Сводные

От упоминания крыш Кая перекосило еще сильнее.

– И когда?

– Завтра. Я даже столик уже заказал на свое имя.

– Столик на двоих?

– Конечно! Зачем нам кто-то еще?

– А во сколько?

– В девять вечера, живая музыка будет.

– Заманчиво… Но нет, Юля никак не сможет пойти.

– Чего-о-о? – у Розенберга аж глаза выпучились. – Это почему?

– Удивлен, что ты не подумал об этом, – с невозмутимым видом отзывается Кай. – Вы ведь оба из этих… Балетных. У нее же прослушивание! Юле никак нельзя нарушать режим, диету, и ей особенно важно высыпаться. Ты ей добра желаешь, Яков?

– Конечно, – тянет Яков, не понимая, куда клонит Кай.

– Тогда подумай, каково ей будет в том ресторане, если съесть ничего нельзя, а ложиться спать надо уже в десять?

– Ты так рано ложишься, Лю? – удивляется Розенберг.

Я удивлена не меньше. Сейчас половина десятого и, если верить Каю, в это время я уже должна быть в пижаме и с почищенными зубами. Но Розенберг поразительно легко верит в эту ложь и говорит:

– И правда, нехорошо вышло. Прости, что не подумал, Лю.

Розенберг прощается и уходит, а после Кай говорит:

– Пошли, мы уже опаздываем. Через полчаса ты уже должна быть в кровати.

Он подталкивает меня к выходу, и мы остаемся одни.

– Что? Но я не собираюсь спать! Я не ложусь так рано!

– А кто говорил про сон? Когда не спишь, в кровати даже веселее.

Хорошо, что иду первой, и он не видит, как вспыхивают мои щеки. Прикладываю ледяные пальцы к пылающему лицу и понимаю, что почему-то не могу сдержать улыбки.

Я прощаюсь с вахтершей, и мы выходим на улицу. Дождь больше не льет как из ведра, но капли тумана висят в воздухе, пока мы идем к машине.

– Зачем ты вообще это придумал?

– А что, может, я чего-то не знаю, и вы с ним встречаетесь?

Кай распахивает передо мной пассажирскую дверь, и я вижу, что он ждет ответа.

Наверное, я могла бы соврать, чтобы еще позлить его, но почему-то не могу.

– Я ни с кем не встречаюсь и не планирую.

– Даже так?

– После окончания я хочу уехать в Европу. Зачем начинать то, что неминуемо закончится? А в отношения на расстоянии я не верю.

Он стоит близко, но в его свинцовых глазах невозможно прочесть ни единой эмоции. А потом Кай и вовсе отворачивается, набрасывая на голову капюшон от батника.

– А как же друзья? – сухо спрашивает он.

– Друзей у меня немного. Моя единственная лучшая подруга живет в Израиле, но дружба на расстоянии – это другое.

– Садись, а то намокнешь.

И когда я опускаюсь, он оглушительно хлопает дверцей. Папа был бы в ужасе, если бы услышал. Кай обходит машину и садится за руль.

– Папа знает, как ты водишь?

– Я отлично вожу, балеринка, не волнуйся.

– Перестань называть меня так. Это обидно.

– Как скажешь, сестренка.

Еще лучше.

– Послушай, Кай… Ты ведь прошел тогда отборочный, я слышала. А дальше что будет?

Вижу, как Кай стискивает руль, но при этом все его внимание сосредоточено на том, чтобы вырулить с парковочного места. Он молчит, и я продолжаю:

– Ты уже участвовал во втором туре?

– А зачем тебе знать правду? Чтобы отцу обо всем рассказать или к Морозову побежать?

– Я не собираюсь тебя сдавать! Разве ты этого еще не понял? – не хотела, но говорю с обидой.

– Понял. И спасибо тебе за это. Но объясни, зачем тебе знать правду?

– Просто… раз уж мы теперь родственники, я волнуюсь. А если я буду знать правду, смогу тебя прикрыть, например, если ты вдруг задержишься. А ты бы прикрыл меня, когда это понадобится.

– Прости, но вряд ли мне придется хоть раз врать Платону о том, где ты и чем занимаешься. У тебя есть какие-то противозаконные планы? Или что-нибудь разнузданное и запретное, о чем твоему отцу лучше не знать?

– Нет, – отвечаю слишком тихо. Щеки опять горят.

Кай бросает на меня мимолетный взгляд и снова переключается на дорогу.

– Ну да, откуда бы взяться таким планам? Ты же если не в театре, так на репетиции. Но твое хобби тоже может быть опасным: люди ломают ноги, рвут связки, но ты ведь продолжаешь танцевать. Так и я. Опасность меня не пугает.