Христофор Колумб

Больше это не повторялось. Рулевой долго глядел на свои руки, совсем скрючившиеся, а потом опустил их в ведро с холодной водой; в таких тисках они еще не бывали. Остальная команда делала свое дело, бледная, с трясущимися губами. Кто ж его знал, что он такой силач! Всякий видел, что он огромного роста, настоящий бык, но чтобы он отличался таким проворством?! Никто оглянуться не успел, как он прыгнул к рулю, словно огромный тяжелый кот, а его веснушчатые ручищи, обросшие рыжей щетиной, это скорее заступы, нет, кузнечные тиски, а не руки человеческие! Игра выходит неравная!

Курсом с тех пор рулевые не ошибались. И адмирал в устремленных на него отовсюду темных горящих глазах видел лишь страдание и жалобу; ненависть пока притаилась. Гнетущее настроение воцарилось на корабле в течение следующих дней, когда открытое море по-прежнему расстилалось во все стороны от судна, и все зловещее казалось безостановочное удаление его от земли. Да и характер волн изменился. Погода стояла по-прежнему прекраснейшая, но море как-то все больше и больше напоминало бездну; волны катились с каким-то пустым и зловещим грохотом, то подымая «Санта-Марию» на высоту большого дома, то низвергая с этой высоты вниз, не говоря уже о боковой качке. У многих дух замирал от всего это -го и от сознания, что это предвещало близость края света; несомненно, они подвигались к таким местам, которые находились за пределами мира. Иначе откуда эта бездноподобность моря?

Мачта, несшаяся по волнам, большая мачта, очевидно, с судна значительно крупнее, чем «Санта-Мария», давала косвенный ответ на эти испуганные вопросы. Она говорила о крушении судна где-то около этих мест; если же тут погибло столь крупное судно, то что же станется с судами помельче?

Адмирал, к которому решились обратиться по столь серьезному поводу, держался иного, циничного взгляда: гибель корабля, по его мнению, свидетельствовала как раз о том, что море здесь самое обыкновенное море; во всяком море случаются кораблекрушения; дело самое обыкновенное; за пределами же мира вообще не могут ходить никакие корабли, не правда ли?.. Вдобавок, никто не знает и не мог знать, откуда занесена была и как долго носилась по волнам эта мачта. С этим утешительным ответом матросы и вернулись к своим делам и слезам. Этот жалкий обломок корабля ужасно их разжалобил, разогорчил!.. Так сиротливо качалась на волнах эта мачта с расщепленной верхушкой, позеленевшая от морской слизи, пропитанная водой, глубоко в нее погруженная, мачта, бывшая некогда живым деревом в лесу, а теперь труп, труп на мокром кладбище моря, игрушка волн, подкидываемая ими, плывущая по течению, отданная на произвол неведомых сил, одинокая, показывающаяся на одном горизонте и скрывающаяся за другим, вещь без души, без лица и все же нечто в роде существа; глядеть на нее – сердце разрывается от жалости. Бедная, бедная игрушка волн, которую они треплют и беспечно уносят куда-то! Матросы следили за нею, пока она не скрылась из глаз, и тогда только отвернулись, прослезившись. Наблюдал за нею и адмирал, долго и пристально; быстрота, с какой она осталась позади судна, послужила ему желанной отправной точкой для вычисления расстояния, пройденного кораблем, и суждения о скорости течения.

День 13 сентября был несчастным днем, что, впрочем, не сразу обнаружилось для команды. Матросы узнали об этом лишь позже, но ясно было, что в тот день судьба их, как, по-видимому, и судьба некоторых тел небесных, болталась в пространстве вместе с магнитною стрелкой! Простой человек по– своему судит о вещах, в которые он не посвящен, но которые урывками врываются в его сознание; возможно, что он также прозревает вещи по-своему, хотя он и не астроном. Компас в тот день сбился с толку и врал так грубо, что даже рулевой обратил внимание: острие стрелки изрядно отклонилось от севера, на который должно было указывать. Дело было серьезное, которое адмирал, разумеется, пытался замолчать, пока лоцман и штурман также не открыли поведения стрелки и не обратили на него – уже дня два спустя – внимание адмирала. Перед ними адмирал уже не стал притворяться, что не знает об отклонении стрелки – от севера к западу. Но почему же в этом непременно виноват компас? Разве не может быть, что это Полярная звезда отклонилась от своего пути на несколько градусов!

И ему в самом деле как будто удалось убедить в этом своих сведущих подчиненных, ибо дело это так и было оставлено, а корабли продолжали себе плыть да плыть. Но будь это так, разве это был бы не еще более грозный знак? Полярная звезда сошла с своего места?! Да ведь это же знамение перста небесного, ясное указание свыше, и можно ли пренебрегать им? Какой же он, после этого, христианин, этот чужестранец?..

Вернее, однако, что дурил компас, и это тоже было ужасно; это могло означать лишь одно: что суда приближались к магнитной горе, которая, разумеется, находится где-то на краю света, и как только корабли очутятся в сфере ее притяжения, им конец! Гвозди и все железные части и частицы повыскочат из корабля сквозь все бревна и доски, шпангоуты и борта рассыплются, корабль развалится, и в один миг станет грудою обломков, которую раскидают волны. Хорошо, кабы адмирал был в этот миг во всех своих доспехах! Увидать бы его летящим по воздуху, представить себе расплющенным о магнитную гору, прилипшим к ней, повиснувшим и гниющим вниз головой!.. Шутки, однако, в сторону: позволительно ли так упорно держаться взятого курса, раз магнитная стрелка явно указывает на грозящую опасность и безмолвным языком своим остерегает людей? А если непозволительно, то к чему же вся эта чертовщина!

Слезы и обида застряли у команды в горле. Но адмирал продолжал шагать по своему мостику, с виду спокойный, как всегда. Был ли он спокоен в душе? Сказать правду, отклонение стрелки, наблюдаемое впервые, смущало и его немало, и он сам не мог подыскать этому явлению объяснения – кроме разве того же, какое явилось у его команды: что они приближаются к источнику магнетической силы. Но ведь они, кажется, с тем и пускались в путь, чтобы не отступать ни перед какою опасностью. Итак, пока гвозди сидят в корабле – вперед, вперед!

Но через два дня после этого несчастного тринадцатого числа случилось нечто, превратившее «Санта-Марию» в дом сумасшедших, хотя само по себе дело было куда менее серьезное, нежели дело со стрелкою: с неба упал огромный, страшный метеор. Случилось это почти днем – под вечер, когда было еще светло. Упал он прямо с неба, – все это видели, – подобный огромной пылающей ветви; низвергшись с высоты, он исчез в море, которое зашипело, как почудилось многим, а в воздухе перед тем раздался свист. На корабле поднялся всеобщий вопль, когда огненное знамение потухло; половина команды повалилась на палубу и вопила, закрыв глаза руками; остальные метались по палубе с жалобными криками, ломая себе руки. А наиболее сохранившие присутствие духа пали на колени и громко повторяли «Богородицу» раз за разом… Кто-то спрятался под пустой бочкой, другой нырнул головой в скатанный конец каната, извиваясь торчащим наружу туловищем, как червяк, и дрыгая ногами. Даже командный состав: Хуан де ла Коса, Санчо Руис и корабельный врач Алонсо Могер, которые могли бы быть рассудительнее, потеряли самообладание и закричали: «Кровь Христова! Мы гибнем!..»

А дальше ничего и не случилось! Смертельный страх улегся. Но на этот раз адмирал совсем спустился со своей высоты и смешался с командой, успокаивая, уговаривая, объясняя. Как могли они так испугаться обыкновенной падучей звезды, правда, очень крупной…

Обыкновенной падучей звезды?! Гневные восклицания, общее неподдельное негодование, руки отняты от лица, и плачущие глаза впиваются в адмирала, груди пыхтят, как кузнечные мехи. Что такое говорит этот богохульник?! Знамение, роковое предзнаменование – вот что это было!

Ну, пусть знамение; адмирал не спорит, снисходительно допускает чуточку мифологии; но почему же роковое? Оно ведь не сожгло корабля; упало далеко позади, не правда ли? Он лично видывал такие огненные падения с неба; может быть, людям претит называть их просто падучими звездами, но, очевидно, все такие явления объясняются просто: звезды или другие небесные тела иногда срываются со свода небесного и падают вниз; явление обыкновенное. Разумеется, оно имеет свой смысл, как все, что связано с небом, но называть это роковым предзнаменованием…

Нет, нет, это роковое предзнаменование! Матросы рыдали. Более мягкие по натуре упорствовали в своем горе, как дети, плакали и отирали глаза и сморкались, не переставая; другие же собирались кучками и злобно переглядывались: однако, до чего дошел этот итальянец? Перетолковывать явное знамение небесное! Начертанное огненным перстом Божиим предостережение! Не потому ли огонь и пал с неба позади корабля, чтобы предостеречь и указать им путь назад? Так нет – вперед, прямо на запад! Какие же тут еще сомнения? И что он болтает про звезды, небесные тела!.. Когда огонь, павший с неба, был больше солнца, луны и всех звезд вместе! Обыкновенное явление?.. Нет, вдобавок ко всему слишком много еретиков на корабле!..

Тихо, дружелюбно, успокаивающе звучит голос адмирала; в ответ презрительное и дерзкое фырканье, упрямое сопение. Долго идут разговоры. Уже мрак спустился на море, а страшное явление все еще обсуждается; некоторые совсем ослабели и говорят умирающим, слезливым голосом, словно люди, которых постигло большое несчастье; озлобленные же вспыхивали вновь и вновь; но мало-помалу волнение все-таки утихает: адмирал все уговаривает и уговаривает, и уже один его ровный монотонный голос производит умиротворяющее действие.

А корабль тем временем идет да идет – никто, собственно, не догадывался остановить его; ветер благоприятный, то место, где упал метеор, давно осталось позади, и про себя адмирал соображает, какое расстояние успели они пройти с тех пор, и мысленно следит за лагом, не переставая уговаривать. Наконец, усталые, разбитые, некоторые совсем больные от пережитого волнения, люди укладываются на покой. Но из темных углов еще долго слышатся протяжные вздохи и судорожные всхлипы.

Тихо вернулся адмирал на свой пост и весь остаток ночи провел, делая свои наблюдения и записи при свете фонарика. У него была особая работа, которую удобнее было исполнять по ночам: корабельный журнал, в котором изо дня в день отмечалось пройденное расстояние, он вел в двух экземплярах – один, точный и верный, лично для себя, другой для своих подчиненных, лиц командного состава, которые затем могли свободно рассказывать матросам, что знали сами; в этом журнале пройденное расстояние уменьшалось на столько миль, на сколько он мог себе позволить; не к чему было ужасать команду истинными сведениями о том, как далеко они зашли в открытый океан; пусть знают лишь самое необходимое.

Ночью возникло было небольшое смятение, но скоро улеглось: кто-то испуганно вскрикнул и перебудил всех. Ему вздумалось глянуть через борт корабля, и он увидел, что судно идет огненным путем, все море кругом светится и сверкает искрами!.. Люди все сбились к борту, поднялись жалобные вопли: они уже плывут по огненным водам! Адмирал тотчас же спустился к ним: да разве они никогда не видали свечения моря? Моряки они или нет – по крайней мере, хоть некоторые из них? На Средиземном море бывает то же самое. Да, это верно; сонные и кислые, они дали себя уговорить. Некоторые действительно видывали подобное и закричали только потому, что другие кричали. Но некоторые упрямо крутили головой, уверенные непреложно в том, что это и был огонь, павший с неба вечером, что он зажег море, и они теперь плывут по горящим волнам! Тут адмирал рассмеялся: да почему же тогда корабль не загорелся?

И он, велев вытянуть ведро воды, предложил всем желающим попробовать воду рукой – совсем холодная.

Положим, это верно, – действительно холодная или прохладная, но тогда отчего же вода светится? Адмирал, разумеется, сумел объяснить и это: вода, впитавшая в себя свет солнца днем, излучает его из себя ночью. Кое-кто крякнул в ответ на это объяснение: уж они-то знали, что это значит. Это был отсвет под земного огня… вырывающегося, может быть, из недр самого чистилища!..[8 - Место, где души умерших очищались от грехов, прежде чем попасть в рай.] Не обошлось без озлобленного ворчанья; нашлись и такие, что повернулись к адмиралу спиной.

Вскоре корабль снова погрузился в сон.

Но с этих пор адмирал все чаще и чаще бывает на палубе, не так строго блюдет свое достоинство, и просто удивительно, как этот прежде столь несловоохотливый человек умеет быть красноречивым, часами не устает объяснять самым невежественным матросам такие вещи, про которые просто мог бы сказать, что это не их ума дело. Это не умаляет того расстояния, которое должно отделять кораблеводителя от команды: ведь одно-то преимущество его перед ними остается все-таки неприкосновенным; никакие разговоры не могут тут ни отнять ничего, ни прибавить; это преимущество – его громадный рост. Он несомненно больше всего действует на людей, хотя никто, даже сам Колумб, не отдает себе в этом отчета. И вот, он не только продолжает сохранять свое непосредственное влияние на умы матросов, но начинает также приобретать среди них друзей. Многие лишь теперь стали хорошенько приглядываться к адмиралу, и у них открываются глаза на то, что этот великан, отмеченный печатью мужества и непреклонной воли и способный к внезапному, неслыханному взрыву сил, что он уже показал однажды, – в сущности человек добродушный. Черты лица этой крупной головы с рыжею, подернутою проседью, гривою и с большой бородой, которою он теперь оброс, тоже рыжею с проседью, порою как бы светятся человеколюбием, сердечною теплотой, которую он как бы впитывает от всего живого и вновь излучает из себя. У него прекрасная улыбка, обнажающая два ряда крупных зубов; голубые глаза, вообще глядящие словно откуда-то издалека, способны вдруг загореться теплым огнем, устремляясь на того, с кем он говорит; и каждого он в состоянии быстро понять и пожалеть. Да, глаза у него удивительные: совсем светлые и маленькие, с белыми ресницами и ярко-красными уголками, почти как у поросят; несколько утомленные, потому что он ведь почти не спит. И голос у него особенный – тонкий и слабый для такого огромного мужчины: тон бережный, проникнутый чувством одиночества и дружелюбия даже к тем, кто ему противится.

Вместе с тем чувствуется, – молчит ли он или красноречиво убеждает, – что собственных своих сокровенных мыслей он не выдает, и никто не может в них проникнуть.

Много разговоров было в следующие дни, бесконечных разговоров за и против; адмирал почти все свое время, на какое мог отрываться от своих наблюдений днем, проводил на палубе, среди матросов.

«Санта-Мария» стала чем-то вроде плавучей школы, с толпою взрослых учеников и с одним-единственным учителем – выше всех на голову, обладавшим всеми знаниями, целый день дававшим уроки, принимавшим жалобы и поучавшим снова и снова. Он был настоящим провидением, никогда не устававшим руководить и направлять вверенные ему души тем путем, каким они идти не хотели, но должны были.

С ПАССАТОМ

Саргассово море. В сотнях миль от земли затеряны три небольших корабля среди бесконечного моря; команда в отчаянии.

Неописуемый ужас, вызванный новым грозным явлением – огромными плавучими островами из водорослей, пережит; но чего стоило пережить его! Первый такой остров приняли за сушу, землю; он так напоминал луговую низменность, омываемую морем, и предположение, что это земля, на минуту воспламенило всех надеждою – для того лишь, чтобы она сменилась глубоким разочарованием и страхом: если не земля, то что же?..

Острова эти скоро стали так многочисленны, что затянули сплошным зеленым ковром всю поверхность моря на сколько хватал глаз; обойти их было невозможно, и адмирал приказал править прямо на зелень. Команда вопила и заклинала рулевого всеми святыми не делать этого; слишком поздно; они уже въехали в зелень, и удивительно: судно проходило сквозь нее, и даже ход его не особенно замедлялся пока что. Но если эти массы водорослей станут более плотными, и суда застрянут в них? В том, что это водоросли, адмирал убедил команду, велев выловить кусок зеленой массы; водоросли оказались незнакомой породы, и прямо непостижимо, как могли они расти тут или как попали сюда за сотни тысяч миль от земли?!

«Положим, кто же знает, как далеко они сейчас от земли?» – сказал адмирал, как всегда полный надежды на лучшее, выпрямлявшийся, как раз когда другие вешали нос. Этого никто не знал, но все знали, во всяком случае, что ее не видно ни впереди, ни с боков судна; на целые мили кругом лишь бесконечное светло-зеленое мохнатое море, принявшее вид зеленых лугов и до того на них похожее, что некоторые готовы были поверить: а ведь и в самом деле, пожалуй, под ними затонувшая земля или подводное царство, откуда волны вырвали эту траву и подняли на поверхность моря. В таком случае кораблям каждую минуту грозит опасность сесть на мель, а разбиться здесь, в такой дали от берегов, значит погибнуть! Адмирал, вместо всякого ответа на эти жалобы и страхи, приказал бросить лот, и свинцовая тяжесть размотала сотни саженей лотлиня, весь линь без остатка, да так и не достигла дна! «Если действительно там внизу расстилаются луга, как думают матросы, то до них еще далеко», – заявил адмирал и был достаточно безжалостен прибавить, что теперь, верно, никто не будет ожидать увидеть высовывающиеся с подводных пастбищ коровьи морды или торчащий из воды шпиль подводной колокольни!.. Его слова были покрыты оглушительными криками. Стало быть, такая глубина, что до дна и не достать, как будто его и нет вовсе? Стало быть, они вышли за пределы земли и колышатся над невообразимой бездной!! Матросы едва держались на ногах от страху и должны были поддерживать друг друга; глаза вылезали у них из орбит при мысли, что, если им придется потерпеть крушение здесь, они будут погружаться, погружаться, погружаться без конца… Но адмирал спросил их довольно сухо: не все ли равно, на какой глубине утонуть, если уж на то пойдет, на глубине одной сажени или целой мили? Команда заскрежетала зубами, а один кинул вслед адмиралу шапку, когда тот повернул им спину. Он, впрочем, скоро вернулся назад и, указывая широким жестом на море, покрытое водорослями и сверкавшее зеленым золотом под лучами солнца, сказал, что если им этот блеск говорит о несуществующих подводных островах, то он со своей стороны убежден, что блеск этот говорит о близости настоящих островов с золотоносной почвой, столь же необозримых, как эта плавучая морская зелень! Да, да, целые мили золотых полей ждут их. Они тут хнычут, как старые бабы, страшась тех трудов и риска, с которыми сопряжено достижение золотых островов; да ведь будь доступ к ним так прост и легок, их бы давным– давно кто-нибудь открыл и захватил! Молчание, ни звука, некоторым стыдно, другие озадачены и раздумывают насчет золота… Вдобавок не видно, чтобы корабль собирался тонуть, – плывет себе да плывет! Во время споров и перебранки незаметно прошли полудневное расстояние. Но большинство все-таки осталось при своем мнении: пусть сквозь эти водоросли можно пробираться, но все же это плохой знак, что море так загустело; а если оно сгустится еще сильнее? По киселю еще можно плыть, а уж по каше никак! Да и слова адмирала оставили жало в сердцах; из того, что человек ученее других, не следует, что он может издеваться над простыми людьми.

Но если охи и ахи, опасения застрять в водорослях несколько стихли, то разгорелись вскоре страхи из-за того, что корабли проходят сквозь водоросли так легко! Куда таким манером занесет их этот неугомонный ветер с северо– востока? Он дует уже в течение нескольких недель, день и ночь; и нет надобности дотрагиваться до парусов, несущих судно, как крылья; но если бы понадобилось повернуть в другую сторону? Как попасть домой? Что это вообще за ветер? В других местах такого упорного ветра, дующего без конца из одного угла света, не знают; и другого объяснения у них почти и не находилось, как то, что это всасывает их в противоположный угол света, куда они правят курс, такая же тяга воздуха, какая образуется над водопадом; это тяга из бездны; они попали в эту воздушную струю и рискуют своей жизнью, искушая Господа Бога! Да что жизнью! Могут загубить душу свою, если будут продолжать плыть с этим ветром, дующим из уст самого сатаны!.. И так далее, и так далее.

Адмирал пожимал плечами. По правде сказать, он сам не понимал, почему этот ветер держится так долго; это было ново для его опыта, и он, по обычаю моряков, ежедневно изучал облака и все прочие приметы, которые могли пригодиться впредь. Пока же и он был в этих условиях новичком и тоже не знал, что это за ветер, откуда взялся, почему дует так упорно и долго. Были бы, впрочем, все основания радоваться ему, если бы не возраставшая день ото дня тревога команды, которую вряд ли долго еще удастся сдерживать.

К счастью, однажды, 23 сентября, ветер вдруг переменился, и волны пошли им навстречу; теперь матросы уже не могли больше утверждать, что в этих морях и не бывает другого ветра, нежели северо-восточный. Колумб был спасен еще на некоторый срок, с жаром благодарил вечером небо, хотя корабль за тот день и не подвинулся вперед.

Предаваясь в тот вечер своим одиноким думам и деля время между Библией и корабельным журналом, Колумб невольно вспомнил о Моисее. Моисей благополучно провел свой строптивый народ через многие действительные опасности, но всего труднее было ему оберегать вверенных его попечению людей от засилия их собственного воображения и пагубных предубеждений.

Все сетования и страхи начались с удвоенной силой вместе с возобновлением северо-восточного ветра. Каждый матрос снова явственно видел, что волны спешат к западу, все море стремится туда – прямо в бездну!

Они вышли из Саргассова моря, снова качались на глубоких блестящих волнах; но, как прежде, они с досадой косились на ненавистные водоросли, так теперь неутешно оглядывались назад, ища их. Вместе с водорослями исчезли всякие намеки на близость земли, на чудесные острова, о которых плел им басни красноречивый адмирал. Он был прав, говоря, что водоросли указывают на близость берегов, но теперь-то что же? И крабы, запутавшиеся в водорослях, тоже были добрым знаком, и птицы, и рыбы, которые находили пищу в водорослях, – все это тоже говорило о близости земли, но ведь с тех пор прошло несколько дней, а земли все нет как нет!..

Ум начал заходить за разум; в каждой волне мерещились матросам морские чудовища, которые горбили спины или свивались клубами в ночном мраке; мучила команду и жара, которая все увеличивалась; без сомнения, они приближались к раскаленным областям вблизи самого солнца, где не могло существовать ничто живое, кроме огненной саламандры! И мало того, что им грозило здесь почернеть, как африканским маврам, они совсем обуглятся, испекутся, как мухи, весь корабль сгорит, с соизволения Господня. Человек, опомнись же, поверни назад, пока не поздно!

Раздавались и другие предостережения со стороны благоразумнейших, между прочим, и от лиц из командного состава: в трюме со съестными припасами показалось дно, в буквальном смысле слова; припасов оставалось так мало, что во многих местах между ящиками и кулями просвечивало корабельное дно; если желательно, чтобы провианта хватило на обратный путь, а он займет столько же дней, сколько они шли вперед, то пора, пора повернуть! Колумб на это промолчал; про себя он предвидел тот час, когда уже нельзя будет повернуть назад за истощением провианта; тогда и не останется иного пути, кроме пути вперед; но он не сказал этого вслух.

Другие претензии и сетования он принимал и разбирал, довольный, что может чем-нибудь занять людей и отвлечь от мыслей о провианте; он беседовал с матросами когда угодно и сколько угодно, говорил и говорил без устали – исхудавший, изможденный усталостью, но не утомленный. Кончилось тем, что на корабле возникло нечто вроде постоянного совета, который собирался ежедневно и на котором все имели право голоса, даже простые матросы, и тон становился все резче и резче. На этих собраниях все глубже и глубже вникали в предпосылки и в план всего путешествия; адмирала подвергали настоящему допросу, и он охотно давал пространные объяснения, с охотой и даже с некоторым жаром, не переставая мысленно следить за лагом.

Все, что Колумб не раз излагал за эти четырнадцать лет перед комиссиями ученых в Португалии и в Саламанке, все свои соображения и доводы пришлось ему теперь повторять снова, выслушивать снова те же возражения и снова опровергать их по мере сил.

Как он додумался до такой бессмыслицы – достигнуть Индии, день ото дня все больше удаляясь от нее в противоположную сторону? Коротко и ясно: раз Земля шарообразна…

Но Земля вовсе не шарообразна! Всякий это знает и видит, и утверждать противоположное – значит быть еретиком, богоотступником. Хуан дела Коса, владелец судна и в качестве такового принявший участие в плавании, взял слово и выказал немалую начитанность в Библии. Ни в книгах Моисея, ни у пророков, ни у апостолов нет ни слова о том, что Земля шарообразна, и самый разум человеческий может сообразить всю нелепость такого предположения; взять хоть бы всемирный потоп, он был бы невозможен, если бы земля не была плоской; ведь вся вода стекла бы с нее, будь она шаром!..

Бурные рукоплескания были наградой Хуану де ла Коса, который скромно отходит в сторону, и язвительные выкрики хором по адресу Колумба.

Но тут адмирал пускает в ход против Хуана де ла Коса и латынь, и древних греков, приводит выдержки из творений блаженного Августина, ссылается на Аристотеля[9 - Древнегреческий ученый и философ.], Страбона[10 - Древнегреческий географ.], Сенеку[11 - Древнеримский философ и писатель.], Пифагора[12 - Древнегреческий философ и математик.] и Эратосфена!..[13 - Древнегреческий философ.] Аристотель… Хуан де ла Коса глубокомысленно кивает; он слыхал это имя и знает ему цену, но все же не чувствует под собою твердой почвы, и адмиралу предоставляется возможность подробно развить тему и привести основания, на которых древние строили свои предположения, что Земля имеет форму шара; тень, отбрасываемая Землей на Луну при лунном затмении, служила важнейшим доказательством, но оно не укладывалось в головах матросов и казалось им чистой бессмыслицей. Хуан де ла Коса, сообразив это, выступает с возражением:

– Как это возможно, чтобы Земля отбрасывала тень на Луну, если бы даже была круглой? В таком случае Солнце должно проходить под Землей…

Колумб: – Именно.

Хуан де ла Коса: – Вот как? Но Земля – плоска она или кругла – должна же иметь какую-то опору, фундамент, так сказать, а в таком случае, как небесное тело может подойти под нее?

Колумб:—У Земли нет фундамента; это шар, свободно висящий в пространстве.

Движение. Едва сдерживаемое страстное негодование. Все глаза прикованы к Хуану де ла Коса, который озадачен, с искренним сокрушением смотрит на адмирала и, запинаясь, спрашивает:

– Как же… как же это может быть, чтобы Земля, тяжестью во много сотен тысяч центнеров, висела свободно в пространстве?

– А разве есть что невозможное для всемогущества Господа Бога? – с ударением спрашивает адмирал. – Он, приведший сферы в движение и поддерживающий их, зажегший свет Солнца, Месяца и звезд и заставивший их отмечать ход суток, разве он не может удерживать Землю висящей в пространстве на своем месте? Как это делается, одному Господу ведомо!