Сон Геродота

– Мир тебе, Диомед!

– Мир и тебе, Назон, – отозвался сосед и, отложив лопату, повернулся к поэту. – Я слышал, что вчера за мысом рыбаки видели трехпалубный римский корабль, кажется, он направлялся в нашу сторону.

– Может быть, – отозвался Овидий, – хотя в душе не верил, что в этом забытом всеми богами краю мог появиться римский или какой-нибудь иной корабль. За десять лет своей ссылки он твердо усвоил одну истину: обратной дороги из этой глуши нет и быть не может; и все-таки в течение десяти лет каждое утро он приходил сюда, на эту скалу, и часами просиживал в ожидании корабля, который приплывет из того мира, для которого он, поэт Овидий Назон, умер, и притом, умер давно. Чтобы отвлечься от этих мыслей, он перевел разговор на другую тему:

– Не знаешь, почему эту могилу вырыли на прибрежной скале?

– Во-первых, это самое высокое место на побережье, и во время шторма морским волнам сюда не достать, да к тому же отсюда лучше всего видно морскую даль, за которой так любил наблюдать покойник.

– И кем же был этот человек?

– А разве ты не знаешь? – удивился Диомед.

– Слышал, что был ссыльным или эмигрантом, но подробностей не знаю.

– Это был великий человек и непобедимый воин, в своих походах дошедший до египетских пирамид и снежных пустынь далекой северной страны, а вот свой конец нашел здесь, на этой прибрежной скале.

– И что же начертано на могиле непобедимого воина? – Овидий приподнялся со своего камня и подошел к надгробию, пытаясь прочесть старую, наполовину истертую надпись. «В конце-концов, побеждает только смерть…», – медленно, по слогам произнес он.

– Это уж точно, – горько усмехнулся сосед.

– Диомед, мне завтра исполнится шестьдесят лет.

– Поздравляю.

– Глупо быть поэтом в таком возрасте. Поэт должен умереть молодым, и я не боюсь смерти, но умереть здесь, в этой глуши, где даже время остановилось, нет, не хочу. В городе все смеются надо мною, считают сумасшедшим. Говорят, что никакого Рима не существует, и все это плод моей больной фантазии. Порою я начинаю сомневаться в себе самом, – беспомощно вздохнул поэт. – Трудно верить в то, во что кроме тебя никто не верит.

Назад они возвращались вдвоем, оживленно беседуя. Овидий объяснял соседу, что означает известное выражение «Все дороги ведут в Рим», которое в этом городе сам же и пустил в обиход, после чего стал разбирать разные реалии из римской истории. Так за разговором оба не заметили, как вошли в город.

.    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .     .    .    .    .    .    .    .    .     .

Случилось то, о чем Овидий мечтал все долгие годы и что, тем не менее, никак не должно было случиться. Диомед, оказалось, говорил правду: на следующее утро у причала стояла настоящая римская галера, и стяг с серебристым орлом развевался над ее мачтой. Сойдя с корабля, матросы оживленно общались с местными жителями, ведя с ними бойкую торговлю. В это время с палубы на берег спустилась какая-то важная особа в белой тоге с пурпурной каймой в сопровождении четырех ликторов, скорее всего, сенатор с полномочиями проконсула. Соседи и знакомые при виде поэта приветственно улыбались, хлопали по плечу, некоторые даже пожимали руку.

– Ты оказался прав, Овидий, твой Рим, действительно, существует, это не твоя выдумка.

– Кто бы мог подумать, выходит, ты один был прав, а мы все ошибались

– Радуйся, это твой день, Назон!

Десять лет Овидий ждал этого дня. На пристани стоял корабль, приплывший из того мира, в существование которого кроме него никто не верил; но как ни странно, теперь старый поэт ничего не чувствовал. Он даже не попытался подойти к прибывшим соотечественникам, а только молча повернулся и медленным шагом направился обратно в город.

Поздно вечером старый поэт вернулся назад и бесшумно подкрался к кораблю. Луна еще не показалась, и вокруг царила кромешная тьма. Берег был пустым, тишину нарушал только шум тихого прибоя. Черные волны лениво лизали береговую полосу и неспешно откатывались назад, а силуэт корабля едва вырисовывался на фоне темного неба. Овидий, привязав  небольшой сверток с вещами к поясу, вцепился за одну из спущенных с судна веревок и полез наверх. Оказавшись на корабле, он устроился на корме под перекрытием, где хранились высушенные шкуры и наполненные оливковым маслом глиняные амфоры. Подстелив под себя мягкий овечий тулуп, он лег и стал прислушиваться к тихому плеску волн за бортом. Палуба корабля была пустая, вероятно, все уже отдыхали. Овидий знал, что ранним утром, снявшись с якоря, корабль отправится в обратный путь; моряки, конечно, обнаружат его на следующий же день, но будет уже поздно: из-за него одного судно не повернет назад; и так или иначе, его десятилетняя ссылка закончится. Что ждет его впереди – здесь тоже все было предельно ясно. Теперь он государственный преступник, сбежавший из ссылки, и по прибытию домой подлежит немедленной казни. Но перед смертью он увидит свой родной город и там умрет. Что

ж, Овидий был готов к этому. Рим был его родиной, его миром, единственным местом на земле,

где он хотел жить и умереть. Отогнав от себя эти мысли, поэт поудобнее устроился средь овечьих шкур и постарался прислушаться к доносившимся из каюты голосам. В планы его не входило быть обнаруженным до выхода корабля в море, поэтому приходилось быть настороже. Он напряг слух и теперь отчетливо мог разобрать даже смысл разговора. Моряки непринужденно беседовали за столом, попивая вино. Проконсул давал какие-то указания своим ликторам на завтра. Стараясь не шуметь, Овидий осторожно придвинулся к стенке каюты и стал внимательно прислушиваться. Что-то было не так, только он никак не мог понять, что именно. И вдруг, как пораженный громом, с открытым ртом застыл на месте: до него постепенно начал доходить смысл услышанного.

– Завтра утром снимемся с якоря, выйдем в море, и нашей игре конец. Нужно проследить, чтобы все прошло благополучно.

– Странно, что Овидий ни разу не попытался пообщаться с нами, даже не подошел к нам, – заметил один из моряков.

– Поэты – люди странные, поди пойми истинные мотивы их поступков.

– Зачем тогда все это нужно было, я имею ввиду наш розыгрыш: изображать из себя каких-то несуществующих римлян, поддакивать фантазиям этого Овидия? Мне кажется, глупо все это, – возразил один из ликторов.

– Мы же все люди, – развел руками лжепроконсул, – а беда людей заключается в том, что в отличие от других существ они устроены иначе: им мало довольствоваться только едой, питьем и кровлей.

– Это правда, – вставил слово один из моряков, –  человеку, например, мало просто совокупляться и получать от этого удовольствие, он ищет еще какую-то там любовь, хотя зачем она нужна ему и что это такое – никто не может объяснить, даже поэты.

– Вот именно, – подхватил лжепроконсул, – человеку мало довольствоваться обычными жизненными радостями, ему подавай еще и смысл жизни. Иногда он есть, пить, спать не будет, пока не узнает, зачем все это, ради чего он живет на свете. А смысл жизни заключается в том, что в ней нет никакого смысла. Ты живешь просто потому, что живешь, а потом  стареешь и умираешь – какой же тут смысл?  Но люди не могут с этим смириться и потому носятся с разными причудами как курица с яйцом. Диомед придумывает странные рассказы, а наш поэт выдумал себе Рим – великий и вечный город – и уже как десять лет живет и грезит им. На самом деле, мы-то с вами знаем, что нет никакого Рима, да его никогда и не было: все это – всего лишь плод воображения нашего поэта. Для справедливости надо отметить, что благодаря этим причудам Овидий подарил нам много великих и прекрасных стихов. Мы ведь тоже люди, нам бы не понять эти людские слабости. Потакая им, сами находим оправдание собственного существования.

Овидий внимательно слушал весь разговор за стеною. Теперь на склоне лет он наконец-то услышал ту истину, которую искал всю жизнь. И жить теперь приходилось, зная эту истину. Стараясь не шуметь, он тихо встал, по веревке спустился с корабля и через миг растворился в ночной темноте.

К О Н Е Ц.

Заза Двалишвили