Басад

– Ага, охренеть, как здорово! Сначала он потребовал, чтобы я в качестве проекта сдал компьютерную модель, которую разработал пару лет назад в одной фирме… Понимаешь масштаб абсурда? Он на лекции больше десяти минут распространялся об этой модели, как о технологическом прорыве и гордости нашей страны. Лекции на Ютуб лежат, каждый может полюбоваться… И при том создатель этого продукта заваливает вводный курс по этой же теме.

– Это все же разные вещи, – уклончиво обронила Рут. – Меня интересует этический аспект. Разве он имеет право требовать то, что сделано в коммерческой фирме?

– Нет, конечно. Это кража интеллектуальной собственности. Уголовщина. И “расплатиться”, – я изобразил пальцами кавычки, – за нее он хочет оценкой за курс. В каком искривленном пространстве такое сопоставимо?!

– Но ты-то сам как себя с этим чувствуешь?

– Да никак. С моральной точки зрения я еще не отошел от новогоднего выяснения моего этого… вероисповедания и расовой принадлежности. Как он смеет навязывать свои религиозные убеждения, орать, еврей я или не еврей…

– Это до сих пор тебя тревожит?

– Тревожит? – я расхохотался. – Меня бесит. Не то что мне так уж важно считаться “кошерным” в его глазах евреем, но что за дичайший ультиматум – либо ты с нами, либо против нас? И если – с нами, ты обязан принять наше мировоззрение и ненавидеть его псевдо-римлян – итальянцев, которые, – я снова изобразил пальцами кавычки, – “распяли” Христа. Да и самого Христа – за то, что его “распяли” итальянцы!

Рут грустно улыбнулась.

– Экие негодяи эти итальянцы – взяли да распяли. Вероятно, по повелению Папы Римского. Они же римляне, как-никак!.. Ох, знаешь, с практической точки зрения, меня гораздо больше парит дышать испарениями наночастиц. Это уже вопрос здоровья… А законы Шмуэль и так все время выворачивает наизнанку. Впрочем, не беспокойся: то, что было в той фирме, для нашей лаборатории все равно не подходит. Думаю, мне удастся слепить достаточно качественный аналог.

– Ясно… Но, тем не менее, это важный момент: если он заставляет тебя делать что-то незаконное, ты должен к кому-то обратиться.

– Да не к кому обращаться! Там как в феодальном обществе: вассал моего вассала – не мой вассал. Даже декан не станет указывать профессору. Кстати, травить нас ядовитыми испарениями, экономя на защитном оборудовании, – по-твоему, законно?

Рут выдержала паузу, чтобы моя истерия, усугубленная рецидивом нанопаники, сама собой рассеялась, не встретив сопротивления. Но куда там, точка невозврата была уже пройдена.

– Ладно, давай вернемся к настоящему…

– Что значит “ладно”? Ты оправдываешь?

– Хватит выкапывать обиды полугодовой давности! Выкапывать, возводить для каждой пьедестал, церемониально водружать и самозабвенно любоваться… Это тупик. Это ни к чему не ведет.

– Так ты же сама спросила! И потом, я до сих пор их расхлебываю. Никуда не делись ни наночастицы, ни его ксенофобия, ни…

– Да, спросила, – кивнула она, – а теперь я предлагаю сосредоточиться на расхлебывании, а не на оплакивании. Нечего увековечивать уязвленность.

– Знаешь,..

Подчеркнутое спокойствие и ее мягкий тон распалили меня еще больше.

– Знаешь, я уже начинаю терять смысл… Какого черта? Пока расхлебываешь одно, в пять раз больше наваливают – сплошная вонючая трясина, какое-то непролазное болото.

– Вернемся к сегодняшнему проекту. Ты сказал – сначала он потребовал продукт другой фирмы, там, по-видимому, было какое-то потом?

– А-а… Ну, потом он урезал сроки. Теперь на все про все три недели. Как ему не совестно регулярно перекраивать реальность? Она же в конце концов не выдержит… лопнет… Шмуэль ведь, по сути, никогда ничего не обещает. Все его так называемые обязательства обусловлены Божьей помощью. Крайне удобная позиция – если что, можно развести руками и отбояриться, сославшись на волю Господню. Вот тебе и очередное болото. Да какое болото?! Просто море дерьма.

– Разве реально уложиться в такие сроки?

– Не, погоди. Я еще про дерьмо не закончил. Вся моя аспирантура походит на американские горки. Только из дерьма. Сперва я вкалываю на добровольных началах, потом меня не принимают по-человечески, а берут на испытательный срок – отдельное спасибо предыдущему научруку. Потом выдвигают на престижную стипендию, выбирают представителем всего института… пара недель затишья и… Та-дам! Заваленный курс, грозят отобрать аспирантскую стипендию и вызывают на разбирательство на кафедру.

– А при чем тут твой прошлый научный руководитель? Ты о нем не рассказывал.

– Ну, это отголоски прошлой жизни… до того, как я стал ходить к тебе и еженедельно исповедоваться.

– А подробнее?

– Да пожалуйста! Тоже чудесная история. И опять о дерьме. Профессор Ван Виссер… впрочем, у него совершенно непроизносимая фамилия, звали его Пини. Когда я заканчивал магистратуру, он прозрачно намекнул, что если не пойду к нему в аспирантуру, могут возникнуть сложности с защитой. – Я нервно рассмеялся. – Половину своих магистрантов он действительно заваливал, так что это не был голословный ультиматум.

Пини – это тот, который прозвал сам себя пиписькой, а меня держал за придворного шута.

– Помариновал меня в подвешенном состоянии, а через месяц подкатывает: “Пойдем, – говорит, – в паб, потолкуем о будущем в неформальной обстановке. Мы вместе преодолели долгий путь…” И там – в пабе – принялся лапшу на уши развешивать, я-де прекрасный аспирант, бла-бла,.. и он хочет, чтобы я остался. Давай, мол, составим четкий договор и не будем повторять былые ошибки. Я, конечно, не стремился еще лет на пять к нему в рабство, но куда денешься. Подписал он мои условия, я защитился, поступил в аспирантуру, и в течение нескольких месяцев он отменил один за другим все пункты договора. Я ему документ сую, а он: “Видно, многовато выпил. На трезвую голову я бы на такое никогда не согласился”.

– И что ты сделал?

– Ушел, а что оставалось? Профессор Басад, то есть Шмуэль, на Бога стрелки переводит, а Пини – на пиво. Совесть, что ли, ампутируют, назначая профессором? Короче, пришлось возвращать стипендию. Удовольствие, прям скажем, ниже среднего.

– О'кей, а сейчас-то что?

– Сейчас прошло десять лет, я в Технионе не светился, чтобы все улеглось. Дерьмецо повыветрилось… – я злорадно усмехнулся. – И вот… принимаюсь искать нового руководителя и натыкаюсь на Пини. А он уже все пронюхал и снова заманивает к себе. И как только я начал работать в лаборатории Шмуэля, Пини накатал семистраничное письмо: мол, я не достоин быть аспирантом, и не поленился – приперся на мой факультет и собственноручно вручил декану.

Я выбился из сил и уставился в мутную дождевую взвесь за окном.

– Очень тебя понимаю, – сознательно занижая тон, проговорила Рут, – но давай вернемся к сегодняшним…

– Семь страниц, я не шучу… Уродище! – вспылил я. – Ты понимаешь, вообще? Дважды заманивать к себе, а потом утверждать, что я недостоин. Мало запороть мне одну аспирантуру… Нет, он сводит счеты десятилетней… эм… древности. Где такое видано?

– Все?

– Нет, почему?! Могу продолжить: дерьмо – ресурс неисчерпаемый.

Повисла напряженная тишина.

– Ян, ты не оставляешь другим людям никакого пространства.

– Какого пространства? Кому? Пини?

– Погоди,.. да, и Пини тоже. Но постой, не взрывайся, я хочу что-то объяснить. В своем стремлении к точности – во всем: в поступках, в словах… в бескомпромиссном педантизме… ты всегда оказываешься прав и не оставляешь другим места для мельчайшей ошибки. Но эта правота ни к чему не ведет. Ты упиваешься ею, а люди этого не выносят. Слишком тяжело вечно оказываться виноватым. Невыносимо. Ты душишь окружающих своей правотой. Подавляешь. Жизнь – это не суд. Постоянное моральное превосходство приносит лишь горе и разочарования.

– Ага, замечательно! Значит, мне следует побольше косячить? Чтобы всем стало легче?

– Ты и мне места не оставляешь. Это невыносимо. Я задыхаюсь!

– Да, ты уже объясняла, что я невыносим, – усмехнулся я. – Думаешь, не догадываюсь? Догадываюсь. Что тут нового? А, ну да! Теперь еще и ты. Поздравляю! Наконец-то у нас консенсус. Я и сам себя с трудом выношу.

Что это с ней сегодня?.. “Я задыхаюсь!” Как-то ее заносит. Хотя надо признать, я уже порядком достал ее в последние месяцы. Достал непрекращающимися однообразными жалобами, отчаянием и ненавистью ко всему окружающему. Да и она раздражала меня, регулярно отстаивая противоположные точки зрения и, что бы я ни говорил, утверждая, что, на самом деле, все хорошо. От этого моя способность понимать и принимать это ее заведомое и безоговорочное “все хорошо” только снижалась. Я спорил и протестовал. Но она отделывалась общими фразами о том, что все мы всего лишь люди, а людям свойственно ошибаться, и тому подобное. Это еще больше выводило меня из равновесия.

– Вот ты на всех злишься. А другим можно злиться на тебя?

– Ну почему, другие тоже…

– Нет-нет, Ян, нет, я не собираюсь затевать спор. Ты злишься, чтобы лишить других права тебя упрекать. И эта злоба трансформируется в ощущение жертвы. А ты не замечаешь подмены и все время стремишься первым обидеться, чтобы занять позицию потерпевшего. Потому что в этой позиции к тебе уже не может быть никаких претензий.