По степи шагал верблюд

– Нет мне места на селе, не сельский я человек, – исповедовался он разочарованной невесте. – Мне нужен энтот, как его… масштаб!

В городе не то что в деревне, там есть где развернуться.

Глафира не больно верила в городские блазни[21 - Блазни – мечты (диал.).] и масштабность возлюбленного, но молчала. Бог с ним, с жалованьем, как?нибудь проживут. Ее больше огорчала неизвестно на какой срок откладывавшаяся свадьба. И не так чтобы у матушки плохо жилось, но соседи поглядывали и шептались за спиной. Если уж невеста, то пусть кольцо дарит и сватает как положено. А одними разговорами дом не построишь.

– Ты не вздумай глазки строить, пока меня нет, – напутствовал Семен, – я недалече, вмиг узнаю и обернусь.

– Что ж ты глупости городишь! Я на работу и домой, времени нет ни на глазки, ни на сказки.

– И кольцо то, что Глеб Веньяминыч подарил, не смей носить. Я сам тебе куплю. Поняла?

– Какой Глеб? Семен, ты в своем уме? Княжич жениться собирается, невеста у него из господ – Дарья Львовна, умница и красавица. Рисует маслом, на фортепиано играет, все к свадьбе готовятся. Зачем бы ему на меня смотреть?

– То невеста, а то – другое. Будто не понимаешь… – Семен надулся и запыхтел, как поспевающий самовар, и Глафира решила не шоркать по ссадине, сам остынет и одумается.

К зиме братец Карп подарил матушке охотничий трофей – лисью шкуру, мать отдала его Глаше, а та заказала у скорняка настоящее манто, как у Елизаветы Николаевны. Носить некуда, но зато как хороша золотоволосая ладушка в рыжих ручейках густого блестящего меха! Когда?нибудь они с Семеном поедут в Омск и там отправятся в театр – самое место такому украшению.

К свадьбе молодого княжича Шаховские затеяли переделку, и безоглядно щедрая Елизавета Николаевна одарила Глафиру слегка пообтрепавшимися снизу шелковыми портьерами и вышитыми покрывалами. Красота неописуемая! Конечно, матушка сразу спрятала все это добро в приданое, чтобы сразить сватов наповал.

Семен изредка наведывался из города, говорил туманно, смотрел рассеянно. Вроде бы помогал в какой?то хлебной лавке, ждал повышения. Но в следующий раз то оказывалась вовсе не булочная, а часовая мастерская, где механику не в пример сподручнее строить карьеру. Лисье манто, по счастливому поводу его приезда выуженное из недр сундука, похвалил, а за колечко снова обиделся. Зря не оставила его дома. Хотя она ж не знала, когда женишок объявится.

Летом Глафира ждала объявления помолвки, но Семен куда?то запропастился, не казал носа в родное селение. Она втайне надеялась, что устроился на речное судно, как промелькнуло однажды в его бесконечных разговорах. А что? Хорошая работа, денежная. И всю зиму можно дома есть калачи, пока ледоход не начнется.

Собственно говоря, у нее недоставало времени подолгу размышлять о своем будущем: хлопоты в связи с предстоящей свадьбой в доме Шаховских отнимали невеликий досуг. Да еще и в лазарете поселился тщедушный китаец, почти при смерти, и Веньямин Алексеич велел захаживать к нему, блинами потчевать. Жалко несчастного. Языка толком не знает, только смотрит черными бездонными прорезями, в которых несбывшейся мечты больше, чем жизни.

В сентябре, когда кипела страда, Семен наконец?то пожаловал с гостинцами. Привез медовый пряник и сладкой наливки. А сватов так и не заслал, долгожданного колечка не подарил. Целыми днями не слезал с брички деловитого Митрия Елизаровича – старостиного сына. У того дел невпроворот: одно отвезти, другое забрать, и приятель детских игр Семка совсем не лишний. Через месяц снова засобирался в город, мол, дела. Глафира грустно пекла пироги в дорогу и печалилась непрошеным мыслям.

– Глаша, одолжи мне денег на дорогу, – попросил Семен, укладывая нажористую сдобу в котомку.

– Сколько?

– Червонца хватит, но лучше бы пару.

– Двадцать рублей, – ахнула она, – зачем тебе?

– Буду свое дело открывать, недостает. Зато ж потом навар некуда девать станет. Эх, заживем! Это ж для нас обоих.

– Да я бы и так дала, – застеснялась Глафира. Получалось, будто она жадничает.

Сбегав домой, принесла две аккуратно сложенные ассигнации и протянула в доверчивой ладошке. Колечко, подаренное Елизаветой Николаевной, предусмотрительно покинуло тонкий пальчик и до поры до времени отдыхало в бархатной коробочке на дне сундука. Семен схватил деньги и небрежно запихнул в карман.

– Осторожно, не потеряй. – Потянулась взглядом за купюрами и тут же, без паузы выстрелила ультиматумом: – Если ты когда?нибудь засватать меня собираешься, то говори прямо с матушкой, а разговоры промеж нас не считаются, это для души.

– Что значит «не считаются»? – опешил Семен. – Жить?то нам, а не родителям. Если я тебе не люб, если есть другой на примете, то ты прямо скажи, я пойду разберусь с ним.

– Никого нет, не мели чепухи, – покраснела Глаша, – люди косо смотрят. То ли невеста, то ли нет.

Но Семен ее не слушал, он распалился старой заправкой для новой порции ревности и завел шарманку:

– Или все?таки княжич покоя не дает? Все?таки метишь в княжеские полюбовницы? Или уже случилось все самое сладкое? А?

Глафира, разозлившись, убежала вся в горячих непрошеных слезах и только дома, успокоившись, поняла, что ответа на свой вопрос так и не получила.

* * *

До холодного Петропавловска под приметным гербом со смешным коротконогим верблюдом Чжоу Фана довез директор завода Мануил Захарыч на своей модной таратайке. В дороге побеседовать не получилось, но лопоухий китаец проникся бесконечным уважением к управляющему. За его точными уверенными движениями, короткими четкими указаниями, за тем, с каким вниманием следили за ним глаза кучера Степана, угадывался человек недюжинного ума, по заслугам гордящийся высоким положением.

Проводили его как родного, полтину на хлеб пожаловал добрый князь Веньямин, да еще полтину сунул, смущаясь, доктор Селезнев. На хлеб. А что в узелке полным-полно еды – не на день, а на три или даже на неделю, – о том и позабыли.

– Степан, я побежал в торговый приказ, а ты отвези?ка нашего дружка на станцию да купи билет на поезд. Веньямин Алексеич распорядились. А то он заплутает в наших трех улицах. – Мануил Захарыч дежурно засмеялся, и Степан услужливо подхватил дробным подхалимским смешком. – А потом завези в китайскую слободу, где караванщики бытуют. Пусть там пообвыкнется, может, выведает что про свои дела.

Лакированная таратайка с кожаным верхом покатила дальше, а вечно спешащий директор тотчас сгинул в купеческих рядах.

На вокзале Чжоу Фан увязался за коренастым Степаном – любопытство одолело. Ничего особенного в бурлящем человеческом котле не отыскал: замусоленный чиновник в окошке и огромные объявления непонятными кривыми буквами во всю стену.

– Пошли, завтра с утреца твой поезд отбывает. Понимаешь? – потянул за рукав Степан.

– Да? – спросил ни слова не понявший Чжоу Фан.

– Что «да»? Надо говорить «што», запомни – «што-о-о». Повтори: «што».

– Што? Што? Плавилно? – Старательный китаец вовсю тренировал язык.

– Молодец, – похвалил усердного ученика кучер. – Завтра. Утром. Сюда приходить. Поезд. Тю-тю-тю. Понял?

Чжоу Фан прекрасно понял. Он уже разглядел на стене цифры – восемь часов. И надпись «Петропавловск – Омск». Осталось запомнить дорогу.

– Давай я спать здесь? – проявил находчивость подданный Поднебесной.

– Хорошая идейка, но Мануил Захарыч приказал везти в китайскую слободу. Там, глядишь, повстречаешь знакомцев, про себя расскажешь, возьмут на заметку. Да и спать там сподручнее.

Прав словоохотливый Степан: на постоялом дворе можно встретить земляков. Через полчаса Чжоу Фан вылез из экипажа перед большими, распахнутыми настежь воротами. Прежде чем попрощаться, кучер раз десять дотошно выспросил, запомнил ли тот дорогу на вокзал. Да что тут запоминать! Он прекрасно ориентировался в Кульдже – этом торговом монстре, многоголосом муравейнике, куда собирались караваны с полсвета. Неужто заблудится в трех улицах провинциального Петропавловска?

За воротами скандалили сердитые утки, гоготали гуси. Приземистое строение, длинное и безобразное, подпирали неопрятного вида киргизы, жевавшие неизменный насвай и сплевывавшие прямо под ноги тягучую зеленую слюну. На порог выползла толстая старуха, оглядела Чжоу Фана неприязненным взглядом из?под набрякших век и кивком позвала внутрь. В гостевой комнате пахло китайской едой прямодушно и беззастенчиво, так что захотелось лишь одного: оказаться дома, под родной тростниковой крышей, ждать, когда мать поставит на стол нехитрое кушанье – острую лапшу в деревянной миске с приправой из папоротника, джусая и сои. Только сидеть рядом с сестрой и смеяться всяким глупостям – вот оно, счастье.

– Проходи. Есть будешь? – спросила старуха по?китайски.

– Спасибо, я не голоден. – Он оглядывал сутулые спины посетителей, надеясь отыскать среди них китайцев.

– Как же, не голоден. А то я не знаю. – Она засмеялась и пошла накладывать угощенье.

В доме все было ненастоящим: и не китайским, и не казахским, и не русским. Сундуки по углам, но циновки на полу, узорные кошмы на стенах, но на них портрет государя императора, под которым столик для маджонга с лакированной шкатулкой, украшенной иероглифами. Какой?то калейдоскоп забавных и случайных предметов, как будто из лавки шустрого старьевщика.

– Рассказывай, ты кто такой и откуда? Я запишу и все передам, – приготовилась слушать хозяйка.

– Куда передадите? – вежливо поинтересовался гость.

– Куда положено. – Она многозначительно подняла вверх указательный палец, как будто намеревалась проткнуть закопченный потолок. – Так ты, значит, с Сабыргазы шел? Знаем такого, хитрован, удалой джигит. Научил тебя своему промыслу?