Башня молчания

Судья в темно-коричневой накидке и красной феске, перевязанной зеленым платком, торжественно подступил к двери, завешенной цветным пологом, выразительно откашлялся и постучал пальцами по косяку.

– Кули, наам, анта вакили! – произнес он звучно по-арабски условную фразу. И, помедлив, перевел ее на фарси: – Скажи: «Да, ты мой представитель».

Кто тут знает благородный арабский язык? И начал с него судья лишь для пущей важности. Чтобы все убедились что Хусейн ибн Али ибн Микаль недаром получил свою долю из отступных от Омара Хайяма. И еще раз преисполнились благоговением оттого, что сам городской кадий, большой человек, не какой-нибудь квартальный заморыш, осчастливил два эти семейства своим высоким участием в обряде помолвки.

На террасе дома швеи, на новом войлоке, приобретенном ради такого случая, расположились за скатертью жених с друзьями, имам, отец жениха, соседи-свидетели.

За дверью, ведущей в комнату, за узорчатым пологом, укрылись женщины. Жена хлебопека ткнула Эль-Мирру в спину огромным своим кулаком, и девушка тихо ответила:

– Да, ты мой представитель.

Что означало: она дает согласие выйти замуж и поручает судье заключить от ее имени брак.

– Скажи: «Да, ты мой представитель».

– Да, ты мой представитель.

– Скажи: «Да, ты мой представитель».

– Да, ты мой представитель!!!

– Скажи: «Да, ты мой представитель».

– Да… ты мой… представитель…

Обряд весьма похож на издевательство. Четырнадцать раз, чтобы не оставалось никаких сомнений, должен судья произнести эту формулу шариата, и столько же раз невеста должна четко и внятно ответить на нее согласием.

У Эль-Мирры еще была возможность сказать решительно – «нет».

Но тетка-швея стоит за спиной с молотком. И жена хлебопека с огромным своим кулаком. И супруга имама – с ядовитым своим языком. Устала Эль-Мирра! Все было так радостно, тихо, укромно и сладостно, – и вдруг началась сумасшедше громкая жизнь. Скорей бы все это кончилось. И началось что-нибудь другое, более определенное. За Хакима, так за Хакима…

И Эль-Мирра все четырнадцать раз, то звонко, с вызовом, то хрипло, с отчаянием, то шепотом, давясь слезами, заверила судью:

– Да, ты мой представитель…

Тем самым навсегда отрезан путь к Омару.

Не в этом ли скрывалась ее тайна, которую Омар никак не мог разгадать? Старая, как мир, всем давно, кроме него, чудака-поэта, известная «тайна»: менять, – пусть после срывов, сомнений, метаний, тихих рыданий, громких стенаний, а то и запросто, без долгих раздумий, по скудости ума, – трудное на легкое. Способность предать любовь ради душевного удобства и житейских выгод.

Впрочем, что же ей оставалось? Кому захочется в двенадцать лет быть до шеи живьем зарытой в землю, чтобы каждый прохожий мог плюнуть в глаза, грязью швырнуть, бросить камень…

Да, слишком громоздкой, колюче-сухой и шершавой «крошкой» оказался Омар для горлышка слабенького этого воробушка.

Нишапур – город большой и веселый. Богатый, торговый, ремесленный. Омар Хайям любил свой город. Смолоду он рвался из него куда-то, в края волшебные, которых нет, но теперь, под старость, не мог бы жить нигде, кроме как в голубом Нишапуре…

А город не любил его. Он угнетал Омара бестолковым нагромождением строений, шумом и суетой, грубостью жителей. Сорок кварталов, столько же рынков, крупных и малых, и десятки караван-сараев. Еще никто не знает о кара-китаях – чжурчженях, основавших на Дальнем Востоке империю Цинь – Золотую. От них суждено пасть государству Сельджукидов, разгром которого довершат гузы из окрестностей Балха. Нишапур будет ими дочиста разграблен и сожжен.

И разрушенный город превратится со временем в захудалое поселение. Все бесследно исчезнет, все пропадет.

Где высился чертог в далекие года
И проводила дни султанов череда,
Там ныне горлица сидит среди развалин
И плачет жалобно: «Куда, куда, куда?»

Дескать, куда все девалось. Правда, это случится еще не скоро, через долгих шесть десятилетий. Хотя исторически – очень скоро, через жалких шесть десятков лет: что значат они для истории, имеющей дело с эпохами, эрами, мимолетных полвека?

Но никому пока что ничего неизвестно. Пока что сытой, благополучной жизнью живет в лучшем дворце Нишапура, за алебастровыми узорными решетками окон и террас, окружной правитель, тюркский эмир-сепахдар – военный начальник. Он прибрал к рукам самую жирную землю в долине и обильные травой луга в соседних горах

И рядом с ним вкусно едят, сладко пьют другие знатные тюрки из военно-служилого сословия. Тоже иктадары то есть владельцы пожалованных им царской властью сельских земельных угодий, городских строений и ремесленных заведений. Кое-что перепадает их слугам и, конечно же, воинам.

Пирует во дворце чуть поменьше хаким – городской правитель из местных дехкан, богатых землевладельцев. Он верой и правдой служит тюркам. Ибо это выгодно ему. И жмутся поближе к хакиму чиновники всех степеней из коренных грамотных жителей. А так же орава их ненасытных слуг, переписчиков и рассыльных.

В мечетях, соборных и квартальных, возносят молитвы о благополучии этих правителей, их приближенных и всей державы Сельджукидов сеиды – «потомки пророка», и ходжи – «наследники» первых четырех праведных халифов. И много других священнослужителей рангом пониже – шейхи, имамы и прочие.

И небо щедрой рукой посылает им доходы с вакуфного, то есть приписанного к мечетям, медресе и монастырям, разнообразного имущества, порой весьма и весьма солидного.

Чьи руки трясутся, перебирая под звуки тягучих и страстных молитв, доносящихся из мечетей, тисненные золотом сафьяновые чеки? Это крупные негоцианты, отирая со лба горячий пот, но вежливо, благопристойно, не повышая голоса, заключают между собой сделки на сотни тысяч динаров. И торговцы поменьше, все с той же лихорадочной дрожью, но с криком и бранью, звеня медяками, сверкая глазами, занимаются мелкой куплей-продажей…

И где-то под ними, в дымных, пыльных, узких мастерских, – город тесен, – без устали, день-деньской, копошится разный ремесленный люд.

Прежде всего – кузнецы. Топоры, мотыги, лопаты, серпы. Замки и подковы. Ножи и ножницы, иглы, гвозди, цепочки и кольца для дверей. Стамески и долота для резчиков по дереву и алебастру. Это все – изделия мастеров по обработке металла.

В литейнях, в горячем чаду, из меди и бронзы создают котлы и тазы, сковородки, жаровни, чернильницы. Колокольчики и стремена. Ювелиры, не разгибаясь, куют на крохотных наковальнях серьги, кольца, браслеты, чеканят кувшины, подносы, блюда и чаши. Рядом с ними точат цветные камни гранильщики и шлифовальщики. А дальше, подслеповато щуря глаза, орудует большой иглой неутомимый шорник.

Прядильщики прядут, ткачи ткут, швейники шьют, кожевники кожи мнут. Много чего человеку нужно в хозяйстве. Как проживешь без сита и скалки? Тебе сделают их. Есть маслоделы, мясники и мельники. Водоносы, повара, кондитеры, и даже колольщики орехов и фисташек…

То есть, все те, чьим трудом живет сверху донизу весь Нишапур. Город без них перестал бы существовать. Ибо правителям не с кого было бы взимать налоги, священнослужителям – некого вразумлять, торговцам – нечем торговать. И ворам – нечего красть.

Но для всех вышестоящих трудовой этот люд – фукаро – простонародье…

Омар перестал ходить от стены к стене, взял Рудаки, «Оду на старость», полистал и с отвращением бросил назад, на полку в нише. При этом поэт больно ударился костяшками правой руки о раскрытую створку резной деревянной дверцы и злобно скривился. Э, ну вас! Не до книг. И вновь он пустился в свой бесконечный путь от стены к стене. От стены к стене. От стены к стене…

Замечено: человек с мыслями, отдыхая, сосредоточенно ходит взад и вперед, заложив руки за спину, чтобы они ему не мешали. Он думает. И может ходить так часами.

Человек без мыслей, не зная, чем себя занять, что-то ломает, рвет, мнет, крошит и бросает. Чтобы хоть чем-то заполнить пустоту в голове. Эта пустота опасна. Она высвобождает в нем его животное начало, побуждающее выть, зевать или мычать.

Или, хуже того, резать, насиловать, жечь. Нет ничего страшнее пустоты в человеческой голове. А таковой еще немало! Разве не от нее люди хватают людей и заставляют их делать то, чего не умеют, вернее – не хотят делать сами? Возьмем несчастных рабов. Много их в Нишапуре. Правда, судьба не у всех одинакова.

Крепких юношей – гулямов – передают в столицу, служить в охранных войсках. Жизнь у них, можно сказать, завидная. Гулямы близки к царю (или царице), они могут занять при дворе высокое положение. Что резко отличает их от невольников, принадлежащих частным лицам.

Эти льют пот на стройках, роются в рудниках, копаю могилы – дело позорное. Они ухаживают за лошадьми и охотничьими собаками, служат в качестве поваров, привратников, дворников, охраняют хозяина, стерегут его добро. Есть среди них музыканты, певцы. Раб умный годится для обучения грамоте и ведет переписку, учет господской казны

Существуют особые наставления, как выбирать рабов при покупке, по каким внешним признакам можно судить об их характере и способностях, как обращаться с ними. Например, рабы из татар, кочевых ягма и аланов отличаются храбростью. Византийцы вежливы, деловиты и воздержаны на язык. Армяне строптивы и склонны к побегам. Ну, а рабынь, особенно молодых и хорошеньких, держат известно для чего…

Такова она с виду, жизнь большого восточного города. Но есть в Нишапуре и тайная жизнь. Жизнь бродяг и блудниц, наемных убийц и лжесвидетелей. Эти по своему состоянию даже ниже рабов. У тех хоть пристанище есть, есть хозяин и скверный, но верный кус хлеба…

В городе расположились всевозможные братства – срезальщиков кошельков, танцоров, нищих со своими уставами и обрядами. Особое место занимает братство джаван-мардов – «благородных».