хоть сила твоя пока не раскрылась. Хотя вон, бывало, и дёргалась чуть, да?
– Ой, тёть Нет, слушайте. А расскажите лучше, как вы познакомились?
– Да мы всегда знакомы были.
И молчание.
– Не хочешь говорить? Мала я ещё, скажешь тоже?
– Нет, Анька, я молчать не собираюсь, раз ты сама приехала и начала говорить. Для меня это всё тоже не просто так – тебя же в честь меня назвали. Я, может, от твоей матери и заразилась тогда…
– Когда?
– Знаешь, бывают периоды, когда всё вверх дном переворачивается…
– Знаю, – сказала Аня.
– И я тебе расскажу, но уж не сегодня. Сегодня ты. Как там ты в свой институт поступила. Страсть, небось, была, скажи?
– Да, тёть Нет. Это была страсть.
Глава 3
– А что ты будешь делать, если там тоже про боженьку говорить начнут? – спросила мама, кокетливо глянув на себя в зеркало заднего вида. Они выезжали с парковки около корпуса гумфака – у них как раз недавно появилась машина, ведь жили они всё лучше и лучше.
– Сменим тему, – бесцветным голосом ответила Аня, хотя в глубине души ей стало смешно.
День открытых дверей ещё больше убедил её в том, что ей нужно поступить именно сюда. Оставалось только поверить, что Аня и вправду будет здесь учиться и узнает, как почти напрямую говорить с тем, чего она так долго ждала. С тем, что так долго ждало её по ту сторону.
Выбору её никто не удивился. «Я сама там училась, на той же кафедре», – ностальгично протянула классная руководительница. «Ну хотя бы ты не будешь ЕГЭ сдавать», – вставила шпильку учительница физики. «Там всё равно будет матанализ, готовься», – не отставал математик.
«Ты всегда такая была, – говорили, погружаясь в воспоминания, одноклассники: некоторые из них когда-то ходили с Аней ещё в детский сад. – Воспиталка устанет, даст тебе книжку, а мы сядем в кружок и слушаем. Чего ещё можно было ждать?»
«Лет через десять мир увидит учебник русского языка Антипиной», – смеялась единственная подруга, которая теперь мечтала об археологии.
Мама хотела, чтобы Аня выбрала нечто более приземлённое, к деньгам поближе, но не стала возражать. А что сказала бы – если бы была жива – бабушка? Она, наверное, толком не поняла бы филологическое образование, как озеровские не принимали мамино финансовое. Да они бы и филологическое не поняли.
Только вот Аня знала: здесь она будет ближе к бабушке и к Озеровке тоже, только с другой стороны. Узнает, почему всё так сложилось, почему умерла бабушка, куда исчезла и почему она сама теперь чувствует себя так странно.
Окружающие её взрослые не могут говорить об этом без обиняков – значит, она продвинется иначе. А рядом с ней будут идти те, кто пришёл на гумфак за чем-то своим.
* * *
Говорю же, никуда не денеш-шься – шипело внутри, когда Аня ступила на старый паркет в корпусе гумфака. Теперь уж точно никто ничего не слышал – на перерывах между парами здесь было слишком шумно. Однокурсницы оказались весёлыми и болтливыми. Оказалось, что студенческая жизнь – это не только учёба: сама филология интересовала многих меньше, чем предстоящий студенческий фестиваль и подготовка к нему. Аню же почему-то записали в ботанички, и она не противилась.
Болтовня, очереди в буфет, в туалет и бесконечные программисты, идущие на физ-ру, через нити вытягивали из неё все силы. Очередной раз приходя на пары, она думала о том, справится ли, и решала, что справится. Нужно было приспосабливаться к учёбе, ведь её ждали. Радовали сразу несколько периодов литературы и пара новых языков в расписании, хорошая библиотека и преподаватели.
Некоторые из них явно что-то знали, оставалось быть рядом и слушать. А ещё, отложив всё ненужное на потом, внимать дыханию самого учебного корпуса с его старым паркетом. Это по нему когда-то ходили те, кто подошёл к тому, чтобы взять своё, гораздо ближе. Это под их невидимыми шагами еле поскрипывал паркет, когда иссякал основной поток студентов, а Аня оставалась и слушала, как тихо вокруг. С этого момента она оставалась наедине с тем, что её ждало, и никто не мешал больше. Все, кто остались неподалёку, были молчаливы и, казалось, погружены в эту тайну. Для того, чтобы её разделять, говорить уже не требовалось.
Аня шла по корпусу, рассматривала объявления на стенах, заглядывала в книги, оставленные на полках книгообмена, разбирала брошенные в коридорах вещи, пока в один день не наткнулась на то, что потом занимало её долгие недели. Это была старая печатная машинка. Прежде Аня видела такую ещё в детстве, будучи у мамы на работе, и ей пришлось признаться себе: тогда не наигралась.
Увидев машинку впервые, Аня оглянулась по сторонам, с нетерпением достала из рюкзака лист бумаги и силой разгладила его об стену. Она заправила его в машинку, надеясь, что ничего не сломает, и прикоснулась пальцами к клавишам. Механизм пришёл в движение, выстукивая:
апокатастасис
Это было слово, которое Аня хотела унести с собой из сегодняшнего дня. С каждым из таких слов она затем просыпалась по утрам, подобные же слова катала на языке весь день, чтобы к концу удивиться и задуматься: действительно ли они существуют?
Из соседней аудитории вышел преподаватель, долговязый мужчина в строгом костюме, и двинулся в сторону мужского туалета. Тут же по коридору разнёсся запах сигаретного дыма. Вообще-то курить на гумфаке было нельзя, но были и люди, на которых эти слова не действовали. Наверное, те самые, кто однажды взял своё.
Аист – вот на кого он похож, поняла Аня, когда он прошёл обратно и скрылся за дверью кафедры. Корпус в своей дрёме, будто бы перевернувшись на другой бок после очередного сна, продолжал дремать, перебирая истории тех, кто отдал ему часть своей жизни. И брал новую жизнь – Ани. А она мыслями возвращалась к машинке и продолжала печатать.
К вечеру вечно ждавшая её сила принимала дурной оборот. Казалось, что всегда так болела голова, что каждый день был таким серым и давящим мир вокруг, что все разговоры выдавались такими бессмысленными. В уме было только одно: дойти и открыть дверь, захлопнуть её у себя за спиной и наконец найти место, где сесть. Чтобы немного передохнуть, сделать домашку и отправляться в кровать. Мама приходила с подработок поздно, когда Аня уже скрывалась в своей комнате, и виделись они почти только по утрам.
Когда голова касалась подушки, всё, что было отложено на потом днём, оживало с новой силой. Нити всех, с кем Аня общалась за день, сплетались в один испещрённый узелками клубок. Начинали переговариваться друг с другом те, чьи слова так и не получилось выкинуть из памяти. Прочитанные и услышанные за день слова теснили друг друга в строках разума, сливались в нечто новое и мутное, вызывавшее вопросы. Аня ворочалась в постели, пока наконец не решалась встать, чтобы сбросить с себя одеяло, отодвинуть штору и увидеть, как выходит из-за облаков полная луна, а потом вдруг вспоминала, что не одна в этом варится.
«Не забывайте хорошо спать», – приходили на ум слова гумфаковского преподавателя, чьё имя Аня не помнила, мысленно называя его аистом, потому что он был похож. – Это самое главное. И есть тоже не забывайте».
И откуда только он знал, что ей не спится? Может быть, тоже страдал в её годы? По нему с его интеллигентной аккуратностью, начищенным портфелем и накрахмаленными рубашками такое предположить было трудно.
Но как бы там ни было, он говорил правду. Чем сильнее Аня недосыпала, тем беззащитнее её делали нити, и стоило хотя бы попытаться уснуть. Она выпивала стакан воды, переворачивала подушку, будто это поможет, ложилась на другой бок и закрывала глаза, чтобы долго-долго смотреть в безмолвную черноту и ждать. Секунды слипались в минуты, минуты бежали одна за другой, чтобы накопился наконец час и Аня исчезла во тьме цвета воронова крыла.
* * *
Открыв глаза, она поняла, что на секунду задремала. В сенцах у Неты было тепло. Моргала лампочка.
– И что, ты училась? – спросила Нета, посмотрев на экран кнопочного телефона, чтобы проверить время.
Не хотелось бы Ане вернуться в те месяцы. Она скосила глаза и заметила, что на экране значится два ноль два. Ещё не так уж и долго, и дело пойдёт к утру, а разговор всё не заканчивался.
– Училась, а куда деваться-то?
– Ну вот, а тебе всё не так.
– Трудно мне было, тёть Нет.
– Всем бывает трудно.
– Но это не повод меня обесценивать.
– Ой, скажешь тоже словами своими этими. Что случилось-то?
– Мама не знает, а ведь я ещё раз, одна, к врачу ходила.
– Это когда же? – спросила Нета, приглашая Аню к ещё одному рассказу.
* * *
Даже когда была сдана первая сессия, легче не стало. На улице дремал серый февраль и мама уже ушла на вторую работу в фирму, когда Аня из последних сил встала, собрала нужные документы, кое-как оделась и побрела на автобусную остановку. Казалось, будто каждый из тех, кто сел с ней в пазик, только и дёргает свою нить, думая: знаю я, куда ты едешь. Почему же вас таких сразу не вычисляют и не изолируют? Аня пару секунд выдерживала взгляд, а потом обрывала его вместе с нитью и утыкалась в запотевшее окно до следующего раза, пока не чувствовала, что на неё смотрит кто-то ещё.
Потом, ближе к центру города, была пересадка, и лица вокруг стали чуть дружелюбнее. Водитель на подъезде даже объяснил, где стоит выйти, чтобы добраться быстрее, и чудилось в его голосе что-то разгульно-весёлое.
Дойдя до обшарпанного тёмно-рыжего здания с решётками на окнах, Аня остановилась и напомнила себе, куда нужно идти. Проскрипела за спиной, закрываясь, тяжёлая старая дверь. Аня, оперевшись о стену и преодолевая отвращение, надела бахилы. Через широкий, покрытый старый гранитом холл диспансера, извиваясь, тянулась очередь – единственная, к которой здесь можно было примкнуть. Только вот это была очередь за справкой на водительские права. А Ане предстояло обратиться в другую сторону, в низкое окошко под серобуквенной табличкой «Регистратура».
Преодолев несколько витков очереди, Аня увидела, как оживились те, кто стоит в хвосте, и приготовились говорить, но она прошла мимо них. Казалось, и теперь ей сказали, как в пазике: знаю я, куда ты идёшь. Почему же вас таких сразу не вычисляют и не изолируют?
Но среди тех, кто стоял около регистратуры – пары бабушек и нескольких неприметных женщин, – на Аню никто особенно не обратил внимания. Она спокойно дождалась своей очереди, чуть позже перейдя в другой коридор, к кабинету участкового психиатра, который вёл приём в тот день.
Дождавшись своей очереди и там, когда было назначено, Аня вошла в тесный, заставленный шкафами кабинет и сразу встретилась глазами с кучерявой, среднего возраста женщиной, прихлёбывающей чай. Аня села и тут же наткнулась на вопрос:
– Ну, говори. Голоса слышишь, что ли?
– Нет… – растерянно ответила она, понимая, что отчасти врёт.
– А что же тогда тебя сюда привело?
Аня пересказала ей самое начало – про приступы страха и тошноты в школе и не только, а потом немного про учёбу, и врач сразу же заворковала:
– Так это тебе в дневной стационар надо. Каникулы у тебя сейчас, говоришь? Так вот, походишь десять дней и всё забудешь… ну, на время. Тем более, это бесплатно, – и сразу же встала, схватив Аню за предплечье, и та чуть не поскользнулась в бахилах.
Вместе они вышли из кабинета и отправились куда-то в противоположную часть здания. Зашли за дверь, на которой значилось «Дневной стационар», и врач скрылась в кабинете заведущего, а Аня осталась в коридоре, под взглядами санитарок на входе и стоящих вокруг людей. Мимо неё, к двери наружу, прокралась девушка, которая явно боялась эту самую дверь открыть, и Аня сделала над собой усилие, чтобы не смотреть на неё. Это было неприлично, почти так, как смотрели на неё те люди из очереди за справкой на водительские права, – но теперь она не могла ничего с собой поделать.
Тем временем дверь в кабинет заведующего открылась, и её позвали. Аня вошла. За столом спиной к окну сидел лысый усатый мужчина лет шестидесяти. Понаблюдав за тем, как Аня садится, он сложил руки в замок и сам проложил нить, гораздо более толстую и прочную, чем удавалось ей самой с другими людьми.
Она посмотрела ему в глаза и спросила:
– Мне начинать?
Он кашлянул и посмотрел на часы.
– Подождите, пока доктор вернётся.
«А кто же тогда вы?» – только и подумала Аня, но промолчала, в ожидании начав разглядывать кабинет. На старом диване сбоку сидели участковый психиатр, к которой она пришла первой, и ещё одна, незнакомая женщина. Они молчали, тоже ожидая возвращения врача.
Минуты через две он всё-таки вернулся – видимо, ментально, – и решил задавать вопросы уже сам. О детстве, о том, как всё было в семье. О том, как она училась в школе и поступила в универ. О том, чем собирается заниматься после него. Подытоживая каждую тему, он с пониманием дела кивал и говорил что-то терминологически-непонятное тем, кто сидел на диване. Последними его словами были «личность есть», – после чего в кабинете окончательно повисла тишина. Врач смотрел так, будто готов вынести вердикт, и Ане стало неловко рушить его ощущение уверенности, добавляя что-то ещё.
Она ждала объяснений: почему чувствует себя так, часто ли вообще такое бывает, а он больше на неё не смотрел и говорил – нет, диктовал – назначения. Та самая незнакомая женщина, сидящая сбоку, старательно их записывала.
– По тридцать семь с половиной венлафаксина два раза в день…
– Не вывезет амбулаторно, – ответила женщина.
– Вы правы, Ольга Юрьевна. Давайте тогда кломипрамин по двадцать пять три раза в день. И оланзапин десятку. А там смотрите сами.
– Будет сделано, Владимир Юрьевич.
– Тогда держите пациента, – закончил он с улыбкой.
Оставалось как раз двенадцать дней каникул: десять, чтобы пройти дневной стационар, и ещё два – чтобы его забыть.
Сразу по выходе из кабинета заведующего Ольга Юрьевна завела Аню в процедурную и сказала, что затем ждёт у себя в кабинете. Приветливая полная медсестра сделала Ане комплимент и сказала, что на следующий день хочет видеть улыбку, а потом вколола ей что-то и отказалась говорить, что это было. Через пару минут Аня сидела в следующем кабинете и смотрела, как Ольга Юрьевна заполняет бумаги. Нить к ней тянулась обычная, такая же, как и к большинству людей. Перед глазами мало-помалу начинало дрожать, да и врачебный почерк явно не способствовал пониманию, но Аня смогла различить и запомнить шифр F41.2.
Выйдя за дверь, она села в очередь на получение таблеток и вдруг услышала вопрос:
– А вы с чем здесь?
К задавшей его незнакомке, как и ко всем остальным в коридоре, вела еле заметная нить. Может, из-за того, что она сама была бледна – психические проблемы внешность явно не скрасили.
– Эф 41.2, – ответила Аня, понимая, что могла бы и сама погуглить.
– Понятно, – цыкнула та. – Не хотят разбираться.
– А что это?
– Смешанное тревожно-депрессивное. Диагноз-помойка, который лепят, когда просто лень думать, – девушка отвернулась от Ани и оперлась затылком о стену, давая понять, что разговор окончен.
Аня получила таблетки, поговорила с психологом, пройдя пару простых тестов, и ушла домой, получив предписание возвращаться завтра. Тело требовало сна, и она хотела успеть прилечь, пока оно не возьмёт своё. Теперь уж точно не будет никакой бессонницы, и кажется, настолько навязчивых нитей тоже. Меньше знаний о мире – но меньше и побочных эффектов от того, что ты узнаёшь. Меньше утомления физического и морального. Интересно, не хотелось ли бабушке когда-нибудь обратиться за помощью?
Разглядеть номер обратного автобуса, стоя на остановке, было труднее, чем всегда, но Аня сделала это и зашла, кажется, в свой. Уселась на одиночное место в углу около задней двери, и сиденье ей показалось как никогда мягким и тёплым, а автобус плыл так приятно, что она не заметила, как открыла глаза совсем в другом его воплощении.
Напротив сидела бабушка. Аня никогда не видела её в городской обстановке и поняла, что быть такого не может. Та сидела в одежде, в которой исчезла десять лет назад, всё так же растрёпаны были её волосы и так же недобро блестели глаза. Аня ей восхитилась, любя, встала и протянула перед собой руки, но увидела их почему-то чешуистыми, чёрными – и закричала отчаянно, беззвучно. Люди, сидевшие по сторонам от бабушки со своими рюкзаками и баулами, со смартфонами в руках, отшатнулись и побежали в другую часть салона. А бабушка, прожигая тем самым вибрирующим, из вечности звучащим голосом пространство и распадаясь в прах, сказала:
– Всё равно со мной будешь.
Из ниоткуда протянулись тысячи нитей, разорвав Аню и вместе с ней весь мир.
* * *
Она проснулась и поняла, что давно уже проехала нужную остановку. Зато сразу увидела перед собой ту незнакомку, которая говорила про диагноз, – она стояла у выхода. Аня с трудом встала, потрогала её плечо – та дёрнулась, узнав её, – и вышла на следующей за ней.
Её звали Даша. Выйдя на следующей, Аня не своими ногами подошла к мусорке и стала выбрасывать таблетки. Даша качала головой и смотрела куда-то далеко-далеко вверх, на серое февральское небо, будто хотела увидеть там ответ на какой-то свой вопрос.
– Интересно, будут меня искать или нет, – проговорила Аня.
– С таким – нет. Тогда все дурки лопнут.
– Понятно.
Они пошли к пешеходному переходу: Аня – чтобы сесть на обратный автобус, Даша – к своему дому. Поговорили о диагнозах, о планах на будущее, обменялись телефонами и расстались, надеясь, что ненадолго.
