Запретный край. Перевод Ольги Гришиной

Ванты[36 - Снасти, которыми укрепляются мачты; также служат для того, чтобы взбираться по ним на мачты.] бизани[37 - Кормовая мачта.] свисали рядом с его каютой над фальшбортом. Двадцать одинаково широко натянутых перлиней[38 - Пеньковые канаты.] и тонкие выбленки[39 - Пеньковые, деревянные или металлические распорки, крепившиеся между канатами вант.] между ними служили арфой ветру. Камоэнс охотно прислушивался к вздымающемуся, потом затихающему, гремящему или свистящему, но никогда не стихающему пению.

Движение корабля – большой «Св. Бенедикт» тоже шел по волнам – против постоянно вздымающейся океанской зыби не вызывало в нем тошноты, как втайне надеялись его сотоварищи-офицеры. Однако он много дремал, не привычный к узкой лежанке под низким потолком каюты.

Однажды утром перед ним возникли Острова Зеленого мыса – первые места высадки, обнаруженные в Средние века во время неуверенных разведывательных рейсов, без компаса и секстана. Теперь это был первый рейд в многомильном пути. Камоэнс, однако, рассматривал их с чувством, словно он уже бесконечно далеко был от отчизны, и здесь был его последний шанс повернуть назад, чтобы избежать угрожающей катастрофы. У него было то же чувство, что и несколько месяцев назад, при отплытии из Лиссабона по Тежу: дать кораблю отойти без него и спрыгнуть с причала. Теперь – дать уйти без него флотилии и раствориться в глубине страны.

На Фогу[40 - Один из островов Зеленого мыса.] остались на день для погрузки. Он один вышел на пристань. Город лежал в стороне от места высадки. Он направился прямо к раскаленной горе серых руин, одержимый желанием узнать, что лежало за ними. Так, он перебрался еще через две каменные гряды и, следуя то по складке местности, то по направлению тени, в конце концов пришел в долину, в розовый сад, роскошнее, чем в Алгарви[41 -

 Регион в Южной Португалии.]. В этом ароматном одиночестве, в гротах сросшихся бутонов и цветов он провел день, непрестанно думая: «Лучше всего было бы мне здесь покончить с собой». И, когда он, наконец, направился назад: «Это последняя красота, которую я видел в жизни». Он торопливо перелез через гребень, в наступающей темноте спустился с горы обломков, изранив ноги. Он почти надеялся, что вывихнет лодыжку, и совершил рискованный прыжок с камней. После чего медленно взобрался на последнюю цепь холмов, присел, попытался уснуть: а вдруг корабль уйдет без него. Затем послышались голоса, мимо прокрались двое, Журоменья и Маргаду, оба привнесли на борт большую пышность, каждый день новое облачение, три лакея… Камоэнс поспешил на борт, испугавшись собственной трусости.

Корабль не отходил еще долго. В каюте висела полдневная жара, всю ночь с грохотом и суматохой шла погрузка.

Ему снилось:

Мое достоинство принизилось; я – худший из людей и должен работать и покорствовать за ничтожное жалованье. Но сейчас я могущественнее, нежели тогда, когда с трудом подыскивал слова и поверял их бумаге. Теперь я подбрасываю их в пространство; они проделывают бесконечные расстояния на вибрации, которую я беззаботно пробуждаю собственною рукою. Они огибают мир, они падают вниз так, как я того пожелаю – словно небесная манна. Отчего же я не чувствую себя Богом – но потерянным, униженным среди людей, которым я должен подчиняться?

Он проснулся. Суматоха погрузки прекратилась. Он снова заснул.

Сон всякий раз возвращался. Сперва на голове у него был тесный колпак, затем он почувствовал, что корабль был больше не из дерева, но из раскаленного железа, а команда его состояла из существ, которых он никогда не видел на земле, хотя и белых, но говорящих на другом языке, одетых в странные обтягивающие одеяния.

Он проснулся. Погрузка продолжалась с еще большим рвением. Приближалось утро, а люди всё еще не управились.

Опять тот же сон… теперь толпа желтокожих людей вторгалась в узкую каюту, которая уже была заполнена странными предметами, еще и еще, каюта вот-вот треснет. Этого не произошло, но ее сжимали всё больше и больше. Внезапно она оказалась одна в большом пустынном пространстве, казалось, сейчас она распадется на части.

Он проснулся. Выбирали якорь; пели шпильгангеры[42 - Матросы, вращающие кабестан (шпиль) – механизм для передвижения груза на парусных судах (в данном случае якоря). Для достижения координации матросы пели.]. Теперь он погрузился в глубокий сон без сновидений и проснулся лишь тогда, когда корабль был в открытом море. Розовый сад остался позади, за серыми взгорьями, еле видный над поверхностью моря.

На следующий день в адмиральской каюте были вскрыты запечатанные приказы. Сначала следовали обычные предписания: зайти на Мозамбик, погрузить фрукты и, если получится, невольников, оставить на берегу больных. Затем – письма для губернатора Калькутты и для вице-короля Гоа. На этом обычно всё заканчивалось. Но теперь из ларца появились еще два письма. Кабрал и капитан недовольно переглянулись: ни один из них не любил читать, особенно приказы. Адмирал прочел первую бумагу, передал ее капитану, но тот не желал напрягаться и спросил, что там было написано.

– На Гоа еще не всё кончается, нам следует проследовать дальше, в Малакку, а те, что придут за нами, должны направиться туда прямо с Мозамбика.

– В Малакке больше можно взять, чем в Гоа, там мы уже сидим пятьдесят лет, Малакка богата, а население слабо.

– В Малакке мы тоже не останемся, оттуда нам нужно в Макао.

– Не бывало еще такого, чтобы корабль вдруг из Лиссабона шел прямиком в Макао. Да это и невозможно, мы слишком обрастаем. В Малакке нам нужно пробыть на суше по меньшей мере месяц, чтобы отскрести обшивку.

– Таковы предписания. Мы не смеем задерживаться в Малакке дольше чем на неделю.

– За этим что-то кроется, давайте прочтем последнее письмо, может быть, оно что-нибудь прояснит.

Это было предписание, скрепленное королевской печатью. Кабрал, казалось, при чтении взволновался. Он провел рукой по лбу, передал письмо капитану и сказал:

– Прочтите сами.

– Так я и знал, – рассмеявшись, сказал тот. Но внезапно улыбка сошла с его лица. – Они, разумеется, желают услать его как можно дальше, вот почему нам вместо того, чтобы оставаться неподалеку, предписано идти к чёрту на кулички; если не попадем в тайфун, всё, что у нас есть, придется отдать; они там всё в ход пускают, с пустыми трюмами в Японию, с грузом назад, год пробудем в пути, и ничего не улучшилось, кроме фрахтовой премии. И всё из-за этого отщепенца. На вашем месте я оставил бы его в Мозамбике.

– В приказе об этом не сказано.

– Цель в том, чтобы он исчез, чем раньше, тем лучше.

Камоэнса вызвали в каюту. Кабрал, держа в руке письмо, соболезнующе взглянул на него.

– Это касается вас, дон Луиш. Король желает, чтобы вы совершили рейс как заключенный, служили солдатом и в далекой Восточной Азии.

Камоэнс уставился на него непонимающим взглядом.

– Прочтите сами. – Адмирал протянул ему письмо. Его глазам предстала королевская месть (или ревность инфанта), четкими буквами трезво изложенная рукой безымянного писца.

Возник спор о значении слова «заключенный». Адмирал настаивал на том, чтобы Камоэнс оставался в своей каюте, по вечерам пребывал под надсмотром по палубе; шкипер же считал, что он должен быть заключен в трюме, скованный, до самого прибытия; ведь его предназначение – быть отданным в солдаты – накладывало на него клеймо обычного заключенного!

Адмирал проявил свой авторитет. До Мозамбика Камоэнс оставался в каюте. Эту гавань он видел из дверей.

Спустя четыре дня корабль встал на якорь. Все флаги были приспущены. Под пение литании и гром почти сотни пушек тело адмирала было спущено с юта в воды Индийского океана. В этот же день Луис Камоэнс был перемещен в трюм, в вонючую сырую дыру, предназначенную для мятежников и грабителей. Так он провел вторую половину путешествия. Он не видел ни Гоа, ни Малакки; стоянка корабля, доносившийся до него приглушенный гвалт были единственными впечатлениями, которые остались у него от этих гаваней.

Это было славное вступление на Восток.

Пока остальные заключенные мастерили из фруктовых косточек птичьи клетки, из щепок – модели кораблей, он проводил время за чеканкой строф поэмы, которую намеревался было бросить навсегда. Поскольку он не видел чужих земель, ему, подобно другим заключенным, обходившимся импровизированными инструментами, приходилось помогать себе мифологией, чтобы расцвечивать и плести свою историю. С отвращением прибегнул он к этому спасению. Однако мало-помалу он всё же стал втягиваться в работу, – единственное, что помогало ему коротать долгие часы.

Переход из Мозамбика в Малакку длился почти два месяца; ветрб не благоприятствовали. Два месяца! Камоэнс начал забывать, что когда-то жил на суше и был свободным. Казалось, что он с незапамятных времен сидел скорчившись в этом зыбком трюме, со смятой бумагой на ноющих коленях.

III

Илья-Верди.

Спустя три дня после того, как мы покинули стоянку в Малакке, я был освобожден. У меня развилась светобоязнь, сначала я с трудом двигался, но не впал в уныние, ожесточившись до чрезвычайности, исполненный решимости не сдаваться, воспользоваться случаем не порадовать короля моей бесславной гибелью. Некогда я лелеял надежду на возвращение, пусть много позже, в новом благородном звании, на гребне удачи. Я надеялся, что, когда я предстану перед ним со своими соратниками, он всё еще будет восседать на троне, старый, вялый, безотрадный… пожираемый хворями властитель обнищавшей страны. Шрамы наши будут столь многочисленны, что не останется места для наград; наши завоевания, оставленные позади, будут столь велики, что Португалия по сравнению с ними покажется ничтожной, маленькой страной! Вскоре после этого последнего посещения в качестве блудных сыновей мы без угрызений совести и с богатством снова погрузимся на корабли и направимся к нашей собственной, самостоятельно завоеванной земле, чтобы навсегда остаться там и умереть, в пышности, поддерживаемые армией. Но что было мне с того проку, если приходилось лезть на мачту, чтобы затекшими конечностями помогать брать рифы, брасопить реи и выполнять другую грубую работу, которой я не был обучен.

До моего заключения палубы и помещения были полны матросов. Свободные от вахты путались у других под ногами. Теперь же едва хватало людей для маневрирования. Даже черные рабы обязаны были помогать. Из-за болезней ли или из-за дезертирства стали люди на вес золота? Один корабельный врач поведал мне, что причиной столь многих жертв была прежде всего цинга. Новый адмирал был человек усердный. На Мадагаскаре, где большей частью пополняли запас свежего мяса и овощей для долгих переходов, мы не высаживались. Запасов оказалось недостаточно. Смертность была огромной: за несколько дней сотни человек. Многие корабли лишились более чем половины команды. Не хватало парусины, чтобы зашивать в нее мертвые тела, ядер для груза в ноги, времени, чтобы всякий раз ложиться в дрейф. Каждое утро убирали мертвецов; шестеро матросов, которые за тройное жалование исполняли эту работу, перетаскивали тела на среднюю палубу и сталкивали их в открытую амбразуру. Стая акул, следовавших за кораблем, неуклонно росла.

Как могли они оставаться в живых там, внизу, куда не проникал свет, где они никогда не получали фруктов? Существовало ли молчаливое согласие между бедами, которые должны были случиться и которые нет?

Дабы сохранить здоровье оставшихся и ввиду приближения к цели теперь нам ежедневно выдавали по лимону и огурцу. Я съедал их с большим наслаждением, нежели прежде самые изысканные яства. Я упивался свободой – в основном ветром – и не огорчался из-за моих израненных ладоней, воспаленных глаз и десен. Я надеялся, что шторм своевременно освободит меня, ибо знал, что как только мы придем в Макао, меня отправят в тюрьму.

Однажды, когда я драил палубу, мимо проходил капитан. Я с удовлетворением заметил, что он исхудал. Я поднял голову и, не посторонившись, взглянул ему в глаза. Его рука метнулась к моему горлу, но он передумал, сплюнул и прошел мимо. Мы оба рисковали жизнью: он – из-за моих жаждущих рук, я – из-за конопляного стропа, всегда лежащего наготове. Его трусость спасла ему жизнь, и мою тоже.

После Малакки погода улеглась. Море волновалось меньше, чем на другом краю полуострова, и часто стоял полный штиль. Ветер был слабым, но непрерывным. Однажды мы проходили мимо побережья Камбоджи, на другой день море опять было пустынно, и я знал, что как только на горизонте появится берег, по окончании рейса возобновится мое тюремное заключение. Погода становилась всё тише, ветер слабел, море вытягивалось медленными, ленивыми длинными волнами, и на корабле чем дальше, тем больше опасались, что это предательское спокойствие сулит шторм, прямо перед побережьем Макао. Чем дольше длилось затишье, тем сильнее становился страх, что до прибытия разразится буря.

Это было на Пасху. Пропели торжественную службу; люди расхаживали со священными стандартами, освященными папой. Желающие могли поцеловать кайму флага. Большинство целовало, на всякий случай.

Ночью начался шторм. В полночь, когда закончилась моя вахта, было еще тихо, но совершенно темно и пбрило, словно полная луна и закатившееся в пожаре солнце слились в плотном слое облаков, и пламя небесных светил, не пробиваясь сквозь него, тлело вблизи от земли. В кубрике почти никого не было, в основном люди спали на палубе или в жерлах пушек, где всегда сохранялось немного прохлады. Смертельно больные и умирающие лежали в койках и, заслышав меня, хрипло умоляли дать им воды. Я раздал им, что мог найти, и затем сам свалился, впавши в беспамятство от духоты, подавленный предчувствием, что скоро мне предстоит вновь пробудиться и уже много часов не спать. Наверно, это продолжалось очень недолго, я проснулся, лежа на дощатой перегородке, отделявшей кубрик от носа корабля. Больные вцепились в меня, перегородка внезапно из пола превратилась в потолок, мы откатились, кубрик был уже наполовину наполнен водой, я ухватился за трап, не выпуская его, стряхнул с себя всех и, покрытый синяками, исцарапанный и, возможно, зараженный, выбрался на палубу.

Галеонная фигура[43 - Резная статуя на носу корабля.], кресты не помогали; кто думал о них при таком ветре, который теперь задувал со всех сторон, прерывая дыхание и всё, что не было закрепленным, швырял на палубу и затем вновь взметал в воздух, словно самая атмосфера этой части земли улетучилась.

Волны поначалу накатывались довольно медленно и регулярно, точно плавучие горы, корабль шел, не снуя вверх-вниз, порой замирая, порой почти плашмя ложась набок. Потом его обступили водяные горы, которые обрушивались все одновременно, так что он постоянно оставался под ними.

Поначалу я был благодарен происходившему, тому, что я переживал это неистовство, что разрушался корабль, на котором меня шесть месяцев держали в узниках, где у меня отняли всё, что я имел, от рубахи до имени, но через пять минут упоение свободой прошло, и я жаждал лишь покоя и тишины, оставив все мысли.

Когда шторм утих, берег по-прежнему был в виду. Ветер снова улегся, но волны всё еще перехлестывали через борт корабля. Ночью мы видели мерцание отдаленных рассеянных огней и большой неподвижный свет над ними – там был Макао со своими сторожевыми башнями. Я опасался, что мы всё-таки войдем в охраняемую гавань. Я забился в угол на юте, немногие уцелевшие еще лежали у фальшборта. Но кораблю не суждено было более увидеть дневной свет. Около четырех часов его приподняло и швырнуло в накативший вал, отбросило назад, пушки раскатывались от борта к борту, некоторые разряжались. «Св. Бенедикт» быстро затонул, увлекши почти всех за собой. Только те, кто своевременно ухватился за доску или буй, еще держались на воде. Я дрейфовал на давно припасенном бочонке. В нем лежали несколько корабельных сухарей. И… моя рукопись.

Вновь наступил день, теперь над пустынными водами. Берег был далеко, остров, на который нас швырнуло, исчез. Силы мои начали иссякать, поскольку бочонок постоянно переворачивался, и я то и дело погружался в воду. Но предчувствие того, что я еще не погибну в этой авантюре, заставляло меня держаться, и через несколько часов мне стало ясно, что волны относили меня в направлении бухты. Теперь, издали, я мог различить город, не слишком отличавшийся от маленькой португальской или испанской гавани. Кораблей в ней было немного, но полно джонок того типа, который я уже видел прежде: низкий нос, высокий штевень, пышные паруса. Город я рассматривал как часть родины; лучше бы мне увидеть китайскую гавань.