Радужная Топь

– Позволите ли в глазки заглянуть? – заворковал старый Болюсь. Глянул в черный расширенный зрачок князя в князеву судьбу, и всего-то краешком, мельком, только вдруг поплыло все перед глазами, подкосились ноги – и ухнул старик в княжье грядущее вверх тормашками, вперед плешивой головой. Не в наступающий день, глубже и дальше. Помутилось в голове, пошло рябью…

– Жив ли, праведник? – раздался над головой обеспокоенный голос князя. И Болюсь понял, что уже не стоит – сидит, растопырившись, как пес, на земле, в самой дорожной пыли. И в руках дрожь, и в поджилках.

– Эк тебя прихватило, – пробормотал Казимеж сочувственно. – За такую работу тебе бы, старик, втрое брать. Видел ли что? Как свадьба пройдет, гладко? Или опасаться чего стоит?

Болюсь выдавил из себя улыбку. Поднялся, отряхнул пыль с широких штанов.

– Все гладко пройдет, – безмятежно щуря ласковые глаза, ответил он. – Княжна жениха не хочет, но противиться свадьбе не станет. Не опозорит батюшку перед народом. Умно ты поступил, княже, когда нашей лебедушке Черного Влада сосватал. Теперь ясно вижу – умно. Потому за свадьбу не беспокойся. Тот, кто мог помешать, далече – не объявится. Но после свадьбы посылай дочку с мужем восвояси. Загостится, беды не оберешься…

– Беды… – задумчиво повторил Казимеж, глядя вдаль, за спину словнику. – Элькина беда на двух ногах ходит, на лошадке едет. Один раз отведешь, в другой не уймется…

Нехорошее было у князя лицо, во взгляде промелькнула мука – словно беспокоил бяломястовского господина больной зуб, и верное бы дело – пойти к кузнецу, вырвать с корнем. Но жалко, привык. И рвать так больно, что засомневаешься: может, перетерпеть, быть поосторожней да поумнее, заменить щипцы кузнеца на травки лекаря, заговорить больной зуб. Или, как всегда делал решительный и мудрый Казимеж, – легче вырвать зуб да новый вырастить, чем городить одно заклятье на другое, ведь, сколько ни лечи, то, что уже было разрушено, долго не протянет.

Сам разрушил князь то, к чему привязался. Когда сосватал Эльке хозяина богатой Черны, когда солгал – услал того, к кому душой привязался, подальше от дочернего греха…

Задумался Казимеж, позволил мыслям, тяжелым, вязким, нести себя. И вдруг опомнился. Тряхнул головой.

Понял Болюсь, что уж решение принято. Видел он это решение, видел, как от него вяжется узлами будущее Казимежа. Только сказать про то не торопился.

Едва князь двинулся дальше меж торговых рядов, а дружинник бросил в ладонь словника тяжелый, приятно звякнувший кошель, Болюсь нырнул в заплатанный шатер и принялся торопливо собирать невеликий скарб, бормоча:

– Любит, к сердцу прижмет…

Часу не прошло, как на площади уже не было ни шатра, ни седобородого старца-прорицателя. А был спешащий по дороге прочь из города неприметный старик, суетливый, плешивый, напряженно и испуганно хмурящий низкие брови.

22

– Вот тебе и удача… Рано, видно, глупец, радовался милости князя Казимежа. Вот тебе и милость… – Между бровями залегла глубокая тревожная морщинка. – Ведь ясно как день, не так прост старый лис. Такому доверяться – глупее не придумаешь. Недаром сердце недоброе чуяло. Мальчишку жалко. Так в том наука: не будь ослом в волчьем логове.

Войцех отвернулся от стола, стараясь не смотреть на белую голубку, долбившую коротким красноватым клювом свое щедрое угощение. Умел Черный Влад доставить радостные вести. Заговоренная голубка летела скорее стрелы. Ах, если б не этот заговор, свернул бы Войцех посланнице белую шейку. Не радость принесла крылатая вестница в дом Войцеха, сбросила с белых перьев досаду, горечь, бессильный гнев.

Князь велел слугам унести прочь голубя, спрятал в рукав послание – приглашение на свадьбу князя Владислава Радомировича из Черны и княжны Эльжбеты из Бялого мяста. Насмехался ветров сын – знал, что не добраться к завтрему ни Войцеху, ни его наследнику, ни несчастному влюбленному Тадеку. Потому и звал Чернский правитель гостей не на венчание, на свадебный пир. В Черну, через седьмицу.

Сжались руки в кулаки от такой насмешки.

Да и как не насмехаться. Развесил уши Войцех, поверил, что отдает мальчишке старый Казик свою Эльку. Нет, не Черный Влад честь дальнегатчинского хозяина в грязь бросил, он лишь на брошенное сапогом ступил. Видно, и самому Казимежу встало это решение как кость в горле. Хорошо, не убил мальчишку – домой отослал. Только срам-то. Стыд. И против Черны не пойти – земля богаче, проклятый князь силен, как сама радуга. А как станет он мужем Эльки, так и до Бялого мяста рукой будет не достать.

Попранная честь Войцеха требовала крови, но разум держал железной рукой, втолковывал: не месть будет, самоубийство. И ладно бы твое, старый глупец…

Войцех потер ладонью горевший словно в жару лоб и послал за Тадеушем. Мелькнула мысль: не запереть ли парня, пока не остынет, уж больно хорош, чтобы из-за глупой дурехи шею сломить. Потом вспомнил себя в его годы и понял: хоть на цепи повесь – цепь со стеной вывернет и уйдет, не поверит ни отцу, ни брату, глазам своим не поверит, покуда сама бяломястовна ему не скажет, что обвенчана, пока не покажет белой ручки, где рядом с зеленым золотничьим перстеньком колечко с мужним рубином.

Хорошо знал отец своего Тадека. Четыре с половиной года не видел, а знал лучше самого себя. Потому как сам таким был тому тридцать с лишним лет: и стать, и норов, и страсть. Лешек другой, в мать пошел: разумный, вдумчивый, расчетливый. А Тадусь – льняная рубаха, всякому распахнется, а как налетит ветер, так и полощется.

Верно думал Войцех, не внял Тадеушек отцу, не поверил, что могла его Эленька услать свое «сердце» подальше от двора да выскочить замуж – наскоро, наспех, как дворовая девка подол застирывает. Сперва решил: брешет Черный князь, хочет, чтобы остался Тадеуш дома, запивать неверность любимой молодым вином, умащивать душевную рану сладкой покладистостью дворовых мертвячек. Погорюет княжна и согласится на брак с Чернским Владом.

– Нет, – отговаривал Войцех, – Владислав не пес, чтоб из подворотни брехать. Скорее волк: выть не станет, пока добычу стережет, спугнуть побоится, а уж как запоет-завоет, значит, брюхо сыто, нутро радуется. Раз прислал Черный князь весточку, значит, свадьба – дело решенное.

Метался Тадек, слышать не желал, и только когда разумный старший брат встал на отцову сторону – согласился, что, видно, и вправду разлучила его несчастливая судьба с юной бяломястовной.

Только все не верил, что предала его Эльжбета, что по своей воле замуж пошла. За Черного-то Влада? За душегубца, лесного зверя? Принудили. Силой под венец ведут…

Этой мысли Тадек не вынес. Как ни держал отец – крикнул седлать. Пусть не заклятье высшего мага – месть, страсть, гордость лошадей погонят. Авось успеет: не к чужой жене – к невесте.

Вышел Войцех на крылечко, глянул, как садится на коня его младший сын, – и екнуло в груди. И показалось Войцеху, что отнимают у него часть сердца. Захотелось подбежать, ухватить коника под уздцы, остановить мальчика, вернуть. Видно, стар стал, квашня, а не князь, по-бабьи до слез короток.

Стоял Войцех, молчал, не находило слов расходившееся от тревоги сердце. Умней оказался Лешек. Кликнул мальчика-слугу, приказал девкам поскорее собрать в дорогу еды. Подошел к брату, похлопал по шее коня, а Тадеку вполголоса бросил:

– Поезжай. Обещал верить – верь до последнего. Любит она тебя. Если бы не любила, подсказало бы тебе сердце. А потому поезжай. С моим братским благословением, если оно тебе надобно. А если что, помни, что здесь твой дом. Со щитом или на щите – возвращайся.

Сжалось сердце Войцеха, просило: останови. Да только сам виноват. Не сейчас, почти пять лет назад надо было – сам на коня сажал. Рад бы себя оправдать.

23

Да как тут оправдаешься.

Юрек ухнул на пол всей тушей, с грохотом ударил коленями о выскобленные доски.

– Где? – взревел Казимеж. – Почему не ищешь?

И огрел Юрека по широкому затылку.

– Ты хоть знаешь, ветров сын, какие дела вокруг делаются, или дальше бабьего подола твоему разуму дороги нет?! Знаешь ли, что за одного Илария…

Юрек так и торчал, лбом в пол, не шевелясь и не отвечая, кверху выпяченным задом. Казимеж в сердцах плюнул себе под ноги да поддел ногой замершего, как зимний жук, провинившегося палочника:

– Давно?

– Да третьего дня… – едва шепнул Юрек.

– Что ж ты молчал, ветров сын! – прикрикнул князь. – Ищут?

Юрек напрягся, но головы не поднял.

– Почему не ищут? Без рук да после отповеди за Манека ему далеко не уйти. А тут, понимаешь ли, окаянная харя, его жизнь против моей становится… У, бестолковый, оставался бы в лесниках, коли ума не нажил! Князь тебя из грязи поднял, дело дал важности немалой, а ты за больным, безруким, лежачим и то не уследил.

– Так помогли ему, княже… – тихо забормотал Юрек и тотчас испугался. Сказал «аз», говори и «буки». А как скажешь, что сама юная бяломястовна помогла. Ядвига, служанка ее, мужичков сонным зельем опоила. А на сонных заклятье крепкое положили – тут уж не Ядзя, тут книжница работала. Не иначе, нянька. А может, и посильнее кто, потому как заклятье это было недоброе. Не земной силой заклинали – черным облаком. Решился Юрек, вымолвил: – Княжна Эльжбета, лебедушка бела, коня Илажкиного давече себе потребовала. Конюх и отдал. А к вечеру сторожей опоили и околдовали. Как очнулись – ни коня, ни мануса. Да только едва ли он сам ушел…

Казимеж побагровел от ярости, сжал кулаки. Поняв, что сказал лишнего, Юрек снова ткнулся стриженой головой в пол.

– Паскуда! – Казимеж толкнул дурака сапогом, отчего тот нелепо повалился на бок. Старый князь взъерошил седые с прожелтью волосы, потер усталые глаза. – Иди! Разошли своих по дорогам! И чтоб духу твоего не было, пока не отыщешь…

Но не верилось Казимежу, что отыщет Юрек беглого мануса. Хорош был Иларий, умен, силен, красив, как радужный хвост. Легко шел по жизни черноволосый манус. Легко брал, шутя отказывался. А заклинал – загляденье!.. Руки гибкие, белые, как ветка осины, и не заметишь, как шевельнет пальцами, а уж дело сделано. За эту его греховную красоту, за легкий веселый нрав девки и бабы любили парня так, что князя порой одолевала жгучая зависть.

Чай, одна из этих баб и упросила сердобольную Эльку помочь, а дочка и не подумала, какую беду сделала. Любовь у них, девок, голову начисто выстужает. Ветер внутри, коса поверху.

Казимеж неторопливо, сдерживая клокотавшую ярость и подступающий к сердцу страх, двинулся в семейное крыло дома, но остановился в нерешительности, не зная, куда идти. Поначалу хотел переговорить с женой, спросить совета, как делал уже более двадцати лет, только подумалось ему, что Агата не любит будущего зятя, а злость с разумом редко сходятся. Потом хотел отправиться к дурехе Эльке и спросить, о чем думала вздорная девчонка, когда в отцовы планы нос сунула, но одумался. Дело сделано, а коли за семнадцать лет в девку ума не вколотили, так теперь уж пусть муж с ней мается.

Казимеж направился в покои наследника. Не хотелось ему говорить об Иларии с Якубом. Сын подозревал, что не простые разбойники в лесу на мануса напали, не раз уже заводил речь о том, как так получилось, что рассердился князь на Илажку, а на следующий день мануса на двор беспамятного привезли. Казимеж отмахивался, мол, времени нет об Илажке горевать. Свадьбу готовить нужно. Важно ли, что к тому привело, если лежит Иларий в тенетах колдовского морока, вот-вот приберет Безносая синеглазого, а Черный князь просит мага в приданое Эльжбете. Неужели отдадим здорового? Не за стол сажать просит князь мага, а Илажка при смерти, вот и послужит благу. Авось, если Владиславу нужен будет Иларий живой, так вытащит он мануса из когтей Безносой, силища-то вон какая. Все равно никому, кроме высшего мага, Илария не вытянуть. Вот пусть и решит его судьбу Чернский князь. Если спасет жизнь манусу – получит хорошего мага на полный герб, а если умрет Иларий в Черне – ничего не почувствует. Сквозь такой морок к нему никакие муки не пробьются.