Привет эпохе

– Сегодня состоялось заседание бюро Центрального комитета,– проинформировал Сафаров. – Рассматривались и кадровые вопросы. В числе других назначений, членом редакционной коллегии нашей газеты утвержден заведующий отделом информации Олег Александрович Якубов. Должностные обязанности нового члена редколлегии будут определены в ближайшие дни, а пока поздравим нашего коллегу. Вас Олег Александрович, – обратился он ко мне, – попрошу банкетом по поводу новой должности не увлекаться. Завтра к десяти утра вы должны быть у заведующего сектором учета ЦК.

Утром с больной головой, банкетом мы все-таки увлеклись, пришел на прием к завучетом ЦК.

– На самомо деле вчера на бюро только утвыерждали твою кандидатуру, а решение было принято еще когда ты в командировке был. Так что заполняй «объективку» и поставь число месяцем назад. Он протянул мне бланк анкеты и я быстренько ее заполнил. Заведующий сначала бегло ее прочитал, потом протянул анкету снова мне: «Номер партбилета не проставил».

– А у меня его нет, – ответил я легкомысленно.

– Ну, братец, когда в Центральный комитет партии идешь, партбилет надо при себе иметь.

– Да нет, вы не поняли, у меня его вообще нет.

Чиновник вышел из-за стола, закрыл кабинет на ключ, из сейфа вынул бутылку «Посольской», разлил в два стакана и молча выпил, призывая меня следовать его примеру. После вчерашнего застолья это было очень кстати, я с удовольствием присоединился. «Ну, а теперь рассказывай, куда партбилет дел. Потерял? Украли? Давай, подробно, без утайки.

– Да нечего мне утаивать. Откуда у меня может быть партбилет, если я беспартийный?

– А как же тебя бюро ЦК утвердило? – не по адресу обратился он.

Когда, вернувшись в редакцию, я подробно изложил разговор в ЦК, Рубен Акопович всплеснул руками: «Вот сколько помню тебя, вечно с тобой все не слава Богу». Но на следующий день вызвал меня и я увидел, что шеф весьма в хорошем расположении духа.

– Сначала я, конечно, получил нахлобучку. Но, поскольку в новой должности, ты еще ничего натворить не успел, то тебя решили в ней и оставить. За основу приняли мое мнение: учитывая процессы перестройки, ввести в редакционную коллегию партийной газеты товарища Якубова, осуществляющего неразрывную связь блока коммунистов и беспартийных. А теперь все же скажи, как ты умудрился за столько лет не вступить в партию, да еще столько наград нахватать? Впрочем, теперь это уже неважно. В партию надо вступить.

Не стану врать, что был я идейным противником компартии. Даже заявление о приеме в КПСС однажды подавал. Мне тогда отказали, сказав, что молод еще. Потом я к этому не возвращался. К тому же явно видел, что в партию вступают по большей части карьеристы. Были, конечно, и честные, идейные коммунисты, но за последние годы что-то они мне все реже встречались. Так что желание идти с ними в одном строю у меня постепенно и вовсе пропало.

…Я сидел за пишущей машинкой в своем новом кабинете, на которой теперь красовалась табличка «член редакционной коллегии», когда ко мне чуть не строем вошло партбюро редакции в полном составе. Секретарь партбюро провозгласил торжественно: «Товарищ Якубов, партийное бюро «Правды Востока» решило оказать вам высокую честь и рекомендовать вас кандидатом в члены КПСС».

– Чаю хотите? – радушно предложил коллегам.

– Какого чаю? – возмутился партийный лидер газеты. – Ты что, не понял, тебя в партию принимают. Или ошалел от счастья?

– Нет не ошалел, потому и не хочу.

– Чего не хочешь?

– В партию не хочу.

Они молча повернулись и строем, как вошли, так и вышли.

Через минуту в динамике селектора раздался голос главного: «Зайди!»

Зашел. Партийцы сидели в полном составе, надутые как мышь на крупу.

– Объясните нам, товарищ Якубов. – в голосе Сафарова звенел метал. – У вас что, существуют какие-то расхождения с курсом КПСС.

– Расхождений с курсом КПСС у меня нет. У меня существуют расхождения с отдельными членами КПСС, – заявил я, признаться, неожиданно даже для самого себя,

– Поясните, что вы имеете ввиду.

– Освободите партию от карьеристов, взяточников и негодяев и я в эту обновленную партию вступлю.

– Ты хоть понимаешь, что ты натворил? – спросил меня шеф, когда я вечером по каким-то делам заглянул к нему в кабинет. – Кто тебя за язык тянул говорить это вслух при них. Там же каждый второй – стучит.

– Значит, я прав. Они плохие коммунисты.

Сафаров глянул на меня сожалеюще, как смотрят на ребенка, не способного понять очевидное: «Тяжело тебе теперь будет».

Вовсе и не собирался я никуда уезжать, хотя в Израль друзья давно звали и даже вызов прислали. А тут, сразу, вдруг, решил: «Уеду»!

На следующий день и уехал, не в Израиль, конечно, а в Фергану, где разыгрались трагические события. Я тогда не знал, что это последняя моя командировка в качестве специального корреспондента центральной партийной газеты «Правда Востока».

ТРИ КОПЕЙКИ ЗА НАЦИОНАЛЬНУЮ ИДЕЮ

В июне 1989 года Ферганской области Узбекистана озверевшие бандиты убивали турок-месхетинцев. Официальная версия хотя и выглядела неприглядно, но была все же приглаженной. Якобы турки обосновались самочинно на местных базаров, выдавив оттуда продавцов из числа местной национальности, подмяли под себя пекарни кондитерские цеха. Местные не выдержали такой наглости, вооружились и пошли по турецким домам жечь, грабить, убивать.

На самом деле, еще за несколько месяцев до трагических событий, в оперативных сводках милиции и КГБ, с тревогой отмечалось, что в Фергану хлынул целый поток рецидивистов со всего необъятного Союза. Председателю ферганского областного Управления КГБ в одном из кабинетов, откуда хорошо видна Красная площадь, да и Магадан не хуже проглядывается, сделали «ну-ну-ну» и настрого велели обстановку не нагнетать. Кончилось это тем, чем кончилось. Местные националисты решили зубы власти показать, понимая, что собственных силенок маловато, под свои зеленые знамена привлекли уголовников. Деньги и наркотики сплотили их ряды, а уж кого убивать, было всем абсолютно безразлично. Выбор пал на турок-месхетинцев (армянские и еврейские погромы случились чуть позже), с них и начали.

Турки жили тогда компактно в одном из окраинных районов Ферганы, буквально за одну ночь на воротах каждого турецкого двора появился красный лоскут – дабы не пройти впопыхах мимо и не упустить жертву. Вооруженные бандиты врывались во дворы, выгоняли жителей из домов, запирали их в погреба, двери погребов снаружи подпирали колом, а то и просто лопатой, так что не вырваться, и подвалы поджигали, так что люди сгорали живьем. Немногим тогда удалось спасти, убежать от расправы. В Фергану были стянуты внутренние войска МВД, возле здания обкома партии выстроилась цепь вэвешников, так как бандиты уже предприняли несколько попыток прорваться в само здание. Солдатам, этим восемнадцати-двадцатилетним юнцам, строжайше было запрещено применять оружие. Бандиты глумились над ними. Какая-нибудь опьяненная наркотиками сволочь подходила к цепи заграждения, отодвигала солдатский пластиковый щит в сторону, плевала смачно в лицо, под гогот, свист и улюлюканье, не спеша, уходила прочь. А бесправный солдат стоял, не смея ничего сделать, и только слезы (я сам видел!) бессилия и обиды текли по мальчишеским щекам.

Вечером первого дня бесчинств в Фергану прилетел спецрейс из Москвы. Правительственные чиновники и партийные лидеры Узбекистана уже ждали представителей советского руководства. Среди прибывших был и председатель Совета национальностей Рафик Нишанов, а также министр внутренних дел СССР Вадим Бакатин. Всем своим видом Бакатин давал понять, что он здесь главный и решение будет принимать самолично. Известно, у кого войска, у того и сила. Я присутствовал, понятно, в качестве журналиста, на том ночном совещании в Ферганском обкоме партии. Среди многих других наиболее остро обсуждали вопрос о возможности применения внутренними войсками оружия. Бакатин упорствовал, говорил, что на провокации нельзя поддаваться.

– Они же людей убивают, в том числе и ваших солдат, – не выдержав, подал я реплику с места.

– Это еще кто такой? – чванливо и с брезгливой миной на лице поинтересовался Бакатин.

Ему пояснили – журналист партийной газеты «Правда Востока».

– Какой еще «Правды Востока»? Я о такой газете даже не слышал, – возмущенно фыркнул Бакатин.

«Остапа понесло»:

– «Правда Востока» – одна из старейших газет Советского Союза, издается апреля 1917 года, и вас, как союзного министра, не красит, что вы об этом не знаете, – безрассудно выкрикнул я.

Поскольку в зале обкома, где проходило совещание, курить было не принято, мне тут же «порекомендовали» пойти покурить. Ранним утром московские небожители улетели, министр внутренних дел приказ о применении оружия так и не отдал. Лишь выходя из здания обкома, он остановился перед строем и многозначительно сказал: «Солдаты, я позабочусь о том, чтобы больше ни один волос не упал с вашей головы».

В ферганской командировке я провел около недели, пука не утихло там все. В одном из подожженных домов, пытаясь открыть подвал, где были заперты люди, получил по плечу камнем – метили, видно, в голову, да, на мое счастье, промахнулись. Спать почти не приходилось – в редакцию ежедневно передавал репортажи. Когда вернулся в Ташкент, равнодушно выслушал сообщение о «присвоении» мне очередного выговора. На сей раз был наказан за то, что мои, уже опубликованные в советской газете репортажи, перепечатывали на Западе и даже, как с особым возмущением было подчеркнуто ответственными товарищами, – в Японии, что, по их мнению, видимо, свидетельствовало о крайней степени моего морального и профессионального падения. Понятно, все попытки объяснить, что при перепечатке никто моего разрешения не спрашивал, никакого действия не возымели. Уже позже непосредственное начальство мне объяснило истинную причину недовольства правителей. В своих репортажах я, насколько мне удавалось это сделать убедительно, последовательно доказывал, что человек, с оружием в руках посягнувший на жизнь любого мирного жителя, именуется не иначе как бандит, судить и наказывать его надо в соответствии с уголовным законодательством и всякие национальные или религиозные погремушки в расчет браться не должны. Такая точка зрения, объяснили мне, слишком экстремальна, с нарождающимися явлениями борьбы за национальное самосознание надо обращаться поуважительнее. В доказательство того, что я натворил своими резкими и необдуманными явлениями мне посоветовали инкогнито побывать на одном из первых санкционированных митингов националистов. Я отправился туда и увидел, среди прочих транспарантов, довольно большое зленного цвета полотнище, где «дифирамбы» в мой адрес были сформулированы одной фразой: «Якубов – враг узбекского народа».

А через несколько дней после этого я получил повестку в народный суд. Там мне было объявлено, что новая общественная организация под названием «Бирлик» подала иск, считая мои репортажи оскорбительными, и требуя меня за эти публикации примерно наказать.

Слово «Бирлик» сами участники организации переводили как «единство», хотя один языковед поведал мне, взяв слово хранить его слова в тайне, что «бирлик» правильнее следует переводить, как «одиночество». Но не в лингвистических тонкостях смысл. «Бирлик» была и остается экстремистской организацией националистического толка, ее деятельность давно уже в Узбекистане запрещена, а лидеры «Бирлика» нашли себе пристанище в далеких странах и теперь из-за бугра льют грязь на свою страну, пытаясь себя выставить великомучениками и последовательными борцами с режимом.

На первое судебное заседание (а всего их было что-то около десяти) бирликовцы подъехали к зданию суда на пяти вместительных автобусах. С гиканьем выскочив из «Икарусов», они развернули свои многочисленные транспаранты и устремились во внутрь. Но в народном суде крохотные, давно не ремонтированные зальчики, могли вместить ну от силы человек пятнадцать. Так что основной толпе пришлось митинговать на улице, мешая трамвайному движению и отпугивая прохожих.

После одного из заседаний, меня попросила заглянуть к ней в кабинет судья. Молодая еще женщина, усталая и чем-то подавленная, явно не знала, как начать разговор. Потом решилась:

– Я знаю, это недостойно, но я боюсь. Просто физически боюсь. И не столько за себя, сколько за своих детей. Мне звонят по телефону, подбрасывают записки с угрозами в почтовый ящик и под дверь. А вчера мне мое руководство заявило, что в отношении вас я должна принять пусть символическое но обвинительное решение.

За пару дней до этого в моей квартире, метнув камень, кто-то разбил оконное стекло, вечером жена с тревогой сообщила, что по домашнему телефону уже несколько раз звонили и предупреждали, что «если твой муж не угомонится, пострадает вся семья». Я попытался успокоить ее банальным: «кто делает, тот не грозит, а кто грозит, не способен ничего сделать». И все же, от греха подальше, семью перевез. Что я мог сказать теперь этой запуганной женщине-судье?

Наконец, этот утомительный для меня процесс подошел к концу. Судья, посчитав, что какую-то из моих фраз в одном из репортажей, можно истолковать двояко, вынесла решение: оштрафовать автора статьи на пять рублей. В решении было также сказано, что означенную сумму я должен почтовым переводом отправить на такой-то расчетный счет. Получив в канцелярии решение суда и расписавшись, я на следующий день отправился на почту.

Почтовая служащая равнодушно просмотрев бланк перевода сказала: «Платите три копейки». Пошарил в карманах, мелочи не обнаружил: «А вы знаете, сказал служащей, у меня при себе всего пять рублей. Что делать-то?»

– Да ничего, – ответила она все так же равнодушно. – Вычту из вашей пятерки три копейки за отправку, всего и делов.

Какая богатая мысль, – восхитился я про себя и попросил новый бланк перевода. Заполнив его заново, в графе «для письменных сообщений» сделал приписку: «Поскольку решение суда Ленинского района города Ташкента не определяет, за чей счет должен быть осуществлен почтовый перевод, вычитаю из присужденной мне суммы штрафа 3 (три копейки). Вот так я заплатил за «национальную идею».

Х Х

Х

ГЛАВА 6

Телефон в квартире больше не звонит. Он мочит вот уже три месяца, с того самого дня, когда я подал заявление об увольнении из «Правды Востока». В первом заявлении я честно изложил причину ухода – в связи с выездом на постонное место жительства в государство Израиль, потом, уступив просьбе кадровиков, заявление переписал, обозначив причину увольнения пресловутым «собственным желанием». Когда я сообщил о своем решении Сафарову, он спросил: «Ты уже подал документы?»

– Через пару дней подаю, поэтому хочу, чтобы приказ об увольнении был изан раньше.

– Я тебя не гоню, – буркнул шеф. – Понятно, что членом редколлегии ты при сложившихся обстоятельствах оставаться не можешь, но простым корреспондентом – пожалуйста.

– Я слишком хорошо к вам отношусь, Рубен Акопович, чтобы еще и вас под удар подставлять. Предвижу, что шум будет большой, так что лучше мне самому уйти, чем дожидаться, пока меня с треском выпрут. Да и вам так спокойнее будет.

– О себе я как-нибудь сам позабочусь, – вспылил главный и, подписывая заявление, добавил. – Я остаюсь при своем мнении и отношения к тебе не изменю. Удачи.

Потом была традиционная отвальная, где выпивая ставшую в то время дефицитом водку и, поглощая не менее дефицитные закуски, мои, теперь уже бывшие соратники, доступно объяснили, кто я, на самом деле, есть таков. Узнал о себе много нового, о чем раньше и не подозревал. «На посошок» наименее пьяный и, видно, от того особенно озлобленный коллега вслух выразил общее мнение: «Ты еще на коленях обратно приползешь, но будет поздно».

Лишенный красной книжечки с золотым тиснением; «Правда Востока». Орган Центрального Комитета Коммунистической партии Узбекистана», я враз превратился в рядового советского гражданина. Да что я говорю, в рядового, в изгоя, бессовестно бросающего родину превратился, вот в кого. Родина ренегата била наотмашь, предпочитая основные удары наносить по карману. Подававших документы на выезд, первым делом лишали советского гражданства. Но юридически-иезуитски от гражданства нужно было отказаться самому и оплатить при этом в сберкассу пошлину – по 700 рублей (напомню, что средний служащий в те годы получал 120-130 рублей в месяц) с каждого члена семьи. Лишение вузовского диплома стоило чуть дешевле – 500 рублей. Самой «смехотворной» была цена военного билета, вернее его возвращения в военкомат – всего-навсего стольник.

О многочасовых очередях в этих инстанциях и говорить нечего.

Но все это, как выяснилось позже, были еще цветочки. Ягодки же оказались такими горькими, что едва-едва удалось их переварить. Дипломатических отношений между СССР и Израилем в те годы не существовало, отправкой репатриантов занималась «консульская группа израильских дипломатов при посольстве Голландии в Москве» – таково было ее официальное название. Собрав необходимые документы, приехал в Москву, Вместе с другом детства и коллегой Володей Зимоном, он к тому времени уже несколько лет как перебрался в Москву и работал в столичных изданиях, отправились на Ордынку. Очередь у голландского посольства заканчивалась где-то за углом. Прошел записываться. Сидящий на раскладном туристическом стульчике мужчина записал мою фамилию в общую тетрадь и огласил номер: тридцать тысяч какой-то.

– И когда же я попаду?

– Недельки через три, – равнодушно ответил мужчина.

– И где же мне три недели кантоваться? Я же издалека приехал…

– Твои проблемы.

Ног тут Володя все взял в свои цепкие руки.

– Я тут уже все разведал. Вон видишь, ребятишки стоят. Продают всякую израильскую мукулатуру – самоучители иврита, карты Израиля и прочую дребедень. Раз торгуют книжками, значит, продается и все остальное, – заключил Зимон и решительно направился к книжникам.

Витийствовать он не стал, а спросил напрямик: «Здорово, мужики. Кто тут очередью торгует?» «А вон тот, рыженький», спокойно показали ему. Рыженький отпираться и не думал, прейскурант огласил тут же: если хотите попасть в посольство сегодня – 200 рэ. Деньги вперед.

– А не обманешь? – наивно усомнился я.

Рыженький не стал бить себя в грудь и произносить страшные клятвы, но пояснил деловито: «Это же мой хлеб, кто ж себя хлеба лишает. Обману хоть одного, завтра здесь уже появляться нельзя будет».

Через сорок минут меня вызвали в посольство. Заполнил еще несколько анкет, вместе с документами сдал в окошечко и на следующий день получил ответ: через три месяца можете ехать, и назвали точную дату вылета из аэропорта Шереметьево – 15 декабря. Рубикон был перейден, обратного пути нет.

Три месяца прошли как в угаре. Выяснилось, что ящики для багажа изготавливает один-единственный кооператив на весь Ташкент и заявки расписаны на год вперед. Самодельные ящики таможней не принимались. Уладил с ящиками, и тут же получил от ворот поворот на таможне – очередь на отправку мне предоставляли лишь в январе. «Решил» и эту проблему. Одним словом, мне из тех трех месяцев запонились бесконечные очереди и поборы, откровенные, неприкрытые вымогательства. Ко всему прочему, буквально за неделю до отправки багажа, выяснилось убийственное для меня обстоятельство. По новой инструкции таможенного комитета СССР было «запрещено вывозить все периодические издания Советского Союза, а также использовать их в качестве упаковочного материала». То есть ни одну из газетных вырезок со своими публикациями за 25 лет я не имел право увозить с собой. У каких только таможенных начальников я не побывал – отказ всюду был категоричным.

Потом меня заставили отдать на экспертизу собранные за много лет значки. Коллекция у меня была невелика, но весьма своеобразна. Я собирал значки, изданные только к тем событиям, которые сам освещал в качестве журналиста. Пожилой фалерист первым делом отложил в сторону правительственные награды, завив «это запрещено. К вывозу разрешены награды только ветеранам Великой Отечественной войны». Затем еще раз перебрал коллекцию и глаза его засветились бешеным блеском, особенно когда в его руках оказался серебристый значок, выпущенный всего в двадцати экземплярах.

– Я бы мог сделать для вас некоторое исключение, если бы вы оставили мне вот это, это и это, – он отодвинул в сторону три значка.

И вовсе не от того, что мне именно этих значков жалко было, в конце-концов, пропади они пропадом, а скорее от омерзения этой сценки, заупрямился я грубо отрезал: «Не надо мне никаких исключений, оформляйте, как положено». Кстати сказать, поступил я, как в итоге выяснилось, весьма разумно: на шереметьевской таможне опломбированный в Ташкенте пакет с коллекцией, решительно вскрыли и проверили еще раз. И неизвестно, чем бы все это закончилось, окажись в пакете что недозволенное.

Потом был сумбур прощания в аэропорту с теми немногочисленными друзьями, которые не побоялись приехать и пожать руку «изменнику родины», холодная промозглая Москва, туркомплекс «Измайлово».

Измайловская гостиница была тогда единственной, кто принимала лиц без гражданства и даже без советского паспорта. Поселяли на основании единственного оставленного нам документа – выездной визы. Вот уж где раздолье было таксистам. У подъездов гостиницы машин было – море. Цена за проезд на любое расстояние, хоть до ближайшего угла, просто грабительская – 50 рублей. Дорого – не езжай. А вот гостиничные рестораны отъезжающих попросту игнорировали, еды в них не было вовсе.

Вместе с нами в Москву прилетел и мой отец. Вечером он предложил: « Пойдем, сынок, посидим где-нибудь без никого, вдвоем». Было около десяти вечера. Ресторанный зал совершенно пуст. Заняли один из столиков. Не скоро подошла официантка и пробурчала: «Еды нет».

– А что есть? – начал я заводиться.

– Ничего нет, – пожала она плечами.

Отец успокаивающе положил мне на руку ладонь и умиротворяющее обратился к официантке:

– Вы нас все-таки постарайтесь выручить. Нам ничего особого и не надо. Может, найдете бутылку водки и водички какой. А за хлеб – отдельное спасибо. Цена не имеет значения.

Ни слова не говоря, она удалилась шаркающей походкой, так же молча вернулась и поставила на стол бутылку водку, напиток «Байкал» и тарелку с явно зачерствевшим хлебом. Вскоре, смилостивившись, вернулась и «обрадовала» нас: «Случайно две порции рагу осталось. Правда, холодное, кухня уже ушла, греть некому». Согласились и на рагу. Хотя то, что она принесла есть все равно было невозможно. Да не в этом дело… Папа как напророчил – мы с ним никогда уже больше не встретились.

НИШАНОВ ЗНАЛ

Перед самым отъездом в Израиль встретился в Москве с председателем Совета национальностей СССР Рафиком Нишановичем Нишановым. Я был первым журналистом Узбекистана, уезжавшим на постоянное место жительства за границу, для того времени это было событием, ну скажем так, неординарным.

Рафик Нишанович стал внимательно меня расспрашивать, по какой причине уезжаю, даже сделал попытку отговорить, хотя и заметил все же: «Ну, уж если решение принял твердое и обдуманное, то не отступай, и тут же поинтересовался. – Я могу чем-то помочь?»

Вопрос, вероятнее всего был задан из вежливости, а вот должной ответной вежливости, увы, не проявил:

– Можете, Рафик Нишанович. Если бы вы дали мне интервью по поводу проблем мирной конференции между Израилем и Организацией освобождения Палестины, то я был вам очень благодарен.

– Это вопрос политический, – задумчиво сказал Нишанов. – Он касается не только израильтян и палестинцев, от решений этой мирной конференции, если она, конечно, состоится, зависит и судьба Ближнего Востока и в целом политические перемены в мире. Мне бы хотелось подумать, как лучше ответить на твои вопросы. Ведь ты же в интервью укажешь мою должность и, следовательно, это должна быть выверенная позиция советского руководства.

Решив, что совершил бестактность, обратившись с подобной просьбой, попытался дать «задний ход»: «Ну, если не получится, значит, не получится, извините, что побеспокоил вас такой просьбой».

– Да погоди ты извиняться, – досадливо поморщился Рафик Нишанович. – Я же тебе не отказал, а сказал, что хочу подумать. Ты вот что, позвони мне завтра часиков в одиннадцать утра. Запиши-ка мой прямой телефон.

Рафик Нишанович Нишанов – человек удивительной и очень непростой судьбы. Советская проса перестроечных времен была не очень-то к нему благосклонна, считая человеком нерешительным. Это было вопиющим заблуждением. Нишанов умел отстаивать свою точку зрения, проявляя при этом твердость и непреклонность. В свое время, будучи самым молодым секретарем ЦК, он позволил себе отстаивать свои взгляды, идущие вразрез с мнением руководства, за что на долгие годы был отправлен в почетную ссылку послом одной из развивающихся стран. Потом вернулся в родную республику, стал председателем Президиума Верховного Совета, затем первым секретарем ЦК компартии Узбекистана, позже уехал в Москву, где возглавил Совет национальностей страны.