Обещания богов

Для Брангбо сделать ничего невозможно, и нацисты напрасно на нее наседают. Институт закроется сам по себе, исчерпав личный состав. Пациенты мрут как мухи, и часто их уносит голод. Когда она заговаривала о проблемах со снабжением, все думали, что она имеет в виду медикаменты, а речь шла просто-напросто о еде…

Иногда она вспоминала о своих иллюзиях во время учебы на факультете. Безумие казалось открытым окном в сферы искусства, рассудка, воображения. Для нее душевные болезни представали в образах Роберта Шумана, Ги де Мопассана, Винсента Ван Гога, Фридриха Ницше… Она будет спасать гениев (ну и других тоже) и сделает внятной речь безумия…

Никто не объяснил ей, что профессия психиатра сродни ремеслу тюремщика. В Германии душевнобольных держали взаперти, и никакого лечения им не полагалось – так понималась защита общества от опасных аномальных явлений. И ничем нельзя было помочь этим бедолагам, пребывающим в плену своего бреда, а уж тем более в Брангбо, где свирепствовали диарея, голод и всевозможные болезни, не имевшие ничего общего с душевными расстройствами.

Новый глоток. Господи, как она дошла до такого? Она, дочь миллионеров-коммунистов, что само по себе звучит как анекдот. Но анекдот этим не исчерпывался, если учесть, что ее родители-ленинцы бежали с младшим братом в Америку, этот Вавилон капитализма.

Минна осталась, причем в ее ощущении эмоциональной заброшенности мало что изменилось. Родители мечтали о светлом будущем для всех, но никогда не целовали собственную дочь. Они оплакивали нищету в мире, но не помнили, когда у Минны день рождения. Счастье для них было исключительно глобальным понятием. Тем временем Минна выросла с нянями, которые ее обожали и душили этим обожанием, как бархатными подушками. Рождение брата многими годами позже ничем не помогло: теперь родители если и обращали на кого внимание, то на младшего. Тем лучше для него.

Все совершенно ошибочно предполагали, что у нее денег куры не клюют. Некоторые даже намекали, что неплохо бы ей вложиться в институт в качестве благотворителя. Но все они ошибались: родители отбыли, не оставив ей ключи от сейфа. Они просто вручили доверенность дворецкому виллы, чтобы тот приглядывал за Минной. В очередной раз они отнеслись к ней как к двенадцатилетнему подростку.

Надо заметить, что она собирала коллекцию. За оскорбительные письма Маттиасу Герингу, кузену знаменитого сподвижника Гитлера и директору берлинского Института психиатрии, или же Герберту Линдену, отвечающему в Министерстве внутренних дел рейха за государственные психиатрические лечебницы, ее должны были уже давно отправить в концлагерь. Но всякий раз «дядя Герхард», старший брат отца, тот, кого прозвали «асфальтовым королем», прекращал любое преследование.

Ее лишили даже этого опереточного мятежа…

Что ей оставалось в подобных обстоятельствах? Коньяк и Брангбо. С алкоголем проблем не было: Эдуард, дворецкий, безотказно снабжал ее. Что касается клиники, там обреталось около ста пятидесяти пациентов, дюжина санитаров, двадцать монахинь и несколько служащих, в каждом из которых Минна видела шпиона СС. Этот маленький мирок кое-как перебивался, получая время от времени продовольствие, а то и медикаменты.

Если быть честным, главным образом аптеку опустошала она сама. Эфир, хлороформ, опиум, кокаин, морфин… все какое-то разнообразие по сравнению с коньяком «Хеннесси».

Позади раздались шаги. По тяжелой поступи она узнала Альберта, этого жирного монстра, который, кажется, и спал в своем халате. Она обернулась: действительно он. Нацист, полудебил, но надежный. Она несколько раз переспала с ним.

– Их доставили.

– Сколько?

– На глаз несколько тысяч.

– Яйца тоже?

– Да.

– Чем ты расплатился?

– Оставшимся морфином.

Минна выкинула окурок, убрала фляжку и выбралась из тачки, где обычно пускала корни.

Ее снова ждала работа.

15

Она направилась к зданию в глубине. Правое называли Schlangengrube, «змеиный ров» – большое замкнутое пространство, где больных содержали всех вместе. Оно вполне заслуживало свое наименование.

Слева располагалось крыло отдельных палат, которое можно было бы назвать тюрьмой или застенком, раз уж туда засаживали на долгие годы, оставляя заключенных вариться в собственном бреду и гадить в ведро.

Но на взгляд Минны, настоящим кошмаром был центральный корпус, то есть лечебный. В сущности, «ее» корпус, который немногим отличался от камеры пыток.

Список проводимых в Брангбо экспериментов был длинным: курс лечения ледяной водой, пиявки на лоб, превращающие кожу в сплошные, крайне болезненные язвы, вращающиеся кровати (гестаповцы вполне могли бы позаимствовать эти методы), прижигание каленым железом (страдания считались благотворными)… Для «дергунчиков» разработали отдельную радикальную процедуру: их полностью загипсовывали или помещали в путы, препятствующие любым конвульсиям. Считалось, что это должно помочь.

Получив назначение, Минна сразу положила конец подобным варварским методам, кроме одного: гидротерапии. Раз на раз не приходился, но этот метод давал кое-какие результаты. Она кинула быстрый взгляд в смотровое окошко. Шесть крошечных ванн, по три с каждой стороны, друг против друга. Больные проводили в них минимум по шесть часов, а то и целый день. Температуру воды старались поддерживать постоянной, и на безумцев это действовало успокаивающе. К несчастью, вода в Брангбо не была проточной, а пациенты постоянно мочились и испражнялись в свои ванны. На выходе получали несчастных, дрожащих в своем мерзком рассоле.

Она зашла в раздевалку. Альберт уже снимал одежду. Она слышала, как он что-то бормотал. Мало ему быть нацистской скотиной, он еще заделался поэтом. Во времена их любовных утех он посвящал ей вирши вроде: «Я твой факел, ты мое пламя». Ха-ха-ха! С Альбертом не соскучишься.

Она тоже разделась.

Несколько лет назад появилась новая терапия. Минна пыталась испробовать все, что можно, даже когда нововведения опять-таки походили на пыточные приемы, – следовало любым способом «сломать барьер» безумия.

Сначала она поверила в метод Сакеля. Он предлагал инъекциями инсулина погрузить пациента в гипогликемическую кому. Затем больного реанимировали, постепенно «подсахаривая» кровь, и смотрели, каков будет результат. Ничего сногсшибательного.

Еще она вызывала у больных приступы эпилепсии, вкалывая им кардиазол. Тоже с нулевым эффектом. Ей рассказали о новой операции, заключающейся в просверливании черепа дренажным фитилем и иссечении коллагеновых волокон в лобных долях. Не будучи хирургом, она не могла пойти на такой риск.

Если бы у нее были средства, она скорее выбрала бы итальянскую методику – электрошок. Она уже наблюдала благотворный эффект этой терапии, когда проходила стажировку в госпитале «Шарите». Врачи применяли ее к тем, чья полученная на войне травма проявлялась в постоянной дрожи. Да, пациент под воздействием электрошока ломал себе зуб или два, прикусывал язык или же иногда вывихивал плечо, но результат все же достигался. После жестоких разрядов некоторые солдаты обретали спокойствие…

Раздевшись догола, она натянула рабочий комбинезон из непромокаемой ткани. Дядя Герхард соблаговолил прислать ей нужную экипировку: шоферские комбезы, десятки пар перчаток, сотни рулонов клейкой ленты.

Ныне она сосредоточила все свои усилия на терапии малярией. Предназначенный для лечения больных, пораженных деменцией сифилитического происхождения, курс состоял в прививании пациентам малярии с целью спровоцировать высокую температуру (она могла подниматься до 41 градуса). Затем их лечили хинином. Предполагалось, что жар на своем пике заставит отступить приступы деменции.

Пока ей не удалось добиться никакого результата, но она не теряла надежды. Лечение, срабатывающее один раз из десяти, было лучше, чем вообще никакого лечения. Психиатрия в Брангбо была этакой немецкой рулеткой.

Минна надела перчатки и прикрепила их пластырем к рукавам. Главное – не оставить никакого зазора. Потом взяла лицевую сетку пчеловода, которую купила на пчелиной ферме в Михендорфе.

Она была готова.

16

Альберт законопачивал стекловатой последние отверстия в помещении. Другой санитар расставлял вдоль стен банки, в которые наливал смесь воды и предварительно разогретого коричневого сахара. Когда эта бурда немного остывала, он добавлял туда щепотку дрожжей. Бок о бок с ним еще один санитар выставлял рядом с каждой банкой масляную лампу, с которой сняли стеклянную колбу, оставив открытым горящий рожок. Всего в комнате расположили двадцать банок и столько же ламп.

Минне, подыхавшей от жары в своем комбинезоне, было страшно до тошноты. И в то же время она вынуждена была признать, что это пустое помещение, освещенное только красноватым пламенем стоящих на полу ламп, производит завораживающее впечатление. Все вместе походило на часовню или святилище, где готовились провести эзотерический обряд.

В некотором смысле так оно и было.

Минна, держа под мышкой лицевую сетку, спросила:

– Все готово?

Санитары, расставлявшие банки и лампы, закивали. Она велела им выйти. Вопросительно посмотрела на Альберта: он тоже закончил.

– Ступай за ним.

Совокупность симптомов, проявляющихся на третичной стадии сифилиса и поражающих центральную нервную систему, – изменение личности, нарушение зрения, менингит, деменция – называли «прогрессивным параличом». В Брангбо поступало довольно много подобных пациентов, и все, что оставалось, – это смотреть, как они гниют.

Терапия малярией могла стать альтернативой.

Минна услышала перестук каталки. Альберт втолкнул тележку в комнату. Она еще не надела свою маску, чтобы не пугать пациента, но мужчина, привязанный к лежаку, был не в состоянии испытывать что бы то ни было. Совершенно голый под ремнями, которые его обездвиживали, с уставленными в потолок глазами и вытянутыми вдоль тела руками, он, казалось, впал в каталепсию.

Чтобы лишний раз убедить себя в целесообразности лечения, Минна прокрутила в голове историю болезни пациента: Ганс Нойманн, сорок два года, крайне продвинутая третичная стадия. Жить ему осталось год или два максимум. На лице следы последней стадии спирохетоза. Гуммы[51 - Гуммы – опухоли различных органов и тканей, которые образуются при третичном сифилисе.] изъели кости и слизистые. Язвы источили нос (остался только крошечный крючочек) и вызвали прободение мягкого нёба (голос шел непосредственно из этого отверстия, заменявшего нос). И разумеется, совершенно безумен.

Минна заставила его семью подписать все мыслимые бумаги – разрешения, освобождение от ответственности и даже право на захоронение, если дело обернется плохо.