Кровавый пир

IV

Василий вышел на крыльцо и на минуту остановился в изумлении и ужасе: у крыльца стояла огромная лужа крови и в нее вливалась широкая кровавая река из собора, откуда все еще раздавались неистовые крики, смешанные с воплями и стонами.

– Что там деется? – машинально спросил Василий у пробегавшего мимо стрельца. Тот на мгновение приостановился.

– А лиходеев бьют! – ответил он и побежал дальше. Площадь представляла волнующееся море лиц и голов.

Одни, что‑то крича, бежали от раската, другие устремлялись к страшному месту побоища, с гиком и хохотом пьяная ватага влекла какого‑то юношу, одетого в длиннополый кафтан. Через мгновение четверо стрельцов тащили своего офицера и кричали:

– Не бойсь, теперь мы покомандуем!

Василий сошел с крыльца, осторожно обошел страшную лужу и пошел по городу.

Но, пройдя немного, Василий вошел в пустынные улицы. В них словно вымерла жизнь. Маленькие лачуги и высокие двухэтажные дома с раскрытыми настежь воротами хранили какое‑то печальное молчание, словно в каждом доме был покойник.

Василий вошел в ворота одного дома Кругом было тихо, безлюдно. Цепная собака с разрубленной головою недвижно лежала подле своей конуры, уткнувшись мордой в s лужу крови.

Сараи, амбары, клети – все было отперто настежь; у лестницы, что вела в хоромы, были сломаны перильца, и двери крыльца были сорваны с петель.

Василий понял эту безмолвную картину. Жил тут какой‑нибудь боярин. Челядь его, почуяв волю, расправилась, с ним и с его добром, годами копленным.

«Что ж, так ему и надо! – стал говорить себе Василий. – Бил он и истязал холопов. За него их и на правеж водили, может! Ну, теперь и расплачивайся!»

Но в то же время сожаление прокрадывалось в его душу, и ему опять вспоминалась женщина, которой стрелец резал горло.

Он перешел, двор и вошел в густой, тенистый сад. Влажный, ароматный воздух охватил его теплым дыханьем. Словно презирая людские страсти, в кустах защелкал и залился трелью соловей.

Василий опустился на лавку и задумался.

Вспомнились ему вечера, проведенные с Наташею в саду Лукоперовых. Так же легко и сладко дышалось, так же пел соловей! И все у него отняли.

– Бить их, как псов! – вскрикнул он вдруг, снова пылая мщеньем и забыв свою мимолетную жалость. Бить за все! И за то, что они холопов мучают, и за то, что ко всякому, кто беднее, они как к смерду относятся. За его, Василия, обиды всем им один конец!

И, выхватив саблю, он с яростью отрубил тяжелую вишневую ветку, что склонилась перед ним.

В это время позади него послышались голоса. Он оглянулся и увидел Кострыгу и Тупорыла, идущих по аллее к дому. Лица из были красны от возбуждения и грязны от крови, смешанной с пылью. В руках их были обнаженные сабли, тусклые от крови. Без шапок, с растрепанными волосами, с горящими лицами, они походили скорее на зверей, нежели на людей.

– Важно! – говорил хриплым голосом самодовольно Тупорыл. – Я, может, их десять убрал! Все по голове цап!

– Кабы до нашего боярина добраться! Уж я бы… – хрипло засмеялся Кострыга.

– Я три образа и с такими окладами забрал! Золото, слышь!.. Говорят, волоки в Ярчей – город.

– Ямурчей, – поправил его Кострыга

– Все одно. Я и отдал казаку. А может, вор!

– Не! У них в порядке.

Тут они увидели Василия и на мгновение остановились.

– Атаман! – воскликнул Кострыга. – Ты отколева?

Василий кивнул им.

– Откуда и куда? – спросил он вместо ответа.

– Мы – ста? А поначалу у раската были, постиг по домам боярским пошарпали. Смотрим, сад и дом виден. Думаем, заглянем! И – шасть через тын. А ты и тут… – объяснил Тупорыл.

– Пойдем, атаман, в горницы! – предложил Кострыга.

Василий машинально пошел за ними. По дороге словоохотливые мужики говорили без умолку.

– Уж и потешились над боярами, ох как!..

– Как это батюшка Степан Тимофеевич отдал приказ, мы и на них. Завыли! А я им – вот те правеж, вот те батоги, вот те тягло!

– Потом есаул приходил. Кто, говорит, из вас в казаки хочет? Слухайте! Собрал народ и начал рассказывать: казак, гыт, вольная птаха. Ни он, ни ему. Что хошь!.. Ну, все и закричали: хочим в казаки идтить!..

– Попов бить хотели, да не дали!

Они поднялись на крыльцо, вошли в сени и из сеней в горницу.

Стол и лавки стояли по местам, но видно было, что тут побывали холопы. По углам не висело ни одного образа, на полу валялись сорванные с них полотенца, некоторые с обрубленными концами, вероятно, из‑за жемчужной вышивки. Они шли дальше по горницам. В каждой виднелись следы разбоя. Везде содранные образа, разбитые сундуки, лари, развороченные постели. Они поднялись в терем. Там в узких переходах, словно снег, лежал на полу пух. В девичьей комнате, по самой середине пола, раскинувшись, лежала полная женщина, задушенная полотенцем. В рот ей было воткнуто веретено.

Кострыга отодвинулся и перекрестился. Тупорыл сказал:

– Психа! Надо быть, ключница, баба – колотовка.

Дальше они вошли в крошечную горенку.

Чудом уцелевшие пяльцы с хитрой вышивкой разноцветными шелками стояли у оконца.

– Надо быть, боярышня жила, – сообразил Кострыга.

– Глянь! – закричал Тупорыл. – Ноги!

Василий взглянул и действительно увидел две толстые ноги, обутые в синие шерстяные чулки, и край юбки.

– Тащи! – весело крикнул Кострыга и, ухватив ноги, как ручки тачки, стал пятиться.

Из‑под кровати выдвинулись жирные, как колоды, ноги, короткая спина, голова в повойнике. Кострыга вытащил толстую, короткую бабу и повернул ее на спину, жирным, обрюзглым лицом кверху.

И едва он повернул ее, как баба мигом вскочила, бросилась на колени, вытянула руки и завопила:

– Милостивцы вы мой! Золотые вы мои! Яхонтовые! Не губите меня, сиротинушку! Ничем, ничем неповинна я, голуби!

– Кто ты? – спросил ее Василий.

– Маремьяниха, государь мой, Маремьяниха! Боярышнина кормилица. Как это вбежали они, лютые…

– Кормилица! – заревел Кострыга. – Да нет хуже гадины на боярском дворе, она шепотуха, она дозорница, от нее, подлой, девки чахнут, парни губятся. Бить ее, подлую!

– В окошко ее! – сказал Тупорыл.

– Милые вы мои! – завизжала старуха.

– Пихай! – вымолвил Кострыга.

Василий поспешно вышел из горницы и спустился на двор. Вдруг над его головою раздался визг, тяжелая масса мелькнула в воздухе и грузно шлепнулась у его ног.

Василий успел отскочить, но капли крови из разбитой головы брызнули на его руку. Почти тотчас к нему подошли Кострыга и Тупорыл.

– Окочурилась! – сказал Кострыга.

– За што вы ее? – спросил Василий.

– А за то, что кормилица! – ответил Тупорыл. – У нас в вотчине вот такая же есть. Завсегда от нее одна девка плачет, другую дерут, третьей косу стригут.

– Мою Агашку раздели, – сказал хмуро Кострыга, – да в мороз в сугроб снега и посадил боярин. Она и померла. А все через кормилицу!

– Лютей нету, как ежели да свой брат, холоп, верх возьмет!

– Помогите, ой, помогите! Не приказный я!

– Врешь, приказная душа! С меня три алтына взял!

– А с меня корову! – раздались голоса с улицы. Василий выбежал.

Рослый детина отбивался от четырех гультяев, и все они орали на всю улицу.

– А вот я его! – закричал вдруг вышедший из угла пьяный казак и махнул саблею.

Рослый детина поднял руки к разбитой голове и как сноп рухнул на землю.

– Вот как мы их! – похвалился казак.

Сумерки сгустились. Уже ничего не было видно, только со всех сторон раздавались вопли и крики. Василий пробрался, уже не разбирая, что под ногами, к приказной избе, сел на своего коня и медленно поехал к атаманскому стругу, что стоял у берега, верстах в двух от города.

Крики слышались ему всю дорогу.

На пути его обгоняли казаки, пешие и конные, мужики, голытьба, пьяные, веселые…

Он слез с коня, сдал его какому‑то пьяному казаку и тихо вошел на струг.

– Кто? – окликнул его голос.

– Я! Василий!

– А! Ты! – сказал ему Фролка. – А братан упился и спит. Я вполпьяна. Хочешь пить?

– Браги, пожалуй!

– Браги? Эх ты, а еще казак. Иди, у нас варенуха есть!

Он ухватил Василья за руку и потащил в рубку. Там, лежа на полу, сидя на корточках, пьянствовали есаулы, говоря промеж себя вполголоса.

– Ныне еще тысячи три прибавилось, – говорил Ус. – Силы у нас – ух! Пока до Москвы дойдем, сто тысяч будет!

– Ну уж? – усомнился Фролка.

– Верно! Ты считай – мордвы сколько, чувашей, опять татарва из‑под Казани. Что мухи на мед, все идут!

Василий пристроился в углу и под их говор заснул тяжелым сном.

Виделись во сне ему убитые, видел он опять стрельца с ножом, мамку, исступленно вопиющую… Стенька Разин махал саблею и кричал: «Всех бейте!«Василий бросился на старика, а в это время Наташа вдруг встала бледная, с расширенными глазами и кричит: «Не губи его, меня потеряешь! Его бей!» – и указывала ему на Разина, а Разин, скаля белые, острые зубы, отвечал: «Меня сабля не берет, пуля не трогает. Режь, Василий, и свою лебедку!«А потом вдруг обратился в ясного, светлого воина. «Я князь Прилуков! И тебе смерть! А Наташа моя! Моя!» – закричал Василий и проснулся. Утренний свет пробивался в рубку. Есаулы вставали и вылезали из‑под низких дверей.

– Подымайся! – говорил Василию Фролка. – Брат в город едет. Нас уже кликал!

Василий поспешно вскочил и, чтобы отогнать впечатление сна, быстро вылез на палубу. Яркое солнце уже играло на воде.

V

– Здравствуй, батюшка Степан Тимофеевич, – громко кричали астраханцы и бежали толпою за Стенькою Разиным, когда он на другое утро въезжал в город, окруженный своими есаулами, с Фролкою и Васильем подле себя.

– Здравствуйте, детки! Здорово, ребятушки! – говорил весело Стенька и, выехав на площадь, остановил коня и поднял руку. Толпа сразу замолкла. – Говорили вам вчерась мои есаулы про славное казачество! – заговорил Стенька. – Ну вот, так все вы теперь казаки будете. Идите в поле, и там я присягу возьму с вас!

– В поле, в поле! – закричали вокруг, и толпа бросилась бежать к городским воротам.

Площадь опустела. Стенька Разин оглянулся.

У раската грудою лежали трупы: лдни были с отсеченными головами, другие с разбитым черепом, третьи просто удушенные. Казалось, все они намокли в крови, потому что вокруг них была топкая кровавая грязь. То тут, то там валялись руки и ноги…

– Закажи яму вырыть, – сказал Стенька Шелудяку, – да всех их туда. А то смердеть дюже станут!

– Где яму‑то копать?

– Яму? А ну, тут Троицкий монастырь есть. Пусть братья и постараются. Много? – спросил он, указывая на трупы.

– А вчерась считано четыреста. Да опосля приводили.

– Ладно! Так им и надо, псам! Иваша, – обратился он к Терскому, – тащи на поле попов‑то! Пусть с книгой придут да крестом. А мы поедем!

Он тронул коня.

– Дорогу атаману! – закричали в толпе, едва он показался из ворот, и толпа разом раздвинулась на две стороны.

– Ну, детки, – сказал Стенька, не сходя с коня, – сейчас попы придут. Станете крест целовать на честной службе. Богом поклянетесь стоять за великого государя да за меня, Степана Тимофеевича, атамана Разина, да за честное казачество. Богом поклянусь вам и войску честно служить, изменников выводить!

– Дорогу, дорогу! – раздались возгласы. Толпа снова расступилась. Впереди ехал Ивашка Терской, сзади него шло восемь священников в оборванных рясах, с растрепанными волосами, и их окружали казаки с плетьми.

– Едва повытаскал, – сказал Терской, подъезжая к атаману. – В чуланы, в подвалы попрятались, что кроты! А кресты из церквей взяли. Вот!

Терской опустил руку за голенище сапога и вынул оттуда три напрестольных креста и поднес их атаману. Толпа безмолвно стояла в ожидании церемонии.

– Ну, три попа, берите кресты и держите! – крикнул на священников Стенька. – А вы чередом целовать крест станете, а потом мне кланяться. Ну!

Но священники стояли неподвижно, опустив головы.

– Ах вы, длинноволосые! – закричал Васька Ус. – Али не слышите, что батюшка вам приказывает? Ну, ты! Иди! – он схватил одного старика за плечо и с силою толкнул к атаману.

Стенька протянул ему крест, но старик вдруг выпрямился, глаза его сверкнули, бледное лицо залил румянец.

– Не оскверняй святого креста, богоотступник! – громко сказал он. – Поругатель святыни, антихрист! Братия! – закричал он народу. – Образумьтесь. Се не человек, а дьявол во образе человека!

– Голову его, голову! – завопил в ярости очнувшийся от изумления Разин.

– И сказано в Писании, – кричал священник, – придут дни и…

Толпа охнула. Сабля Уса сверкнула на солнце как молния, и отрубленная голова священника упала на грудь, вися на окровавленной коже. Тело упало на землю, и кровь пошла широкой струею. Толпа в страхе отодвинулась.

Стенька дрожал от гнева, и глаза его метали искры.

– Иди ты! – сказал он молодому священнику. Тот выступил и твердо ответил:

– Богу служу, а не дьяволу!

– Ну, ну! – заревел Стенька. – Ой, казаче, отсеките ему руку одну да ногу одну! Пусть другие поглядят на свово батьку! Ну!

Страшное приказание было исполнено мгновенно. Истекая кровью, священник лежал на земле рядом с отсеченными рукою и ногою.

Стоявшие близко слышали, как он молился, и невольно крестились.

– Ты! – показал Разин на следующего.

– Невместно и мне свой сан порочить! – ответил третий.

– Ин! – сказал Стенька. Лицо его окаменело в зверском выражении. – Вы ему, казаче, две руки отрубите, а тому, четвертому, две ноги! Так вот! А вы будете крест держать? – спросил он угрюмо у оставшихся.

– Смилуйся! – воскликнул устрашенный молодой священник.

– То‑то! Ну, иди, держи крест, – сказал Стенька, протягивая ему крест, – и вы!

Священники подошли и взяли кресты в руки.

– Ну, детки, подходите на целование! – обратился Степан к толпе.

Народ дрогнул и длинной лентою потянулся мимо атамана. Каждый, крестясь, целовал крест, кланялся Разину и отходил в сторону.

Священники стояли бледные, дрожащие от ужаса и держали кресты перед собою, стараясь не видеть страшных трупов своих собратий, залитых кровью. Народ испуганно косился на мучеников, а Стенька Разин, страшный, как карающая судьба, как неведомый антихрист, недвижно сидел на коне.

Часа четыре длилась церемония присяги. Наконец она кончилась, и Стенька облегченно вздохнул.

– Ну, други, вот вы и казаки стали! Нет над вами воевод и бояр. Сами себе вольные! – сказал он. – Разделитесь вы теперь на тысячи, и будут у вас от вас тысячники, а каждая тысяча на сотни, и у сотни свой сотник будет, а сотни на десятки с десятским. Правиться все кругом радою будете. Как што, сверитесь и думайте сообща. А для порядку вам атаманом вот он будет! – Стенька указал на Ваську Уса. – А его есаулами – вот они! – он указал на Федьку Шелудяка и Ивашку Терского. – Им во всем верьте! А теперя выберите тысячников да посылайте их в городок. Дуванить добро станем!

– Многая лета Степану Тимофеевичу! – заревела обрадованная толпа.

– А, испить теперь! – сказал уже весело Стенька и, ударив лошадь, погнал ее в город.

При самом въезде у ворот стояло кружало. Длинная изба с широким навесом, под которым стояли столы и лавки. Вокруг росли тенистые тополи и ветвистые липы.

– Ой, славно! – сказал, осаживая коня, Степан. – Ивашко! – крикнул он Волдырю. – Ну ее, приказную избу! Давай тут пить! Раздобудьте, братья, горилки!

Он слез с коня и сел на лавку. Казаки скрылись и через минуту выкатили бочку.

– А ну, по – казацки! – смеясь сказал Стенька.

В один миг бочку поставили стоймя.

Фролка подскочил к ней и богатырским ударом кулака расколол дно.

– Ото ладно! – одобрил Стенька. – А ну! За качество!

Гришка Савельев спешно подал ему деревянный ковш. Стенька зачерпнул водки и жадно выпил.

– У – у! Здоровая горилка! Бисова вудка! – сказал он.

Ивашка Волдырь торопливо шел, махая руками, и сзади него казаки тащили мисы с галушками, варениками, пирогами, мясо и рыбу, баклаги, фляги, сулеи и жбаны с вином и медами.

– Ой! И опохмелимся же! – радостно закричал Стенька. – Ты, астраханский атаман, угощай, что ли!

Василий не отставал от других. Вино туманило ему голову и разжигало кровь. Убийства уже не приводили его в содрогание.

– Пити – греха не быти! – кричал он. – Тут вино, а в Саратове кровь пить буду!

– Ай да Вася! – радостно смеялся Разин.

– На дуван! На дуван! – кричала толпа, устремляясь снова за ворота к Ямгурчееву городку..

– Ну, Вася, – сказал Степан Ваське Усу, – вина всего не выпьем, иди дело делай, без тебя нельзя дуванить. И вы, есаулушки! – сказал он Шелудяку и Терскому. – Ну – те, шубу‑то мою не забудьте! – крикнул он вслед.

– Наливай, что ли, ты, Гришка! – приказал он Савельеву.

Василий тихо вышел и прошел в городок.

Там шумела и волновалась толпа. Кричали и стрельцы, и казаки, и голытьба, и вновь испеченные казаки – астраханцы.

Груды добра высились посреди площади. Василий подошел к Ваське Усу и сказал:

– Моим молодцам тоже батька дать указал!

– Знаю. Много их?

– Сто сорок!

– Пришли от них молодца!

– Здеся я, атаман, – словно из земли вырос Кривой и поклонился, сняв шапку.

– Ну и стой тут! – сказал Ус, деля добычу.

Чего только не было в горах наваленного добра. Мешки с деньгами, и одежда, и сбруя, и оружие, и тут же кресты, образа, церковное облачение и мисы с самоцветными камнями.

Казаки привычными руками сортировали кучи, складывая одно к одному.

Потому Ус стал делить. Четвертую часть каждой кучи он отделил на атаманство. Половину оставшихся на казачество, половину вновь оставшегося стрельцам и работникам Разина, а остальное астраханцам.

Тысячники, а потом сотники подошли к своим частям и поделили их поровну, потом десятские разделили на десять куч каждую, а там подошли дольники и стали метать жребий – кому что.

Василий выбрал себе дорогие чеканные пистолеты, кинжал и саблю, а все остальное отдал своим удальцам.

Их нельзя было узнать. Пасынков оделся в парчу и бархат. На Кривом был дорогой атласный кунтуш, Дубовый надел на себя боярский кафтан и гарлатную шапку.

В толпе замелькали армяне и евреи, и пошел торг и потом пьянство.

Густая толпа стояла вокруг кружала, где пил Степан, и, как собака, ждущая подачки, жадно смотрела на своего батьку. А тот, в шубе, возвращенной ему назад, без шапки, время от времени кидал в толпу мелкие деньги.

Среди пьяного гомона нередко слышались вопли и стоны. Это астраханцы вылавливали своих ворогов и казнили их.

Попадался купец, приказчик, приказный или дьяк – и, насмеявшись над ним, буйная толпа убивала его каким‑нибудь хитрым способом.

– До атамана! До атамана! – изредка раздавался крик. – Батька! Послушай!

– Чего там? – спрашивал Стенька. В кружало входил полупьяный казак и волок за собою девушку.

– Ин, – говорил он, – я при Астрахани один на десять по распорядку оставлен. Полюбилась мне красна девица, а поп не венчает.

Стенька сразу приходил в ярость.

– Поп?! Ах он песий сын, коровий помет! Ивашка, иди, прикажи венчать молодца. Скажи, в воду его посажу!

– Батюшка Степан Тимофеевич! – раздавались снова крики, и толпа астраханцев вваливалась в кружало.

– Чего, детушки?

– Дозволь сыск сделать! Многие из приказных людей да дворян схоронились: вели их отыскать и побить, а то придет от государя присылка, – они нам станут первые вороги.

– А бейте их, детушки! На то ваша казацкая воля!

– На митрополичьем дворе их много. Там и щенки – воеводы.

– Ну, ну! Это уже когда я уеду. А теперь по улочкам шарьте!

И, день в день, три недели шли в Астрахани рука об руку разбой и пьянство.

VI

Василий истомился. Жажда мести, страстная любовь к Наташе незаметно разгорались в нем и теперь пылали пожаром, а Стенька Разин словно забыл про свои походы в этой Астрахани.

– Батько! – говорил иногда Василий Разину.

– Чего, сынку?

– Да когда ж мы на Саратов пойдем, скажи на милость?

– А что, сынку?

– Да терпеть не могу больше! Смотри, государь стрельцов нашлет – и не осилим Саратова.

– Ну, ну! Мы их всякую силу разобьем. Не бойсь! А ты потерпи малость. У нас сказывают: «Терпи, казак, атаманом будешь!»

– Нельзя раньше, – таинственно объяснял ему Фролка, – вишь, братан заказал два струга обрядить. Хоругви новые сделать.

– Для чего два струга?

Фролка понижал голос до шепота:

– Один для Никона – патриарха, а другой для царевича Алексея Алексеевича!

– Да ведь он помер?

– Нишкни! Это бояре выдумали. Они его извести хотели, а ен до Степана убег. Теперь с нами!

Василий качал головою:

– А Никон отколь?

– С Белоозера. Его оттуда наши казаки своровали.

Василий успокаивался на время, но потом вновь начинал тосковать. Виделись ему странные сны, чудились наяву странные видения. В ушах и во сне, и наяву звучал призывный голос Наташи: «Вася, Вася!«Он даже иногда испуганно оборачивался, так явственно слышался ее голос.

За последние дни мгновенье за мгновением вставали в его уме воспоминания своего позора, разорения и нового позора. Он просыпался иногда от мучительной физической боли, трогал спину, омоченную потом, и она казалась ему окровавленной. Он рычал от жажды мести и царапал свою грудь руками.