Речевой поступок: риторический и методический аспекты

4. Сочувствие и сентиментальность – синонимы? Поясните свой ответ.

5. Согласны ли вы с автором, что нужно «с самого детства воспитывать прежде всего самого себя». Аргументируйте свое мнение.

6. Почему важна роль слова в профессии врача? В каких еще профессиях слово влияет на эффективность коммуникации?

Текст 6

Мне вспомнилась одна поездка в трамвае. Тогда в трамваях еще были кондукторы. В нашем вагоне кондукторшей оказалась пожилая женщина маленького роста.

На остановке в вагон села компания молодых людей и несколько рабочих с текстильной фабрики, где только что кончилась смена. Все пассажиры взяли билеты, а молодые люди из этой компании билетов брать не стали. Кондукторша подошла к ним:

– Оплатите проезд.

Трое отвернулись. Один, нахально улыбаясь, сказал: «Проездной у меня. Туда и обратно», – и захохотал. Пятый полез в карман, достал монету, а когда кондукторша протянула за ней руку, поднял монету к потолку.

– Что же, бабуля, ты не даешь мне билета? Я деньги приготовил! Допрыгни!

Компания загоготала.

Кондукторша снова повторила:

– Оплатите проезд!

Но молодые люди продолжали издеваться над пожилой женщиной.

Мы ехали во втором вагоне, кондукторша не могла позвать на помощь вожатого, а когда попробовала позвонить в звонок, чтобы остановить трамвай, парень, который был заводилой, заслонил звонок спиной.

Пассажиры стали увещевать хулиганов:

– Постыдились бы!

Но увещевания только подзадоривали безобразников.

– Вы что-то сказали? Ты, шляпа, к тебе обращаюсь! Ты что – контролер? А не контролер – помалкивай в тряпочку!

Человек в шляпе замолчал. На его лице появился страх. Он знал, на что бывают способны такие компании.

У меня кровь бросилась в голову, и, еще не зная, что сделаю в следующую секунду, я шагнул к хулиганам.

Но меня опередили. Немолодой мужчина подошел к заводиле:

– А ну, марш от звонка!

Тот начал:

– А тебе что, папаша, на…

Договорить он не успел.

«Папаша» так двинул его плечом, что тот отлетел в сторону. Кнопка звонка была нажата. В моторном вагоне задребезжал звонок. Трамвай резко остановился.

– Извините, товарищ кондуктор, – сказал «папаша». – Откройте дверь. Мы сейчас наведем порядочек.

Дальше все происходило, как в кинокартине, где торжествует справедливость. Поднялись все мужчины, ехавшие в вагоне, в том числе и преодолевший свой испуг «человек в шляпе», и негодяев, мгновенно утихнувших, вышвырнули из вагона. Приземляясь в осенней луже, они верещали:

– За что? Хулиганы!

Вагон тронулся. «Папаша» сказал:

– Видывали таких. Трусы!

Он прав. Хулиганы всегда трусы – их «геройство» гроша ломаного не стоит. Они измываются над окружающими, красуются, пока не почувствуют твердого отпора. (По С. Львову)

Вопросы и задания:

1. Какие нравственные проблемы поднимаются автором в этом отрывке?

2. В чем проявляется речевая агрессия молодых людей?

3. Имел ли место в данной ситуации ментальный речевой поступок какого-нибудь пассажира? Что послужило препятствием для его реализации?

4. Согласны ли вы с тем, что в подобной ситуации необходим только «твердый отпор» хулиганам? Обоснуйте свою позицию.

Текст 7

Тогда, когда началась большая перемена, когда всех нас по случаю холодной, но сухой и солнечной погоды выпускали во двор и на нижней площадке лестницы я увидел мать, то тогда только вспомнил про конверт и про то, что она, видно, не стерпела и принесла его с собой.

Мать, однако, стояла в сторонке в своей облысевшей шубенке, в смешном капоре, под которым висели седые волосики (ей было тогда уже пятьдесят семь лет), и с заметным волнением, как-то еще более усиливавшим ее жалкую внешность, беспомощно вглядывалась в бегущую мимо ораву гимназистов, из которых некоторые, смеясь, на нее оглядывались и что-то друг другу говорили.

Приблизившись, я хотел было незаметно проскочить, но мать, завидев меня и сразу засветясь ласковой, но не веселой улыбкой, позвала меня – и я, хоть мне и было ужас как стыдно перед товарищами, подошел к ней.

– Вадичка, мальчик, – старчески глухо заговорила она, протягивая мне конверт и желтенькой ручкой боязливо, словно она жглась, касаясь пуговицы моей шинели, – ты забыл деньги, мальчик, а я думаю – испугается, так вот – принесла.

Сказав это, она посмотрела на меня, будто просила милостыни, но, в ярости за причиненный мне позор, я ненавидящим шепотом возразил, что нежности телячьи эти нам не ко двору, что уж коли деньги принесла, так пусть сама и платит.

Мать стояла тихо, слушала молча, виновато и горестно опустив старые свои ласковые глаза, – я же, сбежав по уже опустевшей лестнице и открывая тугую, шумно сосущую воздух дверь, хоть и оглянулся и посмотрел на мать, однако сделал это не потому вовсе, что мне стало ее сколько-нибудь жаль, а всего лишь из боязни, что она в столь неподходящем месте расплачется. Мать все так же стояла на площадке и, печально склонив свою голову, смотрела мне вслед. Заметив, что я смотрю на нее, она помахала мне рукой и конвертом так, как это делают на вокзале, и это движение, такое молодое и бодрое, только еще больше показало, какая она старая, оборванная и жалкая.

На дворе, где ко мне подошли несколько товарищей и один спросил, что это за шут гороховый в юбке, с которым я только что беседовал, – я, весело смеясь, ответил, что это обнищавшая гувернантка и что пришла она ко мне с письменными рекомендациями.

Когда же, уплатив деньги, мать вышла и, ни на кого не глядя, сгорбившись, словно стараясь стать еще меньше, быстро, как только могла, стукая стоптанными, совсем кривыми каблучками, прошла по асфальтовой дорожке к воротам, – я почувствовал, что у меня болит за нее сердце.

Боль эта, которая столь горячо ожгла меня в первое мгновение, длилась, однако, весьма недолго.

…Вскоре после этого мать оделась, куда-то ушла и вернулась домой лишь под вечер. Заслышав, как она прямо из передней простукала по коридору к моей двери, постучала и спросила – можно, – я бросился к письменному столику, поспешно раскрыв книгу и, сев спиной к двери, скучно сказал – войди. Пройдя комнату и нерешительно подойдя ко мне сбоку, причем я, будто углубленный в книгу, видел, что она еще в шубке и в черном своем смешном капоре, мать, вынув руку из-за пазухи, положила мне на стол две смятых, словно желающих стыдливо уменьшиться, пятирублевых бумажки. Погладив затем своей скрюченной ручкой мою руку, она тихо сказала:

– Ты уж прости меня, мой мальчик. Ты ведь хороший. Я знаю.

И, погладив меня по волосам и чуть призадумавшись, будто еще что-то хотела сказать, но, не сказав ничего, мать на цыпочках вышла, тихонько прищелкнув за собою дверь. (По М. Агееву)