Радужная топь. Избранники Смерти

Агата вышла, остановилась, держа в руке оплывшую свечу, всмотрелась во тьму. Тут как ни старайся принять горделивый и уверенный вид, а ничего не выйдет. Любой, кто вглядывается в темноту поверх тонкого язычка свечки, походит на ребенка, идущего по ночному дому в родительскую спальню в полной уверенности, что за каждым углом таится домовой или стая нетопырей.

– Что-то вы напуганы, дорогая тещенька? Нездорова княгиня? – спросил князь тихо.

– Мужику бабьей доли не понять, – ответила Агата, продолжая вглядываться в темноту, откуда доносился голос.

– Отчего ж вы мне в разумении отказываете? Расскажите, может, и сумею понять, что же такого особенного в бабьей доле? – Голос князя зазвучал жестче.

– Откуда? – зашептала она, вспомнив недавние слова дочери, вспомнив саму себя, молоденькую княгиню Бяломястовскую, впервые вошедшую на двор Казимежа. От горьких воспоминаний дух занялся. – Откуда мужчине знать, что такое, когда тебя, словно козу, на веревке ведут – на продажу или на заклание?

– И куда же Эльжбета Казимировна готовится – на торг или под нож? А вас, тещенька, давно ли заклали? Еще пара лет, и козочку эту никто и в рагу не возьмет, – с насмешкой проговорил из темноты Чернец.

Отчего-то Агата не рассердилась. Почуяла, что в больное попала.

– Мне повезло. Продали козочку козлу, – выговорила она, мысленно прося прощения у мужа, что по смерти говорит о нем дурно, хоть бы и правду, а все Землица не велит.

– А дочку, думаешь, волку сосватали? – рассмеялся Владислав. – Я ей не навязываюсь. Сама видишь. Найму повитух, как ты просила, и буду заглядывать лишь изредка, проведать. Родит, и вовсе не подойду. Не нужна мне твоя козочка. Как выкормит мне волчонка, забирай и паси хоть в Бялом, хоть в Дальней Гати, хоть за краем леса и Срединных княжеств.

– Тогда зачем она тебе? – не выдержала Агата. – Зачем именно Эльжбета? Взял бы девку у Милоша! У Гжеслава! Да любую из княжен! Что сделал тебе Казик, что ты так наказываешь? Уж он в земле, а мы все отмаливаем… Так скажи, за что?

Владислав помолчал немного.

– За бабью долю, – мрачно ответил он. – Невольничью. И козочку, что пустили под нож за то, что пошла на веревочке у дурного человека.

– Какого? При чем здесь Казимеж? Мы при чем?

Агата почувствовала, что ответить ей больше некому. Тьма опустела, стала гулкой, словно темная бочка.

Глава 16

Тьма доносила эхо шагов, дальний собачий лай, холодное дыхание осени. Вечерние шепоты сменились в чаще ночными шорохами. Проха семенил по дороге, устало переставляя лапы. Луна уже захватила власть на небосводе и теперь скалилась с небес кривой рожею. Проха поднял голову, презрительно рыкнул на нее и поспешил дальше.

Вдалеке едва заметно что-то засветилось за деревьями. Пес опасливо замедлил шаг, вслушиваясь.

Лаявшие вдали собаки заливались не от страха или тревоги. Ленивый перегавк сообщал лишь о том, что в какой-то глухой деревеньке все спокойно, чужаков на дворах нет, куры спят, да какая-то дворовая брехунья тявкала о том, что к ее хозяйке пришел щедрый хахаль.

Проха никогда не стал бы брехать про хозяев. Породистый пес такого не сделает. Он вообще был не из болтливых. Если брехать, ничего съесть не успеешь.

Проходимец скрылся в лесу. Свернув с дороги, побрел, осторожно ступая на сухие ветки, словно превратился из здоровенного, как теленок, гончака в невесомый призрак пса.

Невдалеке горело несколько костров. Но бо?льшая часть путников столпилась у одного, откуда доносились тихая музыка и тоскливый, рвущий душу напев.

Прошка с удивлением заметил княжеский возок. Видно, высокие гости Бялого ехали мимо, услышали певца у костра и решили сделать остановку в пути, а не торопиться в ночь к ближнему постоялому двору.

Певцов оказалось двое – уродливый старик да совсем мальчишка, медленно перебиравший кривыми тощими пальцами струны гуслей. Однако эти пальцы извлекали из гуслей такие звуки, что Проходимка невольно подумал о еде, о доме, о теплых руках хозяйки и запахе трав, исходившем от них. Старик гудел на одной низкой тяжелой ноте медлительным речитативом, а мальчик выводил тонко и жалостливо, так, что Проходимке захотелось запрокинуть голову и завыть от какой-то неясной, чужой тоски.

Какая-то девка, сидевшая по правую руку от старика, разревелась, промокнула глаза рукавом рубашки. С подола скатился круглый хлебный колоб и упал на траву. Девка не заметила – всхлипывая, пыталась остановить слезы, щедро лившиеся по щекам. Прошка узнал ревушку – это была одна из служанок старого хозяина. Проха хорошо ее помнил: он всегда запоминал тех, кто его кормил и кто пинал, и не упускал случая подвернуться под руку первым и тяпнуть за ляжку вторых. Пес протиснулся между сидящими и стоящими, надеясь ухватить хлеб и слопать раньше, чем девушка заметит пропажу.

Увы, пришлось осадить назад. Какой-то молодец в красных щегольских сапогах подсел к растяпе, протянул платок. Проха узнал сапоги и тихо зарычал. Девка сперва шарахнулась от дарителя, но сдержала себя – чай, не из деревенских, – поклонилась, приняла лоскуток ткани, приложила к глазам. Молодчик с некоторым удивлением разглядывал ее прямую спину и дорогую, хоть и чуть вылинявшую, синюю ленту в длинной косе.

Спросил о чем-то. Она ответила, чуть поклонившись. С господином разговаривала. Видно было, что в этот миг господство его совсем не радовало. Через какое-то время девушка перестала всхлипывать, робко улыбнулась. Старик с мальчиком затянули что-то лихое про славного князя Радовера, которого погубил юный племянник. Ушлый юнец стал возлюбленным княгини, а потом предал Радовера, убил его при помощи вероломной супруги, а после убил неверную супругу и наследника и встал на княжение.

Тянулось все долго: князь в песне походил на великодушного дурака, супружница – на непристойную девку, а юнец певунам словно бы даже нравился – бесстыдной лихостью, удачливостью ли, но, словно опомнившись, раз за разом певцы обещали, что найдет Судьба на его затылок «лисью колотушку».

Про колотушку Прошка знал не понаслышке. Он часто охотился с хозяином, который охоч был до лис, как до баб, или до баб, как до лис, и в лес со сворой отправлялся часто.

– Что в лесу, что дома – лай да тявканье, а, Проходимец, – трепал его за уши хозяин. – Только тут, в лесу, и перстень наготове, и лисья колотушка.

Вспомнив нехорошую усмешку старого хозяина при упоминании этой колотушки, Проха решил от греха подальше убраться от костра. Княжеский возок стоял в отдалении, в тени. Дружинники дремали. Один шугнул было пса, но Проха только сонно рыкнул и забрался в возок, завалившись под одной из скамей, на которой, скинув тяжелые черные сапоги, спал кто-то большой.

Может, от его мерного храпа, а может, от навалившейся усталости заснул Прошка сразу же, как смежил глаза. Снилась ему лисья княжеская охота в Бялом, кричали загонщики, ржали кони, сыпались искры с кольца князя, только князь отчего-то приснился чужой – не Казимеж, хоть и похож на него. Такой же желтый ус и чуб, такое же зеленое золотничье кольцо на пальце. Старый хозяин обнаружился между загонщиками. Он словно бы и не кричал особенно, и не гнал, а только держался поодаль да улыбался.

Лис было три. Старый мощный лис с проседью в шкуре цвета песчаной отмели, огненно-рыжая подруга и совсем небольшой лисенок удивительной черной масти. Старик бросался на псов как безумный, норовил сцепиться пасть в пасть, но белая молния с кольца настигла его, спеленало по лапам колдовство. И опьяненные удачей, охотники рванулись дальше за убегающими лисицей и лисенком, а к дергающемуся в последней надежде вырваться лису подошел невысокий старик с колотушкой. Замахнулся. От хруста у Прошки заныли зубы. Почудился во рту кровавый вкус, да только какой-то не радостный, а словно бы гадкий, словно кровь была его собственная, да еще какая-то горькая. Пес попытался проснуться, но не мог. Сон сковал его, заставляя глядеть во все глаза.

И тут Проха услышал там, куда ускакали охотники, какой-то шум. Свора, недавно свирепо лаявшая, скулила, бросалась под ноги перепуганным лошадям. Всадники кричали, белые искры сыпались туда и сюда, но словно не достигали цели. А из леса на охотников надвигалось нечто, что Проха во сне силился, но никак не мог разглядеть. Казалось, сама тьма идет к ним, давит широкими черными лапами людей и собак. Мачтовые сосны ломались словно солома, сыпалась кора, падали с шумом ветки. Ночь наступала, и свет будто померк, а потом и вовсе иссяк, оставив всех в лесу во власти пришедшей тьмы. Словно в насмешку выскользнула откуда-то кругляшком Землицына медальона луна, закачалась на цепочке на шее тьмы.

А тьма смотрела вниз глазами цвета грозовых туч. И во взгляде ее померещилось Прошке что-то знакомое. До того знакомое, что единственная мысль, что осталась в широкой песьей голове, – надо бежать! Скуля, он бросился прочь, перескакивая корни, путаясь в еловых лапах, но, споткнувшись обо что-то большое, упал, покатился по земле, пачкая лапы в крови. Да только не в его собственной – в крови, что лилась толчками из разодранного горла старика с колотушкой. А прямо перед Прошкой стоял на высоких лапах мертвый лис с проломленной головой – зияет посреди лба красная, как рубин, кровавая вмятина. Только шкура у зверя была отчего-то не цвета песка, как Проха запомнил, а серая, словно серебром полита, и сверкало серебро в лунном свете, искрами белыми пробегало.

Проха зарычал, попятился, да только зверь – не разберешь уже, лис или волк, – покачнулся и упал на тело мертвого своего убийцы. Проха моргнул, все еще надеясь успеть проснуться, пока тьма не настигла, не увидела его стоящим над мертвецами. И снова все переменилось – не осталось ни волка, ни старика, только лежал на пожухлой траве черный плащ с чернскими гербовыми волками. Проха потянул зубами плащ. Под ним не оказалось ничего. Только небольшой золотой кругляш.

Проходимка хотел тронуть его лапой, но не успел. Что-то белое мелькнуло сбоку. Огромный лохматый пес белоснежной масти зарычал на него: не тронь, мол. Сверкнул семицветными глазами и со всей силы ударил гончака обеими передними лапами в лоб.

И Проха проснулся, ощущая во лбу боль от удара. Да только не лапами странной собаки, а большим черным сапогом. Тот, кто спал на скамье, тоже проснулся чуть раньше и, обуваясь, приварил псу по морде. Прошка помотал головой, но двинуться побоялся. Помнил, как принял его господин в черных сапогах за кого-то дурного.

Сапоги исчезли. Видно, их хозяин выбрался из возка пройтись. Прошка выполз из-под скамейки. Брюхо тотчас откликнулось урчанием, напомнив, что булку ему вчера украсть так и не удалось. По счастью, она осталась лежать там, куда упала. Девушка о ней не вспомнила. Люди собирались продолжить путь. Первый воз обоза уже выехал на дорогу. На втором еще собирались, укладывали вещи.

Давешний молодчик, несмотря на сердитые взгляды отца и сочувственные дружинников и конюхов, стоял поодаль, держа за руку девушку с косой, не отрывая от нее взгляда. Прошка подобрался поближе к возу, чтобы попытаться расслышать слова. Нет ли среди них упоминания о том, когда господа соберутся есть.

– Ядвига, поедем с нами. Нечего сейчас делать в Бялом. Мы только оттуда, день как выехали. После смерти Казимежа все быстро переменилось, поверь. Поехали. Будешь у нас служить, – уговаривал господинчик, сверкая глазами. Отчего-то вспомнился Прохе Иларий, который «свое взял». Этот, верно, тоже хотел взять или урвать, да не больно ему перепадало.

– Простите меня, господин Лешек, что расплакалась да разболталась. Мне матушка-княгиня завсегда говорит, что погибну через свой болтливый язык и глупость, – ответила девушка, косясь на воз. Все места заняли, оставив ей самое дурное и тряское. Но господин все не желал отпустить ее, держал за руку.

– Такого человека, как ты, Ядвига, я давно не встречал. Как отпустил тебя Бяломястовец, не понимаю. Зато знаю теперь, что княгиня Агата – мудрая женщина, что отослала тебя к Якубу Казимировичу. Если такая, как ты, будет рядом с князем, устоит Бялое в грозу.

– Какую? – всполошилась Ядвига. – Вы все поминаете про какую-то грозу, да толком не говорите. Я хоть и глупая, а все-таки могу понять.

– Не могу ничего сказать. Ведь о тебе говорил Тадеуш, когда рассказывал, что девка помогла ему с постоялого двора выбраться? За это тебя отослал Якуб? Отца испугался?

Ядвига кивнула, а потом, опомнившись, замотала головой.

– Нет, я глупая. Не понимаю. Но если гроза эта придет, верно, людям будет беда. Скажите, если будет. В Бялом люди хорошие. Везде хорошие.

Девушка сжала обеими ладонями пальцы своего спутника. Лицо у Лешека сделалось темным, взгляд стал больным, словно каждое слово Ядвиги причиняло ему страдание.

– Гроза, Ядзя, она такая – не остановить ее. Потому и прошу тебя – едем с нами.

– Я к нему поеду, – спокойно, поняв, что не добьется правды, ответила Ядвига. Отняла руки. – В Бялом у меня и дом, и сердце. Идет гроза – встречу ее там, где родилась, с тем, кому Землицей обещана. Вы и сами бы так решили, верно, княжич?

Она повернулась, пошла к возу, откуда уже поглядывали сердито.