Левый берег Стикса

– Она не посторонняя, – возразила Диана, – а говорила она пошлости…

– Вы пошлости не говорили? – спросил Краснов. – Почему тогда вы смущены? Почему вы извиняетесь? Я вас обидел чем-нибудь?

– Нет.

– Она вас обидела?

– Да. Но это наше с ней дело.

– Прекрасно. Значит, к вам и ко мне это отношения не имеет? Тогда давайте чуть-чуть шампанского, – он ловко ухватил с соседнего столика два чистых бокала, – и примите как совет. Никогда нельзя допускать, чтобы на ваши собственные впечатления накладывалось чужое мнение. Мало ли кто и что о ком говорит? Не надо верить Кияшко. Верить можно только себе…

Диана внезапно разозлилась. Кто он такой, чтобы позволять себе менторский тон?

– Ага. Только вам? И партии?

– Мне нравится, когда вы злитесь. Вы красивая. Смущение вам идет меньше. Верьте своим чувствам, своим впечатлениям. Можно ли верить мне – это вопрос, который нам предстоит обсудить. А вот насчет партии… Не знаю, Диана, решайте сами.

– Странно слышать такое от вас…

– Ничего странного… Ах да… Вы имеете в виду, что я… – Он налил шампанское в бокалы. – Видите ли, Диана, – Краснов прищелкнул пальцами, чуточку картинно, так что Диана сразу поняла, что он, несмотря на свою внешнюю уверенность, тоже изрядно смущен ситуацией, в которую они попали. Нет, все-таки Кияшко – стерва, каких мало! Жаль, что их не познакомил кто-нибудь другой! – Я не люблю говорить с хорошенькими женщинами о политике.

– А вы попробуйте… – сказала она с вызовом. – Я так поняла, что одно слово в предыдущей фразе вы пропустили.

– Какое?

– С хорошенькими глупенькими женщинами… Он опять рассмеялся.

– Давай на «ты», если уж такой разговор пошел.

– Давай, – согласилась Диана. – Как говорят, в комсомоле «вы» не бывает? Только учти, я, может, не такая резкая, как моя подруга, но тоже не люблю, когда передо мной играют, как в театре.

– Совпало, – сказал Краснов, – значит, будем откровенны? Договор? Тогда так… Любая партия – это группа людей, защищающая исключительно свои интересы. Людям, не имеющим с тобой общих интересов, доверять опасно. А значит, этого делать нельзя. Или ты в команде, или будь настороже. Так достаточно прямо? Без игры?

– Не могу понять – это из Ленина или из Макиавелли?

– Из Краснова.

– Самоцитата. А ты не боишься, что я… Он перебил ее решительным взмахом руки.

– Стучать ты не будешь. Это я по тебе вижу. Да и ничего особенного я не сказал. На самом деле, все зависит от трактовки, не так ли, мадемуазель филологиня?

– Не считаешь, что в твоем положении думать так, а говорить иначе – это двуличие. И не только в твоем положении…

Он покачал головой, глядя ей прямо в глаза.

– Нет, не считаю. Просто логичный закономерный шаг. Пионер, комсомолец, коммунист… Разве кого-то волнуют твои истинные убеждения? Это как лестница – ты просто должен сделать следующий шаг, чтобы подняться еще выше. Ты же тоже комсомолка? А зачем тебе это?

Его слова не на шутку напугали Диану. Откровенность откровенностью, но…

В доме разговоры на эти темы не поощрялись. Отец вступил в партию в шестидесятом, еще будучи аспирантом, и аккуратно посещал собрания, никогда не говоря в семье о политике. Так было надо. И все, на этом вопрос был закрыт. Диана, как и ее мать, политикой не интересовалась, хотя с удовольствием читала попадавший в руки самиздат – обращая внимание скорее на литературную «непохожесть», чем на смысловые акценты.

Она твердо усвоила с детства, что есть темы, которых надо избегать. Например, что случилось со старшим папиным братом и с мамиными бабушкой и дедушкой? Почему мамин отец, дедушка Леша, вернулся домой после войны только в пятьдесят четвертом году? Что, собственно, произошло в Чехословакии в 1968 году? И что за контрреволюционный мятеж в Венгрии, о котором она краем уха слышала, случился в 1956-м? На эти вопросы ответов она бы никогда не получила, имеется в виду нормальных, правдивых ответов. Поэтому, а может быть, и не только поэтому, она их и не задавала. Ни в семье, ни вне ее.

В выдуманном ею, ее собственном мире и в чуточку картонном окружающем было гораздо проще. Категории любви, предательства, ревности,отваги и трусости в отечественной трактовке не нуждались в дополнительных разъяснениях. Есть «наши» и есть «не наши». «Наши» всегда хороши, остальное – от лукавого. Изображение действительности было четким, как на экране старого телевизора «Горизонт». Черно-белым, позволяющим отличать добро от зла без особого труда. Более того, отказ от полутонов облегчал реальную жизнь, внося в нее какой-то элемент упорядоченности. К чему же создавать сложности там, где их можно избежать, соблюдая просто-напросто некоторые табу? Зачем говорить о том, о чем все договорились не говорить?

Он, конечно, старше ее года на три, от силы – на четыре. Может быть, он лучше разбирается в каких-то житейских вопросах, но говорит он с ней в недопустимом тоне. Как учитель. Не имея на это никакого права. В этом игнорировании табу есть что-то интимное, что ли? Пора его осадить.

– Торговля убеждениями ради карьеры? – она вложила в голос как можно больше презрения, которого в действительности не чувствовала, нарушая уже объявленные в разговоре договоренности.

– Упаси боже! – он всплеснул руками в удивлении. – Убеждениями не торгую. Просто мое поведение не выходит за рамки, допустимые моими же убеждениями. На своем месте я стараюсь приносить максимум пользы окружающим и себе, своей матери, своим друзьям. Власть – не цель, а инструмент, и я уверен, что пользуюсь им правильно. Более того, я приложу все усилия, чтобы и в дальнейшем иметь в руках этот инструмент.

Он чем-то раздражал ее, и раздражал с каждой секундой сильнее и сильнее. Уверенностью в жестах? В словах? Продуманностью интонаций? Смысловых акцентов? Или тем, что речь его была слишком изящна и правильна для аппаратчика и будущего функционера? Раздражал внимательный взгляд из-под ресниц, постоянно прячущаяся в изгибе губ ирония.

«Все раздражает, – решила Диана. – Крайне самоуверенный, наглый, беспринципный тип. И Кияшко таки стерва… Нашла себе тему для шуточек».

Решительные нагловатые мужчины пугали Диану. Будучи от природы свободолюбивой, она, словно выросшее в теплице растение, считала себя достаточно сильной, не понимая, что сила и бессилие есть в каждом человеке, но только обстоятельства могут выпустить одну из этих двух составляющих на свободу.

При столкновении с чужой решительностью и напором Диана пасовала. Хотя с равным или более слабым могла проявить властность и силу характера, не опускаясь до хамства, интуитивно ощущая тонкую грань между ними. Сидящий напротив нее человек, несомненно, обладал природным магнетизмом и силой воли. Она чувствовала это кожей. Он привык управлять и быть лидером, а значит, и испытывать постоянное противодействие окружающих. И побеждать. Им невозможно было владеть или управлять, и, поставив перед собой цель, он мог идти напролом.

Герой не должен склоняться перед дамой, даже если это единственное, перед чем он должен склониться. Ни единого шанса на лидерство, а с этим она смириться не могла! Диана знала, что такие мужчины таят для нее опасность, что если этот самоуверенный кареглазый тип захочет забрать ее свободу, то заберет в один момент. И она ровным счетом ничего не сможет с этим поделать. В этой мысли было что-то пугающее и одновременно притягательное, как в дымчатом дамасском лезвии, остром и смертоносном, медленно скользящем прочь из ножен. Значит, пора оканчивать этот разговор.

– Я не разбираюсь в этих вещах, – сказала она достаточно резко, чтобы дать понять о бессмысленности спора и продолжении беседы. – Не нахожу их интересными. Тем более что мне пора.

– А если я попрошу тебя не уходить?

– К чему?

– Мне приятно говорить с тобой. Можешь в это поверить?

– Найдешь кого-нибудь другого. Я не люблю выступать в роли неразумного дитяти.

– Я говорил с тобой, как с ребенком? – Да!

– Прости, – сказал он с обезоруживающей простотой, разведя руками совершенно по-мальчишески. – Я не хотел. Согласен, это не лучшая тема для разговоров с девушкой, но, клянусь, ты, по-моему, первая филологиня, кто при знакомстве со мной не спрашивает тоненьким голоском: «Костя, а вы читали Томаса Элиота?»

Он так похоже изобразил лицом и голосом абстрактную филологиню, что Диана не могла удержаться от улыбки. Нет, в нем что-то определенно было. Но все равно – прочь!

– Мне действительно пора. Было приятно поговорить, – сказала она с максимальной холодностью.

Он встал.

– Жаль. Мне тоже.

Она уже сделала несколько шагов в сторону, когда он окликнул ее.

– Диана!

Она обернулась.