Кровавый пир
А Разин пил в кружале день в день, в вине ища и вдохновенья, и силы.
Однажды он вдруг обратился к Василию:
– Иди на митрополичий двор. Возьми у него старшего сына князя Прозоровского, Бориса, и приведи пред мои очи.
Василий тотчас встал, позвал с собой десять человек из своего отряда и пошел.
Митрополичий двор казался крепостью.
Вкруг него окопали ров, за тыном насыпали вал и наставили пушки.
– Ей, ей, ей! – закричал Василий. Из‑за тына показалась голова служки:
– Чего тебе?
– Впусти или прикажи выслать мне Бориса, сына воеводы. Степан Тимофеевич приказывает!
Служка скрылся. Полчаса спустя открылись ворота, и из них вышел красивый юноша.
– Я княжой сын! – сказал он громким голосом. – Что надо!
– Велено тебя к атаману вести!
– К Стеньке? Веди, молодец, – отвечал юноша, и Василий невольно подивился его бесстрашию.
С светлым, улыбающимся лицом, ясным взглядом остановился он перед страшным атаманом.
– Чего тебе от меня надобно? – спросил он его. Стенька Разин оглядел его исподлобья мутным взглядом:
– Нонче ночью про вас, воров, думал. Где таможенные деньги, что сбирались с торговых людей? Отец твой ими завладел и промышлял.
– Николи отец мой этими деньгами не корыстовался! – с гневом, вспыхнув, ответил юноша. – Не видел их даже. Сбирались они головами, а головы приносили все в приказную избу, а принимал их подьячий денежного стола Алексей Алексеев с товарищами. Все деньги ушли на жалованье служилым. Спроси хоть у подьячего. Он жив!
– Сыскать! – коротко сказал Стенька.
Васька Ус спешно выбежал. Воцарилось молчание. Разин пил, изредка угрюмо вскидывая глазами на молодого Прозоровского, а тот стоял свободно, заложив за спину руки, с легкой усмешкой на устах.
– Хочешь казаком быть? – вдруг сказал Разин. – Присягни мне и казачеству, я тебя есаулом поставлю!
Юноша тряхнул головою.
– Николи я с разбойником и татем быть в одном не хочу! – ответил он.
Разин криво усмехнулся.
– Добро! – сказал он.
– Може, выпить хочешь? Медку? – вдруг снова предложил он Борису. Тот только покачал головою.
В это время Ус притащил подьячего. Он скрывался тоже у митрополита. Это был пожилой, лет сорока, человек.
– Где таможенные деньги? – спросил его Стенька.
– Служилым людям раздали! О ту пору стрельцы к воеводе приступили за жалованьем, – ответил подьячий.
– Видишь! – сказал юноша
Стенька злобно хлопнул кулаком по столу.
– Врет он, коровий помет! Казаче, повесьте его за правый бок на крюк! Пусть его повялится малость! – сказал он, кивая на подьячего.
Юноша грустно взглянул на него.
– Прости меня, Алексей, – сказал он.
– Бог с тобою! – ответил тот. – И тебе, вьюноша, разбойник крест уготовал.
– Увести его! – закричал Стенька, вскакивая.
– Ну, а где животы ваши? – спросил он, подскакивая к Борису. Тот даже не двинулся.
– А животы наши твои же люди ограбили. Наш казначей все сдал, а твой есаул Василий Ус увозил от нас.
– Ну, ну, добро! Все твоя правда! – усмехнулся Степан. – А казаком не хочешь быть?
– Не хочу с ворами вязаться!
– Ну и то добро! – сдерживаясь и весь кипя, промолвил Степан. – Приведите мне со двора его другого брата!
Борис побледнел:
– Атаман, что ты задумал?
– А так! Пожартовать!
Казаки с шумом принесли младшего сына воеводы. Ему было только восемь лет. Он испуганно прижался к брату.
– Как звать тебя, пащенок? – спросил его Степан.
– Борис! – тихо ответил мальчик.
– Тоже Бориска! Ну, ин! Так вот что, – обратился он к старшему, – или ты целуй крест на казачестве, или я твоего братишку за ноги подвешу.
Юноша побледнел как полотно, но, ни минуты не колеблясь, сказал:
– На то ты и разбойник! А душой кривить я не стану!
– Ну, ну! – прохрипел Стенька – Возьмите его!
Мальчик заплакал и прижался тс брату.
Юноша склонился над ним.
– Не плачь, Боря, они все добрые! Они с тобою поиграть хотят. Иди с ними! – он нежно перекрестил его и поцеловал.
– А возьмите и этого пса и подвесьте рядом! – вдруг приказал Стенька, кончая свой суд. – Пить будем!..
И он снова пил, не трогаясь с места. «Когда же?» – с тоскою думал Василий.
– Батько, да что ж ты это? – наконец заговорил он снова.
– Ну, ну, – ответил ему ласково Стенька, – я ужо тебя за то потешу. Пожди малость!
В тот же день, сидя в кружале, он приказал сыскать какого‑либо подьячего.
Полчаса спустя к нему привели низкорослого, белобрысого подьячего; глаза его испуганно бегали во все стороны, маленькая бородка дрожала словно лист на ветке. Он вошел и упал на колени перед Степаном.
– Как звать тебя?
– Наум, батюшка! Наум, милостивец!
– Подьячий?
– Подьячий, батюшка! Кружечного сбора приказа, милостивец!
– Грамоту знаешь?
– Знаю, батюшка! – и при каждом ответе подьячий стукался крепко лбом в землю.
– Ин, – сказал Разин, – садись туты и пиши ты мне прелестные письма. А в тех письмах напиши, что всем холопам и кабальным и крепостным будет воля. Станут все казаками, воевод и бояр уничтожать; они – враги государевы, дьяков и подьячих тоже!
Наум дрожал мелкою дрожью и в такт его речи кивал головою, повторяя последнее слово.
– И будут сами себе головы. Напиши, что бояре в злобе своей патриарха Никона заточили, а царевича Алексея Алексеевича извести хотели, а они ко мне убежали, и ноне я их на Москву к царю везу! Стрельцам тож напиши. Понял?
– Понял, батюшка!
– Садись и пиши! Вина хочешь?
– Для ясности, – с жалкой улыбкой сказал подьячий.
– Лакай! Дайте ему водки жбан! Да пиши складно, умилительно!
Подьячий примостился на другой конец стола Стенька пил и начал говорить Василью:
– Хотел я удружить тебе, ну, так и сделаем. Я‑то сам еще через три дни пойду, а ты иди завтра в утро. С тобой твои сорок, да дам тебе еще две сотни молодцов, да казаков сто с Гришкой Савельевым. Ты атаманом будешь, он есаулом. Иди и бери Саратов! Вот!
Василий даже вскочил от волнения.
– Батько! – воскликнул он.
– Рад? То‑то! Я для своих всегда ласков. Нонче вот мы этих писем изготовим и я с ними нищих вперед пошлю, чтобы кидали везде. А утром ты иди!
У Василия от радости захватило дыхание. Завтра. В четыре, пять дней они сделают переход – и берегись воеводы и Лукоперовы!
– Готово, што ли? – окрикнул подьячего Степан.
– Готово, милостивец! Дозволь прочесть!
– Чти!
Подьячий дрожащим, гнусавым голосом начал чтение. Степан слушал и кивал головою.
– Так, так! – говорил он. – Ладно, щучий сын! Ишь ты!
И когда окончил подьячий чтение, он ласково кивнул ему головою:
– Поднеси ему, Вася, меду!
Василий поднес. Подьячий расцвел от удовольствия и выпил.
– А теперь повесьте его, казаче! – сказал равнодушно Степан.
Маленький подьячий побледнел и отшатнулся. Кружка упала у него из рук.
– К… как? – пролепетал он.
– Повесить! – повторил Степан. – Потому ты подьячий – сорная трава, крамольное семя! Ну же, хлопцы!
Подьячий стоял словно окаменелый. Нижняя челюсть у него отвисла, но когда казаки схватили его за плечи, он вдруг вырвался от них и в исступлении закричал:
– А ты коли так – вор! Вор, вор! Я тебе работу справил, а ты насмеялся, да еще повесить! Это за добро! А еще батько! К малым добер, бают!..
Бороденка его тряслась, глаза почти вылезали из орбит. Он был смешон и жалок в своем гневе. Казаки снова ухватили его, но Стенька махнул им рукою.
– А что ж мне с тобой делать, скажешь? – спросил он, щурясь.
Подьячий даже подпрыгнул, сжав кулаки:
– Вешать, вешать, разбойничья твоя душа! Твои слуги верные дом мой разграбили, женку опозорили да убили, ребятеночка на копье взяли. А мне что ж? Вешай, милостивец!
– Да коли ты подьячий, – задумчиво сказал Стенька, – коли ты с людей за все про все калым брал…
– А то не брать? Мне от государевой казны шло два рубля в год, да однорядка, да шапка, да муки шесть восьмин. Тут и живи! А у меня семьишка. Всякому хлеб жевать хочется. И много ли брал? Два, три алтына, много, коли гривну!..
– А и то! – сказал вдруг Степан. – Коли воевода брал, чего ему, маленькому, делать было? Иди, Наум!
Подьячий быстро мотнул головою и приготовился бежать.
– Да стой! – остановил его Степан. – Чтобы ты о нас дурное не мыслил, на тебе зараз пять рублей, – он кинул ему пять тяжелых монет. – А ты, Вася, – обратился он к Усу, – его своим писарем сделай да избу ему дай. Пусть живет!
– Милостивец ты мой! Свет красно солнышко! – закричал подьячий, бросаясь к Степану, но тот уже нахмурился.
– Уходи, а то раздумаю! – проговорил он.
Подьячий отпрыгнул от него, что стрела от тетивы, и зайцем бросился из кружала.
Степан с написанными листами обратился к Волдырю.
– Ну, мой верный Иваша, отдай нашим писчикам. Пускай всю ночь пишут и день весь, а десять листов сейчас пусть изготовят. А в ночь дать их Егорке – слепому да Петрушке – безногому. Пущай с ими в Саратов поспешают. А ты, Васинька, значит, завтрова утром. Так?
– Так, так! – ответил радостно Василий. – Спасибо тебе, атаман!
VII
Василий не спал всю ночь. Не до сна ему было. Надо было всем распорядиться, да, кроме того, и близость желанного часа волновала его несказанно.
Он пошел к стругу, где ночевали его молодцы, и сказал Кривому:
– Ну, Яков, завтра мы на Саратов пойдем. Батька мне еще казаков дает да голытьбы. На голытьбу‑то я не надеюсь. Над ней Пасынкова поставь. Только на вас, на моих, да на казаков. Может, бой будет, так ты вот что! Коней бы достал. Оружие у нас доброе?
– Доброе, атаман!
– А у батьки пушечку еще попросим. Вот и пойдем. Там коней достань, а потом и еды заготовь. Я хочу разом идти, без роздыха. А то по дороге Царицын, Камышин. Опять пьянство. Там мы мимо!
– Мимо так мимо! А коней я в ночь достану. У казаков перекуплю.
– Ну вот! А утром и идти!
Потом он говорил с Пасынковым, потом пошел к Гришке Савельеву. Он сидел на своем струге с своими казаками и пил.
– А, пане атамане! – закивал он Василию бритою головою. – Что ж, пойдем Саратов добывать! Мои казаки добрые. Что соколы: ни одной цапли не пропустят мимо когтей!
Василий дружески сел с ним рядом.
– Только бы дойти до Саратова скорее, есауле! – сказал он. – Там уж возьмем городок!
– Хе – хе! А идти скоро ли; тихо твое, атаман, дело. У нас кони добрые.
– Чуть солнце, мы и пойдем!
– А хоть сейчас. У меня им только свистни!
Василий ушел от него и снова говорил с Пасынковым и Кривым. Потом вернулся на струг, попробовал заснуть, но сон бежал от его глаз. Ему наяву грезилась Наташа. Она протягивала к нему руки, и он вслух говорил ей: «Возьму, возьму тебя, голубка, от злых коршунов!»
Еще восток только заалел, как Василий сошел на берег и пошел будить свой народ.
Вперед выехал он со своими молодцами и с ним рядом Гришка. Потом шла голытьба, вооруженная чем попало, а сзади стройною массою две сотни казаков с пушкою замыкали весь отряд, человек пятьсот.
Василий сиял радостью и горел нетерпением.
– Скоро ли дойти можно? – пытал он у Гришки.
– А как скажешь, атамане, дней в шесть без больших привалов, дойдем!
– То‑то обрадуются! – засмеялся Василий.
– Да уж надо думать: ждут не дождутся!
Василий торопил свой отряд. Они двигались с невероятною быстротою. Часа два отдыхали где‑нибудь у воды, варили наскоро толокно и опять шли, не зная отдыха. Только раз Василий дал роздых на десять часов, чтобы всем выспаться. Это было подле Широкого.
Он остановился.
– Роздых! Теперь всего один переход остался, – сказал он, – так пусть переспят да отдохнут, как след. А я, есаул, тут недалечко съезжу.
Он кликнул с собою Кривого, Дубового да Кастрыгу и рысью поехал к усадьбе Лукоперова. Была уже ночь, но, как и в ту роковую ночь, луна ярко светила.
Василий быстро ехал и говорил:
– Мы кругом осмотрим все и наутро своих приведем. Тут они, мои вороги, Лукоперовы! Тут и она, голубушка!
Он вдруг остановился и растерянно оглянулся.
– Чтой‑то за диво! – усмехнулся он. – Ехали мы и их усадьбу проехали. Повернем!
Они повернули коней, но сколько ни вглядывался Василий во все стороны, бледно освещенные луною, он не видел высоких крыш лукоперовской усадьбы.
– Да что ты ищешь, атаман, – усмехнулся Пасынков, – ведь теперь по Волге все Степана Тимофеевича ждут. Сожгли холопы усадьбу, верно слово, сожгли!
– А ну?
Василий тронул коня и повернул его на знакомый косогор, и лишь только он въехал, как радостно вскрикнул:
– Правда твоя, Егорушка! Сожгли ведь воронье гнездо!
– А то как же!
Кривой и Пасынков с Кострыгой въехали следом за Василием.
Огромная усадьба Лукоперовых представляла груду наваленных обуглившихся бревен. Все, даже высокий тын, сгорел, и только трубы да печи белели среди угольев страшными белыми остовами, словно призраки.
– Эх! – сказал Кострыга. – Нашего бы боярина так спалить!
– Ништо! И ему так будет! – утешил его Пасынков.
Василий грустно стоял перед пепелищем. Что же месть? Где его Наташа?
«У воеводы дознаюсь!» – мелькнуло у него в голове, и он, повернув коня, вернулся к отряду.
Всю ночь он не мог сомкнуть глаз, седьмую ночь уже с того времени, как оставил Астрахань, и думал о Наташе. «Не может быть, чтоб она сгинула, – решил он. – Еремейка за нее вступится и обережет. Он и про любовь мою знает, и про то, что я с Разиным».
– На коней, на коней! – чуть наступило утро, скомандовал Василий, а за ним Гришка, и они поехали к Саратову.
– Поднесу я гостинчика воеводе, – говорил Гришка весело, – люблю воевод топить!
– Стой! – перебил его Василий. – Воевода мой. Ради него и в Саратов иду!
– А что?
– Так! Есть у меня с ним свой счет. А его уж не тронь и своим казакам закажи, чтобы они мне его живого оставили!
– Ну, добре, добре! Коли он сам не напорется!
– Тогда его счастье…
Поздно вечером они подошли к Саратову и остановились в полверсте за рощею. По обычаю, они, сидя на конях, составили круг. Гришка и Василий въехали в середину.
– Вот, братцы, – сказал Василий, – мы и у Саратова. Что нам делать?
– А подойти к надолбам и зажечь, – сказал Кривой, – которые там нам привержены, поймут и тоже подожгут, а мы и ворвемся.
– А коли там сила? – сказал Василий. – Узнать надо.
– Верно! – заговорил Гришка. – Прежде надо оттуда кого дождаться. Наши нищенки уже там два дня сидят. Пождем, они выйдут, а пока что – выехать двум да вокруг города пошукать!
– Что верно, то верно! – согласился Василий. – Кто пойдет?
– Да от меня казаки! Эй, Грицько, Осип! Пошукайте округ города! – сказал Гришка.
Те выехали из круга и быстро скрылись в темноте за рощею. Василий и Гришка сошли с коней и сели на землю. Прошел томительный час. Вдруг послышалось фырканье лошадей и в темноте выдвинулись казаки.
– Одного достали, – сказал казак, – говорит, к нам бежал.
– А откуда знал он, что мы тут? – спросил Гришка.
– Были нищие у нас, так говорили, ну, я и пошел. Встречу, думаю! – ответил в темноте голос.
Василий прислушался к нему и узнал.
– Аким, ты это? – окликнул он.
– Я! А ты неужто государь мой Василий Павлович? – воскликнул радостно Аким.
– Кто это? – спросил Гришка.
– А был мой служилый! Теперь я, брат Аким, – сказал он, – уже не Василий Павлович, а простой казак Степана Тимофеевича!
– Да неужто! Вот радость‑то, государь мой! Возьми меня в службу!
– Пожди, пожди! Сперва сослужить нужно. Вот мы пришли Саратов взять. Велика оборона?
– И что, милостивцы, обороны‑то, может, тысячи две стрельцов, да што в них. И они, и посадские только и ждут вас! Ей – ей!
– Вот‑то ладна штука! – одобрил Гришка.
– Теперь, ежели хотите, я вернуся и сейчас к надолбам людей пошлю. Они вам отворят. Я тем временем пожар зажгу! Они бросятся тушить, а вы и тут!
– Ладно, братику, добрый казак будешь, – одобрил его Гришка, – а ты не врешь?
– Я? – обиделся Аким. – Да я бы один воеводу убил. Чтоб ему пусто было! Как ты убег, Василий Павлович, он на меня. Двор разорил, коня отнял, меня батогами прибил. А я что? Я и не знал!
– А кто над стрельцами?
– Он да Лукоперов молодой!
– Сергей? Он там! – радостно вскрикнул Василий. – А старик с Наташей?
– Все там! Насилу убегли. Усадьбу‑то их выжгли. Они побоялись и в осадный двор стать. У воеводы живут!
– Вот! – глаза Василия сверкнули даже в темноте. – Слушай, Аким; найди ты там людей, посадских, што ли! Чтобы они берегли воеводу и Лукоперовых. Я их живыми взять хочу!
– Можно, государь!
– Атаманом зови!
– Да бросьте вы это! – перебил их Гришка. – Как же ты, бисов сынку, нам сделаешь?
– А так, – ответил Аким, – как вторые петухи пропоют, идите к надолбам. Там вас ждать будут. А под утро я красного петуха пущу. Тогда и валите в город!
– С Богом! – сказал Гришка. Аким исчез.
Наступило томительное ожидание. Нельзя было ни громко говорить, ни люльки казаку раскурить, не то что огонь зажечь. Гришка, умевший узнавать время по звездам, обещался сказать, когда пора.
– Мы все поначалу на конях выедем, – сказал он, – а там пусть пешие бегут. Им ворота откроем!
– Ладно! – согласился Василий, весь дрожа от нетерпения.
Часы остались до мщения и радостного свидания.
Гришка подал знак. Казаки и Василий со своим отрядом двинулись к надолбам, Пасынков повел голытьбу в обход, к воротам. Кругом царило мертвенное молчание. Веяло утреннею прохладою. Василий подъехал к калитке, опущенной и задвинутой болтом.
Вдруг с верху стены раздался голос:
– Казаки?
– Мы, мы, братику! – отозвался Гришка
За калиткой зашевелились, потом она, тихо скрипя, поднялась кверху. Два человека вышли из‑под нее.
– Аким говорил зарева пождать! – сказали они.
– Тсс! – остановил их Василий.
Казаки массою надвинулись на них. Гришка обернулся и замахал плетью.
Прошло с полчаса. Восток стал бледнеть. Где‑то запел петух… заблеяла овца… замычал бык…
– Воеводе и не в ум! – сказали посадские.
– Тсс!..
Городские стены стали обрисовываться, и вдруг на одной башне показалось пламя.
Казаки вздрогнули.
– Тихо! – сказал Гришка.
Пламя росло… Ударил набат… пронесся шум, топот… Загудели набатные колокола. В это время с другой стороны показалось пламя.
– Едем, братцы! – радостно приказал Василий, и казаки один за другим стали въезжать через надолбы в городской посад…
Часть четвертая
I
Когда Иван Лукоперов замкнул дверь в светелку дочери, Наташа поднялась с полу, шатаясь, добрела до кровати и, упавши в нее ничком, залилась горькими слезами.
Закатились ее красные зореньки! Наступила тьма, тьма непроглядная!
Ничего она не понимала, ничего она не знала, но ясно было, что отец прознал про ее тайную любовь и теперь еще грозит беда неминучая и ее Васе. Так бы и побежала она до него, так бы и рассказала про все, что сделалось, а и того нельзя. Заперли ее, словно птицу в клетке, и нет ей свободы, нет ей выходу!
Лучше было бы, коли она давно, давно убежала бы с Васей. Жили бы они в тихом хуторке, в вишневом садочке. Никто бы не тревожил их, никакой князь на нее бы не зарился.
И, раздумывая думы свои, она плакала еще сильнее, еще горше, пока сон не смежил ее веки.
Было темно уже, когда она проснулась. Подле нее стояла Паша, зажигая светец, и таинственным шепотом говорила:
– Боярышня ты моя родная, скушай чего капелечку. Принесла я тебе поснедать и медку попить. Эх, сиротиночка ты моя горькая! Нет у тебя ни матушки, ни мамки, ни старой няньки!
– Паша, – сказала Наташа, садясь на постели, – скажи, что случилось?
Паша быстро юркнула к двери, посмотрела за нее, затворила, вернулась к Наташе и, сев на полу, зашептала:
– А случилась беда, боярышня! Беда горькая! Вчерась Сергей Иванович гостя свово проводил да назад, а тут наш‑то сокол, Василий Павлович свет, через тын. Сергей Иванович на него, а он на него! И пошло у них! Только наш‑то сокол Сергея Ивановича так отвозил, что тот еле домой дополз. Батюшке‑то и рассказал. Батюшка‑то твой и меня драть велел, да спасибо молодцам! Кричи, говорят. Я кричала, а они по полу били. Гневлив, беда!..
– Что же будет теперь, Паша?
– А того не знаю. Надо думать, Сергей‑то Иванович так не оставит, без отместки. Больно осерчал уж он. Зверем рычит. Тамотко лежит, в повалуше! Скушай, милая!
– Нет, Паша, не хочется. Не уходи от меня!
– Не смею, голубушка; не смею, родная; строго заказал: ты, гыт, дашь поесть и назад. Беда, коли увидит!
Наташа снова осталась одна. Черные думы охватили ее. Думала опять она о своей разрушенной любви, думала о страшной ссоре, жалела, что не бежала с Васильем, вспоминала проведенные с ним часы, а потом с ужасом думала о том, как отомстит за себя Сергей, и ни разу не раскаялась она в тайной любви своей.
Время шло. Светец догорел, зашипел и погас. Темнота ночи наполнила светелку, потом луна заглянула в оконце и палевым лучом пронизала темноту ночи.
Наташа смотрела на луну и думала: «Может, Вася смотрит на нее тоже и их взгляды теперь встречаются!»
Она не замечала, как идет время. Луна, светившая ей слева, долго освещала ее лицо, заливая уже все оконце светом, потом зашла с правой стороны, а Наташа все сидела под окном и думала думы. Это были уже не думы. Что‑то серое, тяжелое расплывалось по ее душе, и щемило ее сердце, и давило ее тоскою, и не давало вздохнуть.
Вдруг она вся вздрогнула и вскочила.
Со двора раздались крики, голоса; послышалось словно бряцание оружия, замелькали огни фонарей. Потом снова все стихло.
Наташа бросилась на постель, зарылась головою в подушки и дрожала от какого‑то непонятного ей страха…
Загорелось, засветилось яркое солнце. Дверь в Наташину светелку тихо скрипнула, и в нее скользнула Паша с ломтем ситного, намазанного медом, и с кружкою сбитня.
– Паша, что ночью было у нас? – тревожно спросила Наташа.
Девушка закачала головою и приблизилась к самому Наташиному уху.
– Беды, беды! – зашептала она. – Сергей‑то Иванович в ночь поднялся, да людей собрал, да с ними на Васильеву усадьбу пошел…
Наташа задрожала и зажмурилась.
– …Усадьбу‑то всю сожгли, а его, сокола‑то нашего, вытащили да бить начали. Розгами! Били, били, а он и дух вон. Его и бросили! Мне Первунок говорил. А его холопьев к нам привели!.. Боярышня, родная, очнись! Что с тобою? – в ужасе зашептала Паша. – Ах ты, напасть какая! Что я сделала!
Она стала трясти руки Наташи. Та очнулась и вдруг выпрямилась. Бледное лицо ее казалось лицом мертвеца, глаза же горели ярким пламенем.
– Ну! – горячо молвила она. – Если Васю он забил, он не брат мне больше, а ворог! Ворог! Ворог! – и, всплеснув руками, она упала в постель и залилась слезами. Паша вилась над нею, как голубь над голубкой, и под конец заревела сама, обняв свою болрышню.
Кроме слез, ничего у них на защиту не было.
Днем вошел к своей дочери хмурый, мрачный Лукоперов. Он сел на скамейку, гладя рукой свою длинную бороду, потер переносицу, провел рукою по лысой голове, наконец заговорил:
– Вот что, доченька, ты этого Ваську – разбойника из головы выбрось! Теперя к тому ж он и помер, так о нем и речей быть не должно. А к тебе вскорости князь Прилуков свататься будет, так о нем думай! Поняла?
– Поняла, батюшка! А с чего Василий помер?
– С чего? – старик совсем растерялся. – С чего? – повторил он. – А со смерти, доченька! – вдруг ответил он резко и встал. – Так помни! – прибавил он. – А пока што я тебя еще подержу на запоре, как ослушницу!
Он кивнул головою и вышел.
– Скрывают! – промолвила вполголоса Наташа – Самим зазорно! Ох, братец, братец, кровушка моя!
Слезы опять выступили на ее глазах, но она поспешно отерла их и села к пяльцам, но игла падала из ее руки, шелк путался и узор мелькал в глазах и двоился…
Скучные, тяжкие, монотонные дни, один как другой, потянулись для Наташи. Суровый отец не пускал ее из светелки, и она даже с девушками не видалась, кроме Паши.
И вдруг однажды Паша сказала ей:
– Скажись хворою. Проси Еремейку! Он видеть тебя хочет, а для чего – не сказывает.
Дрогнуло сердце у Наташи. В тот вечер Паша сказала старику отцу:
– Боярышня занедужила. Головку не подымает. Дозволь Еремейку привесть!
– Пожди, сам загляну!
Старик заглянул в светелку: лежит его Наташа, стонет, головы не подымает. Он постоял над нею, потряс бородою и вышел вон.
– Покличь завтра утречком, ежели не полегчает, – сказал он Пашке.
На другое утро Еремейка вошел к Наташе.
Он угрюмо из‑под нависших бровей сказал Пашке:
