Черти в Париже

Прорезь у Маськи нежная, белая и тонкая, но не так как у Тимофеевны – обросшая рыжими волосами и труднодоступная – как дикая тайга (тайга ещё цивилизованной бывает, когда из неё делают музей с билетами), – а такая, как полагается молодым и неопытным девушкам.

Ужель то была Фаби?

Но тогда я ещё не знал Фабиного устройства

Значит, объявившееся чудо было–таки Маськой.

Расцвела девушка на глазах всего Интернета! И всего города. Ибо только она одна мылась в водном шоу в бабушкином бюстгальтере. А я был в амстерской майке, с красной амстерской блядью, силуэтом между букв.

Изображала серединную «А».

Для этого стояла на коленях и расставила ноженьки, а «А» долженствующая именоваться заглавной была буквой обыкновенной, вот так: «амстердАам».

Перекладиной у «А» была согнутая её рука.

Всё было изображено мастерски. Уровень верхнего неолита.

То есть лаконично в степени зае… то есть «здоровски».

И все смотрели на мою серединную «А» и мечтали её поиметь: даже не снимая её с меня, а просто вставить меж колен ей: и ведь попали бы, сволочи!

Ей в промежность, а мне в сосок.

И под фонтаны я не полез: не то чтобы со страху, а сидел себе, охранял место, маськино; и хлестал пиво, и курил трубчонку; пока Маська купалась; пока Маська сверкала. Здоровой деревенской простотой.

А в романсус мой не пошла. Хоть я мог. Бесплатно, тела не требовал: не хочу да и всё тут.

– Напишите лучше поясной портрет акварелью, на газетке – говорила мне, – сэкономите торшон.

Кстати, идея: акварель на газетке. Спасибо, Мася! Можно выбиться в люди.

А бывшая моя говорит так: «А и не дала бы», может, и не про этот случай говорила, то есть не про Маську: так откуда ей знать?

Ведь ни одной фотки с Маськи нет: стеснялась, не хотела ославиться. Ибо жить с дедушкой, месяцами, в одной постельке – это не модно.

А таких случаев на самом деле тыщи обыкновенных – как порнушки, и сотни уникальных – не похожих ни на что.

А я тогда: «Дала бы, но я добр, и не стал».

А сам имел в виду совсем другую, которая была не любовью, но немного в фаворе. А я не насильник, мог бы и окрутить.

Языком.

Язык подвешен как надо.

И, кроме того, без любви. А при фаворе и без любви, как–то оно не очень: да и мораль есть мораль.

Попробовал только сисечек, да и те руки сожгли до ошпара.

Мораль, она как кость в горле: жрать не даёт, хоть организм требует.

Но, если оборотитися вновь, скрипя пером, к Маське, вспоминаю: тут же спросонья, механически, Маська завопила.

Бы!

Шёпотом, естественно, ибо ночь.

И соседи с банками: у стен и полов, прислонённые, ещё и черти в подвале.

Те вообще ждут разврата, чтобы предъявить…

Короче, Маська: «ой, не надо».

А я: «должен же я знать как там у тебя устроено».

А она павой: «не надо, не надо, дорогой вы мне Егорович и без этого. А то я тоже захочу».

Шалопайка!

Пыжит перья, знаю, что хочет трёпки серьёзной, с любовной страстию, а не подаяния старших.

А я был готов, взмок, прилип к её заднице в обрезанных джинсах, и жмусь; а ножки стройные, белые, гладкие без единой волосинки. Животик плоский, но мяконький, и женственный.

Теперь же, тогда, то есть, – а я не насильник и не педофил, а лодырь, с моралью и аморалью: борются они – пришлось взять себя в руки, и отбросить задатки Казановы в сторону.

Я будто бы очнулся тогдесь, зевнул для пардонуа, небесным странником: будто не виноват я.

А будто бы автоматически во сне полез: волочебником апостольским. А за это грех списывается.

Встал, засунул разочарование кой–куда.

Христос воскресе.

Яйца побиты–а–несъедены.

Оправил членство, шокорлапки сомкнул, и охолонул холодной водицей. Зашипело аж.

И, пока не истёрлося в памяти, полез в комп: записывать ощущения…

Так Варвара Тимофеевна – конченая замужняя мать таёжных про–бля–душек – и маленькая хитрушка, мечтательница, а также путешественница автостопом двадцатилетняя Маська–Фаби оказались одновременно со мной и с Бимом: в Парижике.

11. Флэшфорвард

Флэшфорвард. Цвет теперь синий: для различения дат.

– За что же ты себя наказываешь мазохизмом? – спрашивала меня Варвара Тимофеевна уже через пару веков, когда я сильно повзрослел, Сасси упомянул, Марию алле Малве не забыл, Жюстинок и Дусек поимел, пантеон писателей открыл, Рим и Маркиздесада объединил и в Сасси поселил.

Но ни черта не изменился: ни стилем, ни поведением, святой язычник! – трахать их всех надо…