Крылья древнего ящера

– Ну вот, обиделся! Или это – вопрос тактики? Но, начал – продолжай! Не хотелось, чтобы у врача прорезалась бы мания преследования. – Голос Ли стал помягче. – Я же должен следить за совместимостью. Понимаешь, думаю. Ты психолог?

– Обучался, но специалистом не являюсь.

– Не обижайся… Итак, что Майкл натворил?

Вреж – рассказал, но Дорис ни разу не упомянул. Ли Даогунь был не готов к такому:

– Да, и мне теперь кажется, что что-то не то: чем-то он всё время обеспокоен… Говорил он уже, как-то невнятно и уже не смотрел в глаза. Бакунцу, правда, показалось, что собеседник, что-то не договаривает, но, тем не менее, Дорис Гимус заочно обрела второго союзника.

– И всё же какая-то ерунда: сжигать энергию себе во вред! Или он, по-твоему, не собирается возвращаться? – Для приличия, Ли всё ещё сопротивлялся.

– Вот и проверим. Делать, всё равно нечего. Окажется всё глупостью – задам ей трепку…

– Ей… Ну, всё ясно – кому.

– А, что тут? Не Монике же… Ну, созаговорщик, приятного сновидения, напоследок!

На следующий день все уже плелись к камере жизнеобеспечения; плелись нехотя, мол, опять… Но и некоторая торжественность тоже была где-то рядом: ради чего летели-то! На "Арамис" переправились Жанкевски и Шеметов и тоже улеглись в "Аквариум". Всё теперь отдано в руки автоматики. Вреж вошёл в камеру последним, до торможения ещё сорок минут. Сделать себе этот медвежий сон покороче? Или рискованно? Не привыкать! Через сутки всё равно самому всех будить надо… Итак, когда сверхскорость покажет ноль? Ясно. Вот через десять минут мне и вставать. Вреж знал, что и рисковал он серьёзно. Пробуждение возможно лишь при отключенном жизнеобеспечении, а что это такое при перегрузках гашения, он сам мог бы объяснить любому. Но так человек создан: ради мелочи он может поставить на карту полкоролевства… Пожав руку везению, Вреж принял лежачее положение, набрал код и стал куда-то проваливаться.

* * *

Чернота… Как её много… Чернота, или нечто? Чернота с золотистыми бликами окутывала всё, проникала во внутрь, задевала всё живое. Какой активный этот кошмар; он не даёт никакого послабления! Полуживой Вреж чувствовал, что зависим от чего-то страшного, всесильного, имеющего такие неясные очертания и делающего так больно… Сознание работало лишь на одно: существование – это мучение… Как всё долго. А почему надо терпеть? Почему… Больно! Единение вечности и ада… А может? Да… Да, окошко! Где-то перед глазами прояснилось удивительно ясное окошко, которому он невероятно обрадовался. Появилось ощущение тишины, хотя шума до этого никакого и не было… В окошке виделся солнечный земной пейзаж, его яркость оттенялась окружающей чернотой и болью. Очень хотелось туда, в ту страну, где так бушует день, где блистает царство жизни… Но ночь вокруг всё не отпускала. Оцепеневшая память, как-то отдельно, выдала очертания живописных облаков в каком-то средневековом оконце… Картина? Да, это же – Мадонна Литта! В ярком прямоугольнике перед закрытыми глазами Врежа не было ни Мадонны, ни младенца, но им виделся лишь оживший эпизод из легенды, нашёптанный, так из далека, кистью великого Леонардо… Облака и зелень. Они очень давно растаяли, эти облака, но на маленьком кусочке картины они плывут до сих пор. Не изменилось небо над землей за эти долгие-долгие годы. И где сейчас она, эта наша Земля!.. А окошко, к счастью, становилось всё больше, постепенно оттесняя кошмар в никуда. И вот, наконец, земной предполдень впустил к себе измученного Врежа, дав ему земной сон, который, словно спохватившись, тихо растворился. Код сработал полностью, Бакунц, наконец, бодрствовал.

Корабль иногда подёргивался. Сверхскорость погашена, но нормального полёта ещё нет. Вреж чувствовал себя скверно, тем более жалея о только что пропавшем голубом мире: у только проснувшегося, сновидение – реальность.

Опасения почти сбылись, пробуждение его началось до окончания гашения сверхскорости, хотя и всего лишь за несколько минут. Сверхскорость и сверхторможение. А сверхторможение, значит свеверхперегрузки. Вот и защититься от них может только сверхспящий, то есть гравизащига безобидна только для полуанабиозника. А что это такое: остатки сверхторможения для не защищенного организма, Вреж теперь хорошо знал. Огненная боль в позвоночнике и окровавленный костюм оттенял мысленное проклятие собственной беспечности суточной давности. Поднялся он довольно тяжело. Медленно, не сразу нашел причину кровавых пятен: полопались сосуды в носу и в гортани, на ноге были две непонятные глубокие ссадины. И лицо, и тело были в синяках… Ко всем бедам он, кажется, стал хуже слышать.

Бакунц ввёл себе тонизирующее, умылся эмульсией, применяемой при травмах; пробуждение состава экипажа надо были встречать в форме. Зазмеилась злоба на Ли Даогуня. Это в его ведении находится функциональное регулирование камеры жизнеобеспечения, а ведь всё могло обойтись и дороже. Хотя и торможение могло пройти с отклонениями, а это уже сфера деятельности командира… Те же действующие лица… Остались бы подозрения детской фантазией! На сигнальном дисплее погасла одна красная точка – пробудился Ренальдини. Врежу, почему-то, очень захотелось рассказать ему о своих сомнениях насчет командира. Этот темпераментный человек просто источал жизнеутверждение, но и трезвые его глаза также запоминались. Сказать – не сказать? Нет не надо. Тем более, какие факты-то? Просто глупо буду выглядеть. Да и вообще, побитый вид биолога-медика как раз на руку именно Сандро, вернее ему на язык.

– Доброе утро Рей… Ого! Ну, уж им-то, наверно ты отвесил как надо! Укладываться не хотели! Так их! Я бы на твоем месте поступил бы также.

– Ты закончил?

– Случилось что? – не очень свежее лицо Ренальдини стало серьёзным. Сон длился всего двадцать семь часов, но след полуанабиоза просто так с себя не стряхнёшь.

– Попал под перегрузки…

– Да это ясно. Торможение было дольше?

– Не знаю, дольше ли; может "Аквариум" от меня избавился раньше…

– Да ну… Ли Даогунь застрелится, если на его системе неположенная пыль появиться. Я, вот, почти три месяца проспал, доверился ему как отцу.

– Медведи по полгода спят.

– О, мы уже способны шутить! Но видуха у тебя, если честно, призывает к пессимизму. Спрячься на время, – он полуобхватил Врежа и потащил в коридор. – А то спросонья кто-нибудь инфаркт схватит… а ты, наоборот, лечить должен.

И уверенно подавляя сопротивление, улыбаясь на все тридцать два, он препроводил его к себе в купе. Отсиживался там Бакунц часа два. Он обработал раны, удалил кровь с костюма. Наконец – шаги, и в купе вместе с Сандро влетел Уэддоу.

– Как же это так! Какая несерьёзность! – командир начал ему выговаривать как школьнику. – Мало приключений за полёт… Проснуться, видите ли, пораньше захотелось…

Вреж его не очень-то слушал: уж кто бы…

Теперь с занесённым в память хронолога замечанием, он стоял около полюбившегося иллюминатора в незаселенной части корабля. Привязанности индивидуума: хорошо здесь и всё тут; но только мне одному… За иллюминатором как раз проплывала "шестёрка". Вреж хорошо помнил её снимок, переданный "Зевсом", и сейчас перед ним была именно она: уже почти два солнца. Может и планеты уже можно разглядеть? Да нет, конечно. Уплыла, опять – тьма, чувствовалось, что после торможения корабль вращался быстрее.

К нему подошёл Зимогляд. "Теперь каждый меня будет рассматривать" – подумал Бакунц, но Эдуард заинтересованно уставился в непроницаемый сейчас иллюминатор. Выплыл хоровод звёзд, затем – голубое пятнышко и прилипшая к нему "шестёрка"…

– Видел? – царственно протянул Зимогляд.

– Что… Что? Туман? "Шестёрка" в туманности… А анализатор что выдал по этому поводу?

– Ничего, насколько я знаю. Предупреждений, по крайней мере, не было.

– Вот летим… Ну и экспедиции Центр собирает: считай вообще без приборов.

Зимогляд как-то многозначительно молчал. Наверно его самолюбие первооткрывателя пело сейчас свою песню. Область в пространстве голубого цвета, скорее всего туманность, окутывала их объект полёта, к которому столь тупо летел месяцы, обвитый утонченной аппаратурой "Арамис". Но эмоции и выводы – потом. Тем более что навигаторы уже готовились, видимо, сказать своё слово: всех громко звала Моника. Вреж и Эдик подошли первые.

– Сферу видели?

– Для неё это – сфера.

– А твои приборы её видели?

– Было бы что страшное – они бы не смолчали. Командир эту голубизну должен тоже видеть, ведь мы, наверное, уже сближаемся.

– Не похоже, что сближаемся: не так сильно вращались бы.

– Кстати, полиция наша должна уже отправляться в свой танк, пусть посмотрит на этот туман живьем.

– Как же, в этих капсулах много чего увидишь… Не могут сделать прозрачные конструкции: ведь всё равно же направленный перевод – в скафандрах.

– Вы бы Уджаяни сюда приволокли бы, а то ведь ему, должно быть, тяжело шевелиться-то. – Высказавшись, Моника, тем не менее, пошла за ним сама.

Как по волшебству тут же в дверь заглянул Шеметов.

– Здорово!

– И здоровей выдали…

Вреж поднял голову. Впервые за долгое время он услышал русскую речь. Многоязычие "Арамиса" сводилось к официальному эсперанто, почти все владели английским, которым иногда также пользовались. Остальные же языки были уделом лишь соотечественников и всё это несмотря на то, что каждый владел пятью, а то и более языками. Например: с Даниэлем Жанкевски Вреж мог бы изъясниться и на французском, и на армянском, но всё равно изъяснялся на эсперанто. Наверно так было привычнее, а может и ещё почему. Шеметов и Зимогляд разминали языки:

– Когда перелетаешь?

– Да сейчас. Даниель, вот, подойдёт…

– Туманность видел?

– Да показали… Но я не разбираюсь. У меня другая профессия.