Три миллиметра
Бойцы первой танковой учебной роты, оказавшись внутри ТОГа, были невероятно впечатлены его размерами и образом. Здесь в огромных залах высотою с десяток метров, широких и просторных, царили холодные, всеобъемлющие темнота и мрак, только редкие одинокие лучики света сквозь щели в старых воротах неохотно проникали сюда. Темнота и мрак эти скрывали в себе различные неизвестные приспособления, механизмы и учебные тренажеры, брошенные и забытые много лет назад, усопшие под плотным слоем пыли и ржавчины. Новобранцы, войдя внутрь, глядели по сторонам и не видели ничего совершенно, но чувствовали, что где-то дальше в этой беспроглядной глубине, подобно сказочным чудищам, неслышно спят грозные черные танки.
Когда рота построилась внутри в левой части городка, курсанты всё ещё с удивлением осматривались, предвкушая увлекательные занятия. Особенно впечатлительные уже благодарили судьбу за щедрую возможность прикоснуться к боевым машинам, увидеть их в действии, управлять ими. Алексеев стал во главе строя, командовал, и вскоре призвал к себе всех офицеров и сержантов, раздавая указания. Работы по проведению стрельбы было много, уже через десять минут каждому в роте было поручено какое-либо дело. Курсанты принялись под присмотром сержантов и офицеров готовить к стрельбе объект и танки. В приятном волнении и с большой охотой они взялись за работу, при малейшей возможности восторженно осматривая неподвижные боевые машины.
Очень скоро, однако, танкистам открылось истинное положение дел. ТОГ-18 не эксплуатировался вот уже полгода, и сюда не входила с середины зимы ни одна живая душа. Смотритель за объектом, который назначался из сержантов БОУПа, уволился ещё в мае, а новый появился совсем недавно. Он едва разбирался во всех здешних устройствах, да и не мог бы разобраться, потому как электросеть ТОГа составлялась опытными электриками и была предельно сложна. Свои обязанности смотрителя этот молодой сержант вовсе и не знал до недавнего времени, когда командир танкового батальона обратился к командиру БОУПа с заявкой на проведение учебной стрельбы. Тогда в БОУПе началось невероятное оживление по поводу приведения учебных объектов в надлежащее состояние, но было слишком поздно. Младший сержант-смотритель, а также сопровождавший его рядовой в ответ на любой вопрос лишь разводили руками, повторяя заученные слова о недостаточности материального обеспечения.
Так, когда новобранцы стали открывать ворота, их мощные проржавевшие петли заскрипели и заскрежетали, выплевывая рыжие комья пыли. Старые толстые тросы, поддерживающие воротины, натягивались и рвались, падали сверху с оглушающим грохотом, дребезжа и треща, но воротины никак не двигались. Наконец солдаты взяли ломы и сделали рычаги, несколько человек снаружи прикрепили канаты и потянули одновременно, тогда только посредством колоссальных усилий ворота раскрылись.
Родионов и Прокофьев в это время, получив отдельную задачу, отправились осматривать учебные комнаты на втором этаже. Поднявшись по крутой лестнице, они оказались в длинном коридоре с множеством дверей. Всё здесь выглядело унылым и покинутым: ни одной лампочки в коридоре не было, с потолка лишь свисали обрывки проводов, бледные зелёные стены были обшарпаны, краска с них сыпалась от прикосновений, а местами целыми кусками отделка обваливалась, обнажая пожилые советские кирпичи. Тёмный бардовый пол со сломанными провалившимися досками по щиколотку был усыпан мусором, битым стеклом и обрывками старых газет.
– Вот же запустелость! – восклицал Прокофьев, осматриваясь по сторонам.
– Совсем похоже на заброшенные здания в какой-нибудь далёкой глуши, – отвечал ему Родионов.
– Нет же, это объект главной танковой учебки.
– Эх, жалко… Наверное, хорошо было когда-то?
– Давай упадём где-нибудь здесь, «загасимся», там ещё долго ничего не начнётся, – предложил Прокофьев.
– Надо только аккуратно, чтобы не поймали, – согласился Родионов.
Молодые люди опустились на стулья со сломанными спинками в одной из учебных комнат. Молча рассматривая цветные плакаты на стенах о правилах прицеливания и стрельбы, они думали каждый о своём. Изредка они взглядывали на часы, прислушивались к шуму и голосам снизу. Осторожный ветерок резво пробирался с улицы внутрь, играя с пластинками разбитых стёкол в оконных рамах. Пробегая по затхлой комнате, осматривая всё, что здесь имелось, он с любопытством заглядывал в каждый угол, под каждую половицу. На скривившихся полках он находил пожелтевшие военные учебники и потешно раздувал их страницы изящным веером. Вскоре, однако, этот юный и неутомимый озорник, в котором заключалась сама жизнь, начинал чувствовать неприятный гнёт, который здесь создавали разруха и запустение. Несмотря даже на яркие солнечные зайчики, пробегающие по стенам, близкий шум молодой листвы снаружи, всё здесь говорило о безысходном угасании, о медленном и жестоком воздействии времени. Принимаясь за всё спокойно и цинично, оно с ледяным равнодушием перемалывает что угодно, превращает любую радость в безмолвное прошлое. Так, ветерок сбегал отсюда скоро, оставляя в печальном одиночестве городок, его постаревшие комнаты, гнилую мебель и облезлые макеты танковых снарядов.
– Посмотри, Миша! – окликал Прокофьев товарища, погруженного в свои мысли. – Бедняга не смог найти выход.
Он указывал на бесцветную иссохшую тушку крошечного воробья, который, видно, залетел сюда по ошибке через разбитое окно. Не сумев отыскать обратного пути, птенец измучился от голода и вскоре нашёл здесь свою страшную погибель. Солнечные лучики освещали его бессильное тельце, рисуя дивное сосуществование жития и смерти.
– Такое это место. Здесь как будто кто-то живёт, кто-то злой, – рассуждал Родионов.
– Мне кажется, с этим местом связано множество интереснейших историй!
– Вряд ли кто-то нам их расскажет. Всё здесь уходит, утекает… Пройдёт пара месяцев, и мы тоже уедем. Никого здесь не будет никогда, такая судьба у этого места, – говорил Родионов, глядя на несчастного воробья.
Тем временем усиленная подготовка к стрельбе завершалась. Все необходимые перемещения были сделаны, пулемёты на танки были установлены, учебные места организованы. Первая рота, разделённая на учебные группы по шесть человек, построилась в левом крыле городка, с нетерпением ожидая начала стрельб. Но стрельбы никак не начинались. Наверху, на вышке, отделённые от курсантов толстым стеклом, ходили из стороны в сторону Алексеев и Молотов, с жаром о чём-то споря. Там же на пункте управления с ними находился смотритель объекта, некий младший сержант Ефимов, ещё трое курсантов в качестве наблюдателей и младший сержант Бейфус. Наблюдатели расположились у перископов и старательно отыскивали на огневом поле укрытые мишени.
Причиной бездействия был один казус, столь свойственный различным армейским мероприятиям, приведший в полную негодность все часовые приготовления сотни людей. На ТОГе-18 за десять минут до начала стрельбы отключилась подача электричества. Прицелы в танках, мишени в поле, связь и гудки оповещения, всё, что было необходимо, не работало. Алексеев, разгоряченный полной невозможностью действовать, обрушивался на испуганного Ефимова, который нервно жал все подряд кнопки на пульте управления огневым полем. Молотов, как мог, сдерживал порывы коллеги и звонил ответственному за происходящее командиру БОУПа.
Рота в томительном ожидании простояла целый час, в сущности не двигаясь, под постоянным наблюдением презлющего Алексеева. Наконец электроснабжение наладили, в гаражах включился свет, лампы и приборы в танках засверкали разноцветными огоньками, а радиостанции глухо зашипели. На огневом поле вдалеке поднялись и поплыли на исходные рубежи изрешеченные пулями зелёные мишени. Вскоре раздалась команда приступать к занятию, и учебные группы разошлись по своим местам. Родионов, попавший в первую шестёрку, остался на месте, пленённый видом неподвижных мрачных чудовищ. Четыре огромных танка застыли от него в паре метров, на башнях их блестели красные и желтые лампочки, а из раскрытых люков выбивался тёплый мягкий свет.
Лейтенант Бабенко, проводивший на этом участке стрельбу, некоторое время ещё разъяснял задачи сержантам. Авдиенко, Дубовиков и Фоменко помогали ему здесь, а другое крыло должны были занять Логвинов и Старцев. После сержантов Бабенко десять минут инструктировал курсантов, но больше он ругался и предостерегал от глупостей. Наконец прошёл приказ действовать, солдаты взяли на столе уложенные шлемофоны, тут же пряча тангенты за пазухи кителей. Спустя несколько минут они получили у Курилова на пункте боепитания металлические цинки с пулеметными лентами. Цинки эти в большинстве случаев страдали от ржавчины, были всячески изогнуты и не закрывались, но для выполнения упражнения, в общем-то, подходили. Родионов первым делом раскрыл свой цинк и достал короткую пулемётную ленту с двенадцатью патронами, оба конца которой были неумело перекушены кусачками. Забавный вид этой обрезанной потёртой ленты его повеселил, но и воодушевил, и в который раз уже он подумал, что всё происходящее с ним весьма занимательно.
Взяв цинки под мышки и став позади боевых машин точно в обозначенных на полу кружках, курсанты приготовились. Наставники-сержанты, что выполняли роль командиров танков, стояли рядом и давали указания, но их почти не слушали. Лёгкое беспокойство испытывал в те минуты каждый начинающий стрелок, и взгляды многих были устремлены на командную вышку, где Алексеев с кем-то разговаривал по телефону.
«Включаем зеркало гироскопа, ждём тридцать секунд, включаем червячную пару, ждём минуту… Стреляем по центральноугольнику с поправкой на дальность по пулемётной шкале… три цели, двенадцать патронов, так…» – думал про себя Родионов, вспоминая то, что должно было понадобиться в упражнении. Теперь, когда десяток часов зубрёжки прошёл и условия стрельбы были выучены как таблица умножения, в голове всё внезапно поплыло, смешалось. Одна мысль наскакивала на другую, руки дрожали, и все изученные понятия спутались.
Внезапный, громкий звон возвратил Михаила в настоящее. Это высокий и короткий звук сирены раздался, после чего голос Алексеева послышался по громкой связи во всём городке.
– Экипажи, по машинам! Посторонние все вышли! – командовал он строго.
Бойцы устремились к своим танкам и стали забираться на них, как и требовалось, по бортам. В некоторых местах здесь для удобства были прилажены небольшие лестницы. Курсанты и сержанты быстро оказывались наверху, пробирались в узкие люки и занимали положенные места. Тут Родионов на мгновение поднял глаза и обнаружил себя на броне многотонной суровой машины. Он порадовался, улыбнулся, и ловко проскользнул в люк наводчика. Внутри его окутала плотная темнота, и только наощупь он мог ориентироваться. Места было решительно мало, повернуться более чем на девяносто градусов в сторону было невозможно. Слева локоть руки уже упирался в пульт управления дымовыми гранатами, а дальше в стенку башни. Правый локоть упирался в тонкую защитную стенку, отделяющую пушку от наводчика. Перед Родионовым, всего в двадцати сантиметрах от его лица находился имеющий с десяток различных кнопок и переключателей прицел. Через несколько секунд справа от Михаила включился свет. Дубовиков, находящийся на командирском месте, нащупал включатель, и теперь потянулся к наводчику за цинком. Родионов, очарованный строгим и убористым порядком боевых механизмов, забыв обо всём, глазел по сторонам, разглядывая каждую деталь. Он прочитывал надписи и указания на дневном и ночном прицелах, на пушке, вспомогательных панелях, бортах башни, и с искреннею радостью осознавал, что всё в этой огромной сложной боевой машине, до последнего винтика – всё своё, русское и родное, выдуманное умами и рождённое руками соотечественников, и, возможно, всё это лучшее в мире.
– Родионов, идиот! Цинк давай! Прицел включай! Чего считаешь ворон? – прокричал ему Дубовиков со своего места, но эти крики показались слабыми и далёкими, потому как приглушались плотными наушниками шлемофона.
Всё же Родионов пришёл в себя, вспомнив об их важной миссии. Он передал цинк с патронами Дубовикову и принялся точно исполнять свои обязанности. С впечатляющей подвижностью и лёгкостью он включился в работу, безошибочно и умело исполняя всё, что требовалось от наводчика. Первым делом он подключил шлемофон к радиосвязи, и тогда в наушниках раздались прерывистые голоса участников стрельбы. В радиоэфире уже царило невероятное оживление, но переговоры были кратки и по существу. Пока Дубовиков докладывал, Родионов потянул на себя крышку люка, и та податливо опустилась вниз, оставив лишь небольшую щель. Родионов взялся за её рукояти и повис на них. Люк закрылся полностью, и Михаил повернул рукояти в стороны, стопоря его. Внутри в башне танка стало устрашающе мрачно, освещение поступало лишь от крохотной лампочки над головой Дубовикова. Михаил попытался включить своё освещение, переключатель щёлкал, но свет не работал. Тогда Михаил нажал поочерёдно некоторые тумблеры на панели наводчика, ожидая короткие промежутки в полминуты, затем принялся в темноте нащупывать небольшой рычаг на боковой стороне прицела, отвечающий за вертикальное движение пушки. Чтобы его достать, необходимо было грудью прижаться к прицелу и правой рукой потянуться в узкое пространство между ним и стволом пушки. После короткого щелчка некоторые лампочки на прицеле загорелись, а его окуляр засиял слабым жёлтым огоньком. После этого Родионов потянулся вниз к своим ногам, к механизму червячной пары, примерно туда, где, как учили, находилась необходимая рукоять. С большим трудом впервые отыскав её, он стал поворачивать её влево до упора и стопорить. Когда то было сделано, где-то внизу, под его ногами и рядом раздалось необычное жужжание движущихся частей башни. Михаил выждал минуту, с любопытством прислушиваясь ко всем создающимся звукам, и затем глянул в окуляр прицела.
Поле для стрельбы, обширное и растянутое, выглядело бескрайним и размытым. Пересечённое бесконечными оврагами, жёлто-зелёное, оно тонуло в естественном однообразии цветов. Густая трава и кусты колыхались на ветру, вдали кромки деревьев безмятежно раскачивались, в то время как стволы их были разбиты напрочь пулемётным огнём. Родионов подкрутил необходимый регулятор, настроив максимальную чёткость зрения. Чуть дрожащими руками он взял «чебурашку» – коричневый пульт управления огнём, любовно прозванный так советскими танкистами. Родионов повернул пульт влево-вправо, и многотонная башня боевой машины податливо стала повторять эти движения. Направив «чебурашку» вверх-вниз, Михаил убедился, что толстенная, до тех пор словно окаменелая пушка бегло и точно принимает необходимый угол наклона. Невероятная живость огневой системы поразила курсанта, ведь прежде он мог судить о танковых механизмах в основном по увиденному в кино, где танки зачастую представлялись грозными и мощными, но крайне неуклюжими.
– Работает! – счастливый, прокричал Родионов Дубовикову.
– Понятное дело, что работает! Ставь пушку как надо! – отвечал тот.
Михаил установил пушку прямо на угол азимута тридцать и в почти горизонтальное положение. Дубовиков принялся заряжать пулемёт и подключать его к электроспуску. На это у него ушла пара минут, после чего он стал докладывать.
– «Вышка», я «Броня-3», к бою готов, нагнетатель включён! – говорил он, зажимая кнопку внешней радиосвязи.
– «Броня-3», принял, – ответили ему из командного пункта.
Вслед за этим последовали доклады с других машин, и через пять минут уже все были готовы к стрельбе. Тогда прошла ещё минута ожидания, на время которой в эфире воцарилась полная тишина, и только равномерный гул танковых механизмов нарушал спокойствие полумрака внутри машины. Родионов с большим трудом мог усидеть на одном месте, он заглядывал в конвейер, в окуляры прицела, посматривал на скучающего Дубовикова. Наконец раздалась команда по радиосвязи и по громкоговорителю, то был сигнал к началу стрельб. Михаил припал к окулярам и стал внимательно рассматривать огневое поле. Секунд тридцать ещё ничего на нём не менялось, однако затем довольно близко поднялись три мишени, по форме своей напоминающие небольшие автомобили. Появившиеся на расстоянии не более четырёхсот метров, тщательно замаскированные искажающим окрасом и сетью, они сливались с рельефом, так что очертания их трудно было различить. Мишени поднялись тяжело и лениво, но через мгновение прытко понеслись в разные стороны, то замедляя, то ускоряя свой ход. Михаил, однако, не растерялся, и рьяно повёл центральноугольник прицела за мчащейся мишенью. Взяв опережение в полфигуры, он несколько раз нажал на кнопку пулемётного огня, однако ничего не произошло. Родионов вопросительно поглядел на Дубовикова. Тот наблюдал в свой прицел за уходящей мишенью, а ощутив остановку башни взглянул на наводчика.
– Стреляй, чего сидишь?! – злобно прокричал он.
– Не стреляет, я жму! – отвечал среди шума Родионов. Он стянул с одного уха шлемофон и услышал снаружи непрерывные пулемётные выстрелы, звуки работающих танковых механизмов.
– Куда жмёшь?
– Да всё жал, не работает!
Тогда только Дубовиков посмотрел на пулемёт, проверил его ещё на заряженность, и затем взглянул на электроспуск. Как он и предполагал, потрёпанный и местами стянутый простой изолентой, с кое-где торчащими проводами, электроспуск не работал.
– Будем вручную стрелять, кричи, когда нужно! – прохрипел он мальчишеским голосом.
Родионов вновь припал к окулярам и стал высматривать мишень. Дубовиков внимательно следил за ним, обхватив пулемёт двумя руками и готовясь нажать на спуск.
– Огонь! – прокричал Михаил, и тут же его командир среагировал.
В прицел Михаил тогда увидел короткую очередь выстрелов, обозначаемую трассирующей пулей. Очередь прошла несколько ниже цели, и Михаил скорректировал огонь. Он видел, как мишень, не пройдя всего намеченного пути, замерла и опустилась.
Стрельба продолжалась не больше минуты, но за то время, казалось, произошло многое. Шесть танков, имея в распоряжении всего по двенадцать патронов, одним лишь пулемётным огнём устроили настоящий бой. Кругом раздавались выстрелы, слышны были движения танковых башен и пушек, переговоры в эфире не умолкали. Наконец «броня» стала докладывать по очереди об окончании стрельбы, а «вышка» стала принимать доклады. Тогда командиры танков давали указания отключать все системы и строиться на прежних местах. Через несколько минут после завершающего выстрела танки вновь были неподвижны, пулемёты разряжены, а экипажи стояли позади машин. Вскоре с вышки спустился Алексеев. С серьёзным выражением лица, он шагал быстро и решительно. Он произнёс продолжительную речь, в которой коснулся и глупости стрелков, и безответственности их командиров, после чего, наконец, скомандовал меняться экипажам.
Учебные стрельбы, таким образом, встречая типичные для армии неожиданные препятствия и сложности, продвигались как-нибудь с весьма посредственным результатом. Вновь несколько раз отключался свет, нарушалось соединение танков с электричеством, клинили пулемёты, не поднимались мишени, и происходило ещё много всего, о чём нельзя было даже предположить. Так или иначе, рота отстрелялась к пяти часам, отобедав прямо в городке, и вскоре занялась подготовкой к ночной стрельбе.
Всё последующее тем вечером было совершенно похоже на дневные упражнения, с той лишь разницей, что к перечисленным поломкам и случайностям добавились проблемы с ночными прицелами, которые не включались, были засвечены или вообще не настроены для стрельбы. Около девяти вечера, однако, когда густая чернота спустилась всюду, оставляя сплошь невидимым всё на расстоянии более тридцати метров, безвинную благодать ночи нарушил крутой дребезг пулемётной стрельбы. Лампы, подсвечивающие мишени, не работали, и стрелять курсантам приходилось почти что вслепую, по неявным серо-зелёным очертаниям в «ночниках», либо как-нибудь через дневной прицел, так что пули летели в небо, в верхушки деревьев, в причудливые изгибы оврагов, да куда угодно, но редко – в цель.
На ТОГе к той минуте, хотя днём там царили образцовые порядок и дисциплина, всё стало хаотичным и развязным. Часть офицеров и сержантов покинула ТОГ, им Алексеев предоставил решать прочие задачи, а потому оставшиеся без надзора группы курсантов слонялись всюду, лоботрясничая. Изредка только кто-то из сержантов обращал на них внимание и наказывал бегом по лестнице, отжиманиями в противогазах и прочим. Тогда курсанты, утомлённые и сонные, усаживались на плащ-палатки на лестнице, в коридорах, на улице и, полные равнодушия, ожидали окончания уже надоевших стрельб.
Родионов и Прокофьев, отстрелявшись, болтались вместе со всеми на виду у Курилова, занятого по-прежнему на пункте боепитания, однако вскоре поняли, что никому до них нет дела. Молодые люди незаметно ускользнули и направились на второй этаж. Там они повторно обошли этаж в поисках чего-либо интересного, затем прошли в уже облюбованную комнату, уселись за парты и стали откровенно дурачиться, раскачиваясь на стульях и пытаясь набросить свои кепки на одиноко стоящий муляж фугасного снаряда.
– Видел на самом верху железную дверь? – спросил, наконец, заскучавший Прокофьев товарища. – Как думаешь, куда она ведёт?
Родионов взглянул на него и понял тут же мысль, хотя в безраздельной темноте даже не видел его лица.
– Нам не сладко придётся, если нас поймают, – говорил Родионов, медленно поднимаясь.
– Ничего, осторожно будем, идём, взглянем, – с этими словами Прокофьев вскочил со стула и, стараясь ступать бесшумно, направился к лестнице.
Родионов, оглядываясь по сторонам, торопливо пошёл за ним. Никто не следил за их передвижениями, и услышать их было невозможно из-за стоящего кругом шума. Через минуту они поднялись на самый верх лестницы, откуда толстая обитая жестью дверь вела на крышу. Ручка её была проволокой примотана к торчащему из стены крюку. Прокофьев ловко размотал эту привязь и толкнул дверь, но она, едва ли подвинувшись, издала оглушительный звонкий скрежет.
– Подожди, пока начнут стрелять, и тогда пойдём, – проговорил Родионов.
С минуту молодые люди ожидали новых очередей стрельбы. Как только первые выстрелы раздались, они вдвоём с плеча толкнули дверь, и та, прохрипев отчаянной металлической звенью, распахнулась. Перед молодыми солдатами огромным куполом открылось подобное безбрежному морю ночное небо с россыпью ярчайших бриллиантов-звёзд.
– Ох, гляди, как здорово! Не зря мы сюда пришли… – сказал Прокофьев и поспешил вперёд.
Курсанты вышли на крышу и, обольщённые сказочной красотой, стали засматриваться кругом и над собой, пытаясь враз взглядом охватить всё небо. Головы у них кружились, и они прекращали, останавливались, чтобы перевести дух. Впереди и внизу искрились яркие огоньки трассирующих пуль. Огоньки вырывались стремительно из раскрытых ворот и мчались через поле, угасая где-то в конце его, среди густого леса. Иногда они отскакивали, сталкиваясь с камнем или мишенями, и прыгали, точно салюты, ровно вверх, постепенно замедляясь и перегорая. Зрелище то было чарующее, сражающее своим прекословным благолепием. Так похожи были мелькающие внизу огоньки смертоносных пуль, несущих в себе гибель и вечность, на застывшие сияющие звёзды, которые сами, вероятно, уже погибли, и в которых тоже скрывалась вечность.
– Отличное место! – проговорил Родионов и бросил перед собой плащ-палатку.
Они сели, Прокофьев закурил, с наслаждением пуская плотные клубы дыма.
– В танке при стрельбе, оказывается, ещё больше дыма, чем ты тут пускаешь, – говорил ему Родионов.
– Надо будет ещё там покурить, – отвечал Прокофьев, растягивая свою сигарету.
– Ещё успеешь. Чувствую, если столько всякой кутерьмы случилось за неполный месяц, мы ещё нахлебаемся.
– Погоди, вот что у меня есть, – и с этими словами Прокофьев достал из кармана маленькие леденцы и протянул товарищу.
– Откуда это? Армейские? Что, теперь будут давать конфеты?
– Да, сегодня давали, Шарик ездил за обедом, там две коробки дали на роту.
– Так если Шарик ездил, то мало кто их получит.
– Наш взвод получит. Во всяком случае, мы точно получим, я с ним договорился, – сказал, расплываясь в улыбке, Прокофьев.
Молодые люди так любовались зрелищем ночных стрельб, смеялись, ели леденцы. Прокофьев много курил и всё приговаривал: «Как же хорошо курить не спеша, неторопливо!». Тёплая ночь была нежна и безветренна, воздух свеж, а настроение у курсантов лёгкое и возвышенное. Они не говорили о том, что всё только начинается, а время тянется, что ждать и служить ещё очень долго, а думать об этом сложно. Они лишь вспоминали весёлые минуты из прошлого, рассказывали забавные истории и курьёзы, произошедшие в той, другой жизни. На душе у них было сладко от этих воспоминаний и казалось, что не совсем плохо жить сухо и по-армейски, если только порою отдыхать душой, согреваясь разговорами о прошлом.
Как-то раз в конце июля рано утром лейтенант Кутузов спешно вошёл в расположение. Он был в прекрасном настроении, бодр и целиком поглощён собственными притязательными мыслями. То была суббота, парко-хозяйственный день во всей российской армии, и танковая рота, разделённая на команды, занималась уборкой казармы, парка и территории полка. Как правило, все работы заканчивались к обеду, или спустя пару часов после него, а затем солдаты занимались тем, что приходило волею случая в голову их командирам. Кутузов вошёл, обругал дневального, оглядел расположение, по-свойски подурачился, отдал множество нелепых указаний и вскоре скрылся.