История болезни коня-ученого

С этими концертами связан еще один из когнитивных диссонансов, преследовавших меня всю жизнь. К праздникам в большом зале БПК над сценой вешали праздничный плакат: «Да здравствует такая-то годовщина Великой Октябрьской Социалистической Революции!» На моей памяти самая ранняя такая надпись желала здоровья 36-й годовщине. Я по детской наивности попытался осмыслить этот лозунг и оказался в тупике: ясно же, что независимо от пожеланий годовщине, она все равно назавтра скончается в 0 часов 0 минут. Наверное, хотели сказать, что очень рады, что этот праздник наступил, но написали – бессмыслицу…

Однако сами праздники меня очень радовали, потому что, во-первых, в эти дни почти всегда возвращался из командировок папа, которого я редко видел, а, во-вторых, устраивали салют. Салют сильно отличался от нынешних: еще не было всяких «мерцающих залпов», зато все небо было исполосовано лучами прожекторов, которые оставались на вооружении у войск ПВО. Помню, кто-то из взрослых мне сказал, что попадание вражеского самолета в перекрест двух лучей прожекторов означал почти наверняка, что его собьют. Механизм этого я тогда не понял и просто поверил, а сам додумался, в чем тут дело, много позже. Потом, еще до начала 60-х, прожекторное шоу исчезло.

"Конек". Собственность автора

Очень большое место в БПК занимали всяческие спортивные затеи: проводились первенства по бильярду и пинг-понгу, команда Бюро по волейболу играла в первенстве района. И во всем этом мой папа принимал активнейшее участие и с успехом. Он и болельщиком меня сделал – мы вместе смотрели матчи, и папа объяснял правила и рассказывал про довоенный футбол. Однако такие счастливые мгновения выпадали нечасто – мой папа принадлежал к многочисленному племени «командировочных отцов» – жизнь состояла из его отлучек на месяц на тепловые электростанции от Щекино до Южно-Уральска и Ангарска, перемежающихся неделей, а то и несколькими днями побывки дома.

А остальное время меня воспитывала мама, которая настоящей болельщицей, конечно, не была, но…

Полковник Петр Костинский, подполковник Яков Костинский, инженер-лейтенант Бастиона Костинская. Семейный архив

Такая была эпоха – большая часть страны ходила в погонах, и в семье моих деда и бабки с материнской стороны из четырех детей трое стали офицерами. Вот даже моя мама… Она окончила школу в Киеве в 40-м году, тоже с «золотой рамкой», и поступила в Киевский Политехнический Институт на престижный радиофакультет. Однако в сентябре 41-го его пришлось бросить и с одним из последних эшелонов вырваться из родного города – средний брат Миша добыл для своей мачехи и сестры эвакуационные удостоверения, без которых не пропускали на левый берег Днепра. А все оставшиеся под оккупацией родственники вскоре были убиты. После труднейшей дороги мама оказалась в Восточном Казахстане, отработала год в колхозе и на минометном заводе, а затем была зачислена в Ленинградский Военный Гидрометеорологический Институт, и 9 января 43-года – ровно в день своего 20-летия – принесла воинскую присягу. Неудивительно поэтому, что все ее подруги и друзья тоже были офицерами.

К тому же все то время было буквально пропитано воспоминаниями о тогда еще совсем недавней войне. В Петровском парке, где в войну стояли зенитки, оставались воронки от немецких бомб. Помню, как совсем маленьким спустился в одну из них, и показалось, что она очень глубока, а неба над головой – только голубой клочок… Дом «Военторга» на Ленинградке и здание Глазной больницы на Горького были покрыты противовоздушным камуфляжем – деревьями, их закрасили только в начале 60-х. Кругом было полно военных – и Академия Жуковского, и еще множество всяких подразделений, а на Ходынском поле вообще было их царство. Там и моя мама потом работала, а я, уже будучи школьником, ходил обедать к ней в столовую мимо часового – автоматчика в тулупе.

Понимать понемногу, что к чему в футболе, под влиянием отца я начал довольно рано и вполне отчетливо помню некоторые матчи 54-го года. Старые болельщики, вспоминая «команду лейтенантов», закатывали глаза, вздыхали: – Федотов! Бобров! Гринин! Никаноров! Нырков! А возрожденный ЦДСА только поднимался после трагедии 52-го. Но в других-то видах спорта ЦДСА был безоговорочным фаворитом с самыми лучшими игроками – чемпионами СССР, Европы и мира! Баскетбол Алачачяна, Бочкарева и Семенова, волейбол – Чеснокова, Мондзалевского и Буробина! Мы даже легкоатлетическую эстафету по Садовому кольцу 2-го мая выигрывали чаще всех.

А главное, хоккеи – русский, в котором у нас был лучший вратарь Мельников, лучший хав Панин, лучший форвард – Осинцев, и канадский – где имена армейцев звучали, как молитва, список личного состава небесных сфер. Они были вне сравнения с другими игроками сборной – Бобров, Бабич и Шувалов – это, конечно, были боги – всеведущие и всемогущие. Я во все вот это просто не мог не влюбиться, и это было мое первое в жизни решение, которое я выбрал самостоятельно и вопреки предпочтениям любимого папы.

Шарж из Интернета

Вот он, вернувшись как-то раз из очередной командировки, и обнаружил, что его сын – готовый болельщик ЦДСА. У отца хватило такта уважать мой выбор, как и во всей дальнейшей жизни. Папа утешался только тем, что футбольный «Спартак» – чемпион, а команда сына держится где-то в районе третьего места. Ничего, зимой чаще отводил душу я, и постепенно мы нашли такой modus vivendi, который позволял сосуществовать без обид и конфликтов, но, конечно, особенно с возрастом – не без подначек по поводу «успехов» команд друг друга…

Футбол в моем детстве надолго стал моей любимой игрой. Я рос в окружении настоящих болельщиков, увлеченных футболом, помнящих великих еще довоенной поры, критичных, в том числе и к своим. Футболом интересовались серьезно, это был один из важнейших предметов обсуждения в курилках.

Задний двор БПК на Нарышкинской. Я за любимым делом. Семейный архив

Иногда в БПК в компанию десятка настоящих болельщиков зазывали бывших футболистов на «вечера встреч» в комнатах отдела Пуска и наладки котлов. Лучше всего, помню Портнова – бека «команды лейтенантов», который основным не был, но играл частенько. Его привел кто-то из знакомых с ним сотрудников. Я сидел, не дыша, мне было-то лет шесть – а передо мной настоящий живой футболист ЦДСА, еще того – легендарного. Помню, как он со вздохом сказал, что перед одним из решающих матчей с «Динамо» Кочетков травмировался, и было известно, что играть ему, а его трясло, и он вспоминал об этом вдруг задрожавшим голосом: – Конечно, кто – Кочетков, и кто – Портнов. Не верили в меня…

Но он тогда выиграл. Помнится, ни разу в карьере не набрал матчей на золотую медаль, но в тот раз команду выручил, и она первое место взяла.

Футбол я любил не только смотреть, но и играл в него сам. На заднем дворе, отгороженном от Петровского парка зданием виллы, два дерева назначались штангами ворот, в которые били волейбольным мячом мальчишки – сыновья сотрудников БПК, а я чаще был вратарем и, конечно, говорил, что я – Разинский, как вратарь ЦДСА. После того, как пропускал гол, немедленно получал от товарищей – «вратарь-разиня». Очень переживал и за себя, и за то, что у кумира такая фамилия. Иногда в обед или после работы выходили погонять мячик вместе с нами наши отцы и их коллеги. Правда, чаще взрослые сами затевали свои игры – в основном, в волейбол.

Туда же на задний двор выходила и пристроенная к дому каменная терраса, а под ней был устроен грот. Из грота под дом вел лаз. Ребята говорили, что это подземный ход, который ведет к кладу, спрятанному Рябушинскими, когда те убегали из России[15 - Уже после выхода первого издания этой книжки прочитавшая ее моя бывшая соседка по «Черному Лебедю» рассказала, что клад, действительно, нашли – там были семейные иконы Рябушинских.]. Все мы пробовали туда протиснуться, но уползти дальше, чем метра на два не удавалось – дыра становилась совсем тесной и темной. До сих пор интересно – где же тот лаз заканчивался?

В том, что дом содержит тайну, мы не сомневались, а тут еще году в 56-м вдруг приехали из Америки какие-то внучатые Рябушинские. Тогда это было двойной сенсацией: во-первых, из самой Америки, в которой живут буржуи, а, во-вторых, они прикатили на совсем новенькой, не виденной нами до того «Волге». Американские Рябушинские обошли виллу, а потом попросили показать им барельеф лебедя в вестибюле. Я этот барельеф помнил, но к тому времени его заставили какими-то канцелярскими шкафами. Институтские мужики поднапряглись, растащили их, и визитеры простояли перед барельефом минут десять. Мы, пацаны, были уверены, что этот барельеф как-то связан с легендарным кладом, и пытались подсмотреть, что они будут с ним делать. А они просто постояли у барельефа с серьезными лицами, вздохнули и ушли…

Вторым после футбола главным занятием была игра в войну. Особенно здорово было играть, когда музкоманду Жуковки, что стояла у нас за забором, расформировали, а от них в казарме остались целые ящики погон разных цветов, с разными эмблемами и лычками. Такой экипировки не было ни у кого на много улиц окрест. Играли мы там же, на «заднем дворе», за которым простирались какие-то сараи и казармы, в частности, еще одного военного оркестра, которые тогда были любимой и непременной деталью каждой серьезной воинской части. Оттуда, как и со стороны музкоманды Жуковки, нас регулярно потчевали образцами советского маршевого искусства.

Третьим любимым занятием детства, быстро вышедшим на первое место, стало чтение. Одним из стимулов к скорейшему им овладению были поздние сеансы в кино. С тех пор, как мне исполнилось года четыре, родители повадились на эти сеансы ходить. Папа бывал в Москве мало, и они с мамой стремились побыть вдвоем, они ведь были еще совсем молодыми людьми…

Меня уговаривали, что я уже взрослый, но, поскольку было очевидно, что одному поздним вечером мне оставаться страшновато, они просили кого-нибудь из соседок заглядывать ко мне время от времени. Хотя мне и приказывали спать, но я дотягивал до родительского возвращения, борясь со сном и страхом одновременно. Примерно тогда я стал учиться читать и в четыре с половиной уже знал все буквы. Помню, как я вдруг осознал, что не веду по странице пальцем, а удерживаю строку взглядом и не складываю в уме слоги, а прочитываю слово целиком. Так ждать родителей оказалось намного легче…

Отец очень заботился познакомить меня с книгами обязательной с его точки зрения программы – «Робинзоном Крузо», «Путешествиями Гулливера», Жюлем Верном, а позже – «Спартаком» Джованьоли и ставшими моими любимыми «Уленшпигелем» и «Бравым солдатом Швейком». Совмещение двух удовольствий – чтения и футбола – наступило несколько позже – во втором классе со знакомством с газетой «Советский Спорт». Много лет спустя сочетание «футбол и чтение» превратилось в триаду «Футбол – чтение – писательство» и породило, в конце концов, эту книжку.

Были и развлечения экзотические, о которых я привык думать, как о недостижимом счастье. Например, когда мама отправлялась в ГУМ и брала меня с собой, мы первым делом шли на 2-ю линию и поднимались на 2-й этаж. Там на балконе со стороны улицы 25-го Октября (Никольской) на огромном столе стояла игрушечная железная дорога – там были горы и долины, автодороги, маленький вокзальчик, а между всем этим по кругу носился, то исчезая в тоннелях, то появляясь на поверхности, поезд с паровозиком впереди. Когда он проезжал дорожный переезд, опускался маленький шлагбаум, а когда миновал – поднимался. Мама могла спокойно оставить меня там хоть на час, абсолютно не сомневаясь, что я оттуда никуда не денусь.

Железная дорога – несбыточная мечта любого тогдашнего советского мальчика, как и педальный автомобиль – я даже не мечтал об этом и не пытался просить у родителей, понимая, что и не найти его, и не по карману это нашей семье. Уговаривал себя, что мое умение кататься на двухколесном велосипеде, которому в 5 лет научил меня папа, куда более достойно взрослого парня, чем эта детская забава, но глубоко внутри себя, мечтал, конечно…

Наш Динамо-стадион

За окнами «Черного лебедя» простирался Петровский парк, и до стадиона «Динамо» было всего метров четыреста, там чуть ли не каждый день вместе или по отдельности играли все пять московских команд, и у нас в комнате было не просто слышно стадион – каждый его вздох. Я быстро научился различать по интенсивности и характеру рева трибун, когда забили гол, а когда – мимо. Однажды мы играли с Паровозами, так я счет 5:1 в нашу пользу точно по звуку посчитал, не видя игры.

В первые походы на футбол я отправлялся на плечах отца. Шли по Нарышкинской аллее, на углу которой с Красноармейской улицей была пивная, болельщикам более молодого поколения известная как «Семь дорог». Прожило это заведение долго, я успел туда попасть уже взрослым, но в 90-е ее снесли – теперь там ограда церкви, восстановленной из склада вещевого довольствия Жуковки. Рушатся святые места!

Даже не знаю, что тогда доставляло больше удовольствия – футбол, от которого я приходил в восторг, как от мороженого, или то, что приехал папа. Во всяком случае, ощущение, что футбол – это праздник, осталось на всю жизнь.

Тогда «Динамо» был единственным в Москве полноценным стадионом. Серые казавшиеся мне очень высокими трибуны, переполненные ряды. В дни матчей вокруг стадиона змеей извивались кордоны солдат Железной дивизии имени Дзержинского, они мне ужасно нравились, как все военные в то время, а от полевых радиостанций за спинами у некоторых бойцов я вообще был в полном восхищении (я же не знал тогда, что они – МВД). Конная милиция приезжала на матчи целым эскадроном. В дни важных игр перекрывали Ленинградское шоссе[16 - ныне – это Ленинградский проспект], а метро работало только на выход.

Перед входами рядом с билетными контролерами кучковались стайки пацанов с жалобными рожицами, тихонечко тянувшие: – Дяденька, скажи, что я твой сын… Сердобольные давали везунчикам руку и проводили мимо билетеров, после чего дети обретали свободу и дальше действовали на свой страх и риск. Таких и прочих безбилетных на трибунах всегда набиралось предостаточно, и, хотя у отца и его друзей билеты были всегда, сидели по трое на двух местах, по четверо на трех, но скандалили из-за мест редко – как-то, видимо, сочувствовали зайцам… На Южную трибуну, где не было ступенек, заезжал на своей тележке с колесиками из подшипников и безногий во флотском бушлате – такие были популярны у инвалидов, потому что теплые и не надо было подкорачивать, как шинели. Хоть и говорят, что их всех повыселяли из Москвы, это не так – работавшие в инвалидных артелях уцелели и в 50-е годы оставались в Москве еще во множестве, и вот даже на футбол пробирались, останавливаясь у лестниц, ведущих по трибунам вверх. Сильно позже стали пускать колясочников на беговые дорожки вдоль круглых трибун, а в южных города х – даже на инвалидных трехколесных мотоколясках, а потом и «Запорожцах» с ручным управлением.

Перед началом игры на «Динамо» команды выбирались на поле из тоннеля в углу поля и выстраивались не перед трибунами, а по линии центрального круга и на полном серьезе кричали «Физкульт-привет!». Гостям дарили букеты цветов, которые они, подбежав к трибунам, запускали зрителям. Потом эта традиция угасла, и только однажды, уже в 69-м, вдруг капитан приехавшего в Москву «Пахтакора» появился на поле с огромным букетом желтых цветов и вручил его нашему вратарю Юрию Пшеничникову, который только что из Ташкента перешел к нам, а я случайно уже знал, что желтый – цвет измены. Но мы их вздули, несмотря ни на какие букеты.

Мне ужасно нравилось, как на «Динамо» показывают счет. На башнях Запада и Востока на больших белых кругах значились большие черные цифры, а когда забивали гол, круг переворачивался, и на той стороне оказывалась другая цифра. Никак я взять в толк не мог, как тот, кто в башне, узнает, что пора переворачивать круг. А потом однажды, когда народу было не так много, как обычно, и на круглых трибунах были прорехи в рядах болельщиков, после гола я увидел, как какой-то человек опрометью бросился к башне, открыл дверь сбоку, и тогда круг перевернулся. Секрет был разгадан!

Да, и ворота футбольные тогда были другие – не такие, как сейчас, а полосатые, как пограничные столбы. Белые ворота я в первый раз увидел только на открытии Лужников. За пять минут до конца матча обязательно звучал гонг. Отец мне рассказал, что однажды Бобров после гонга успел две штуки заколотить, и я долго надеялся на магический эффект этого звука – сигнала к последнему штурму. Уходили тоже не вразброд, а строились в центральном круге и кричали на прощание «Физкульт-ура!» А мальчишки, подававшие мячи, выдергивали угловые флажки и убегали под трибуны, и это означало для меня, что матч совсем окончен.

Развлечений в Москве в те годы было намного меньше, чем нынче, и на футболе были сплошные аншлаги. Интеллигентная публика на трибунах была в порядке вещей, может быть, из-за крайней скудности других приложений ума за пределами профессиональной сферы, и большей безопасности футбола для анализа и дискуссий, чем даже театр или литература.

На Севере концентрировался бомонд: генералитет, знаменитые актеры – МХАТовский Яншин был завсегдатаем, писатели – я видел там Константина Симонова. Много позже встречал там и известного теледиктора Кириллова. Болели культурно, однако ж вполне темпераментно, свистели в два пальца, на Севере – не матюкались, туда ходили с дамами, на круглых трибунах – вполне. На Востоке мужички пивко попивали и «белую головку» (так назывались водочные поллитровки) под скамейками разбулькивали, но почти никогда – «в хлам». На стадион все же шли смотреть футбол. Милиционеры, между прочим, вели себя при этом абсолютно спокойно – изредка выводили только совсем «перегревшихся». И вот чего не было на московских трибунах в 50-е и 60-е – так это остервенения, не было смертельной вражды. Болельщики разных команд друг с другом вполне без рук трепались в брехаловке, ну, могли, в крайнем случае, послать… В Киеве все, конечно, было иначе – чужим там надо было вести себя крайне осмотрительно.

Москва всегда болела объективно, когда свои хулиганили, могли и засвистеть, могли и чужому похлопать за красивый финт. Московских команд в классе «А» всегда было не меньше четырех, изобилие дерби приучало к относительно равному количеству болельщиков с обеих сторон, к тому, что даже в матчах с иногородними на трибунах всегда находились болельщики других клубов, и к относительно объективному судейству.

Тогдашний комплекс «Динамо» – это был не только футбол. Жизнь клубилась по всей его территории, и, раз попав на стадион, оттуда можно было не уходить часами… На Малом поле летом играли динамовские дублеры, а зимой его использовали под русский хоккей. На Большой арене заливали ледовые дорожки, и я там видел первенство Европы по конькам, на котором победил Евгений Гончаренко. А для канадского хоккея использовали площадку у Восточной трибуны. Вокруг овала арены располагались открытые корты для разных видов спорта, и еще в 60-е там проводили даже решающие матчи первенства СССР по волейболу. Как-то раз, гуляя по стадиону, на баскетбольном корте, где зрители попросту стояли вокруг сетки, огораживающей площадку, мы обнаружили международный матч женских команд по баскетболу. Советской команде противостояла северокорейская в невиданной форме – блестящей шелковой с номерами и на трусах, чего у нас тогда не водилось. Правда, играть кореянки совершенно не умели – видимо, развитие этого вида в их стране началось и ограничилось приобретением импортной формы.

Там же по соседству располагались и городошные корты, на которых мы с родителями как-то смотрели финал кубка Москвы по этому замечательному, ныне исчезающему виду спорта. В Москве городошников Вооруженных Сил представляла почему-то команда под названием ВМФ. Москва, конечно, порт пяти морей, но… Между прочим, городки еще очень долго были популярны в народе, и когда мы в 60-м году переехали в новый дом на Хорошевке, соседские мужики на пустыре у помойки тут же разбили городошную площадку, и целая компания проводила там время часами.

В Большую арену были встроены офисы общества «Динамо». Туда я попал, когда маму включили в состав избирательной комиссии, которая использовала какую-то важную комнату динамовского руководства. В ней стояли разные трофеи этого нелюбимого мной общества, в том числе – незадолго до того завоеванный Кубок СССР. Мне даже разрешили его потрогать, но я отказался – конечно, надо бы сказать, что из гордости и неприятия динамовцев, но в четыре года я до таких высот сознательности не поднимался и просто застеснялся.

И, да, с этими выборами та же история, что с лозунгом «да здравствует годовщина». Как-то раз мне родители сказали, что в воскресенье мы пойдем на выборы. Само собой, избирательный участок оказался все на том же стадионе «Динамо», и я по дороге гадал, как будет протекать процесс выбора. А когда мы пришли, папа с мамой получили бюллетени и сказали, что я могу их бросить в щель урны. Я пришел в недоумение и, по-моему, огорчил родителей то ли тупостью, то ли бесчувственностью, потому что не выказал особого энтузиазма – я же ждал, что будут выбирать, а оказалось – надо голосовать… И это неправильное словоупотребление меня очень долго раздражало, потом перестало раздражать, а сейчас раздражает снова…

Одним из моих самых любимых мест на том «Динамо» начала 50-х была брехаловка. У Западной трибуны напротив ближнего к Петровскому парку выхода из метро на металлических фермах висела таблица первенства СССР. Она мне очень нравилась, потому что состояла из выпиленных из фанеры фигурок футболистов, раскрашенных в клубные цвета и расставленных в порядке текущих мест в первенстве. Правда, точно были разрисованы только московские и другие серьезные клубы, а прочих размалевывали в фантастические сочетания – лишь бы поярче. Дома я себе такую вырезал из картона.

В брехаловке практически всегда отиралась компания болельщиков – от трех-пяти, до нескольких сотен – после матчей или в выходные. Там судили и рядили, запускали слухи или откровенные параши, но, как правило, было несколько серьезных мужиков, знавших футбол чуть не с Бутусовых и Чесноковых, тех еще, дореволюционных. Они грамотно анализировали игру, критически разбирая, в первую очередь, игру своих. Я у них учился. Тогда даже пацаны знали правила, как следует, и болели, глядя на поле, а не фанатели.

Наш сосед инженер дядя Коля Каюков, живший с женой на первом этаже в четырехметровой комнатухе – бывшей привратницкой – был таким болельщиком и наркоманом брехаловки, что мог проводить в ней часы, и выдергивать его оттуда приходилось либо его жене – тете Шуре, либо – по ее просьбе – кому-то из институтских мужиков. Запрет жены на посещение брехаловки бравый дядя Коля обходил легко. Само собой, никаких ванн у нас в доме не было – меня до пяти лет купали в корыте, а взрослые, естественно, ходили в баню. И вот, дядя Коля брал мыло, белье и полотенце и… направлялся, само собой, в брехаловку трепаться о футболе. Под конец своего делового визита он в водоразборной колонке на Нарышкинской мочил волосы и полотенце и представал перед супругой с подобающими вещдоками…

А под Южной трибуной, вблизи от Западной, располагались кинотеатр и ресторан, названные без особой фантазии тоже «Динамо». Мы с папой и мамой периодически захаживали в оба этих заведения. Как-то, уж не помню по какому поводу, мы всей семьей оказались в динамовском ресторане, а какие-то мужики сильно поношенного вида заносили в него с улицы ящики с вином. Отец остановился вдруг, присмотрелся к ним, а когда сели за стол, сказал: – А знаешь, кто это? Это ведь Сергей Соловьев и Сергей Ильин! Эти фамилии я уже знал – великих в прошлом динамовцев. Потом Сергея Ильина все же клуб поддержал – он у них числился тренером, а Соловьев вскоре умер.

Мой родной Петровский парк и компания друзей,

«Черный лебедь» и пивная в окружении аллей.

Вот Жуковка – башни, стены за цепочкою елей,

А с Нарышкинской налево – там стоит, всего милей,

Серый, войском окруженный