Невский проспект, или Путешествия Нестора Залетаева

«Вот было бы хорошо… и совершенно прилично, – подумал Залетаев: – оставить после себя портрет! Мало ли было случаев, что люди умирали, не оставив своего портрета, – а ведь он, может быть, и не очень дорого берет, – да что тут рассчитывать о цене, когда дело такое важное!»

– Гей, человек, человек! – продолжал он, отыскивая глазами своего человека. – Ну что ж ты, братец, где ты пропадаешь?

Человек вдруг очутился перед ним, точно из земли вырос, а в самом деле – только вынырнул из какого-то заведения, помещавшегося в подвале.

– Где ты пропадаешь, я спрашиваю?

Человек посинел, переступил с ноги на ногу и прошипел что-то похожее на «картуз менял».

– Картуз? Какой картуз?

Человек снял с головы своей шляпу с позументом и лакейскою кокардою – вещь непостижимой древности, по-видимому бывшую давным-давно в отставке за выслугу лет, и, поднося ее к глазам своего господина, прошипел:

– Гривенник придачи дал к картузу – знакомый человек, прежде служил по лакейской части, а теперь принимает заклады, деньги дает на проценты.

– А, ну это – пожалуй – и прилично, – заметил Залетаев, войдя в смысл объяснений своего человека. Действительно, шляпа с полинявшим позументом, казалось, шла к лицу человека более, нежели лакированный картуз, в котором он скорее походил на барина, жительствующего в трактире под бильярдом, нежели на обыкновенного человека, существующего для поездок за каретой.

– Хорошо, братец, хорошо! Теперь – смотри сюда: видишь эти портреты в окне? Там живет художник, живописец. Ступай к нему – отыщи его квартиру – и узнай все обстоятельно: может ли он теперь же написать портрет – скажи, что барин внизу дожидается ответа в карете, и что он берет за портрет?

Человек двинулся на лестницу.

– Гей, послушай, человек! Скажи, что барин там, внизу, дожидается в карете… Ну, и тово, насчет цены… слышь?

Человек исчез.

«Ух, какая, должно быть, продувная штука, и пьяница Должен быть и плут! – подумал Залетаев, следя за изменением цветов на лице своего человека. – А поди ты с ним: будь у него карета, попадись она ему каким-нибудь образом – так, небось, в ту же минуту переменился бы – сел, да и поехал, и поехал, а там другой кто-нибудь сидел бы у него сзади, ну, и расходился бы, я думаю, тоже… что вот он человек, который сидит и ездит в карете, а тот совсем другой человек, потому что ездит за каретой, – эх вы, люди, людишки!»

Обличив таким образом тайную способность своего человека ездить в карете и считать себя вовсе не таким человеком, как тот, который ездил бы у него за каретой, Залетаев решился при случае поговорить с ним об этом хорошо и обстоятельно а внушить ему, чтоб он ни пред кем и никогда не зазнавался, а чтоб внушения его имели силу и были хорошо поняты, признал нужным распечь его, разбойника, и даже прогнать, если окажется неспособным к выдержанию продолжительного распекания с глубочайшею покорностью.

Через несколько минут человек возвратился и доложил Залетаеву, что живописец просит пожаловать к нему в мастерскую.

– А ты сказал, что барин дожидаются ответа? – спросил Залетаев.

– Сказал.

– И что внизу дожидаются, в карете?

Человек подумал, подумал и рассудил отделаться молчанием. Залетаев тотчас догадался, что поручение его не в точности исполнено.

– Вот то-то, братец, какой ты нерасторопный! Нет, чтоб сказать, как следует, как приказано, слово в слово, что так и так, приказали спросить, а сами дожидаются, мол, внизу, в карете, и насчет цены…

– Я так и сказывал-с! Ей же-то ей, так и сказывал! – подтвердил человек.

– А что же ты не доложил мне раньше? Ну, почему ты не доложил?

Человек вместо всякого объяснения уставил в него тусклые свинцовые глаза, посинел и как будто у него же спрашивал ответа, почему это он не доложил.

– Жди же меня здесь, я скоро возвращусь, – наказал Залетаев, поднимаясь на лестницу, которая вела в квартиру портретиста.

Следуя указанию многочисленных пальцев, нарисованных на жестяных дощечках, которые размещены были на всех поворотах лестницы, Залетаев поднялся в третий этаж и позвонил у двери, на которой была прибита такая же дощечка с надписью: «Вход к господину Трясинину, портретному и вывескному живописцу».

«Должно быть – голова! Я чай, самому Бруни[8] и Брюллову[9] не уступит», – думал Залетаев, принимая во внимание, что господин Трясинин живет на Невском, всего только в третьем этаже: стало быть, и – голова.

Кто-то, неизвестного пола и звания, не бритый с полгода, а может быть, и с нарочитою бородою, отворил Залетаеву двери и, заградив ему путь широкою щетинистою грудью (неизвестный сюжет был одет, так сказать, по-домашнему), спросил хриплым голосом, кого ему надо?

– Художника, который пишет портреты. Я сию минуту посылал человека…

– А-а! Пожалуйте, пожалуйте, – произнес неизвестный, уступая ему дорогу. – Сюда пожалуйте, – продолжал он, вводя его в свою мастерскую: – вы меня извините… у меня сегодня маленький беспорядок: вчера собирались приятели-художники, а художники, знаете, не любят давать спуску, то же, что и Рафаэль!

– Вы сами и есть художник, господин Трясо… Трясо…

– Трясинин! Покорно прошу – вот здесь.

Пока Залетаев обозревал мастерскую художника, сам художник, облекшись в длинный зеленый сюртук и поправив растрепанные волосы, принял на себя человеческое подобие и занялся уничтожением, по возможности, беспорядка в своей комнате: шляпку, чепчик и еще какую-то вещь двусмысленного значения поднял с пола и покрыл ими достопочтенные, хотя и гипсовые, головы Сократа, Аристотеля и Пифагора. Опустелые бутылки, разбросанные по разным углам комнаты, сосредоточил на столе в одну уважительную группу; треножник, скромно стоявший за печкой, выдвинул на почетное место. Потом обратился к Залетаеву:

– Вам угодно иметь портрет?..

– Да… маленький, не в дорогую цену.

– Двадцать пять рублей серебром, я меньше не беру.

– Хорошо. А как скоро вы можете его кончить?

– Вам скоро нужно? Я могу – в три сеанса: сегодня, потом через два дня и еще через два дня. Прикажете?

– Сделайте одолжение, начните поскорее. Мне очень нужно поскорее.

Господин Трясинин достал квадратный в пол-аршина кусок холстины, натянутый на раму, поместил его на своем мольберте и, вооружившись мелом, принялся за работу.

Залетаев почувствовал, что мурашки пробежали у него по всему телу. Минута действительно была для него торжественная. Переселившись всем своим сознанием в начинающийся портрет, он уже видел, точно наяву, как перед ним, перед этим двадцатипятирублевым портретом, останавливается в благоговейном созерцании отдаленное и решительно беспристрастное потомство; он уже слышал, как начинаются суждения о том, что обозначает та или другая черточка на его лице, каким грозным выражением сверкают эти – не то серые, не то бог весть какие глаза, сколько ума и соображения в этой узкой полоске пустого пространства между бровями и макушкой – в этом «возвышенном» челе, и почему, наконец, по каким таинственным причинам одна бровь у него черная, постоянно неподвижная, а другая темнорусая, мигающая и смеющаяся?

«Не худо бы в руках иметь что-нибудь приличное, – подумал Залетаев и улыбнулся от удовольствия, что он тоже не хуже других умеет надуть отдаленное потомство и, сидя здесь, как ни в чем не бывалый, – произвести эффект, который может поставить втупик умников грядущих поколений. – Пусть они думают, что у нас все делалось спроста; что мы без всякого расчета списали с себя портрет и даже вовсе не заботились на счет выражения и прочего: человек был простой, не великосветский, так тут уже нет ничего поддельного, умышленно приготовленного для эффекта… Эх вы, потомки!»

– В мундире или в вицмундире? – спросил художник, чертя мелом изображение лица Залетаева.

– В мундире?.. О нет, нет! Я, знаете, так… – отвечал Залетаев, вдруг оторопев от неожиданного вопроса.

– И без кавалерии?

– Да, да, без кавалерии. Не нужно кавалерии.

– Й без пряжки? Пряжку не худо… Многие важные чиновники…

– Нет, нет, и пряжки не нужно. Лучше вот что… в руках что-нибудь такое… карточку визитную или книгу – адрес-календарь, например?

– Зачем же адрес-календарь? Лучше другую какую-нибудь…

– «Вечного жида», вы думаете? Нет, нет. Боже сохрани – я не употребляю, не читаю «Вечного жида»!

– Я не говорю, чтоб «Вечного жида», одним словом, книгу какую-нибудь…

Вдруг лицо Залетаева озарилось светлою мыслью. Вздрогнув от быстрого и живого сознания своей идеи, он наклонился к портретисту и произнес вполголоса, как бы опасаясь, чтоб кто-нибудь посторонний не перехватил его мысли:

– Граф Монте-Кристо!

– Это все равно, – заметил художник равнодушным голосом: – была бы книга в руках. Конечно, можно на корешке написать ее заглавие, если вам это угодно.

– Да, да, непременно обозначить, что книга называется «Граф Монте-Кристо»!

Художник, посмотрев на Залетаева с улыбкою, продолжал свою работу. Залетаев по-прежнему погрузился в созерцание отдаленного благоговейного потомства, даже вздремнул немного и даже не заметил, как художник, оставив мел, принялся работать красками.

«И будут удивляться, – рассуждал Залетаев: – что человек тоже, к несчастию, имел свои слабости, свойственные несовершенной человеческой натуре, а впрочем, отдадут полную справедливость характеру и поведению… А паспорт-то, паспорт у меня, кажется, и не прописан», – вспомнил вдруг Залетаев – и побледнел.

«Так и есть, что не прописан!» – решил он, припоминая свою историю в течение последней недели до самых мельчайших подробностей.

«А что, если потомство… И, ну его, потомство! Если – хозяйка и дворник… пропала моя головушка, потерялся я совсем! Затаскают меня по конторам… ну!»

– Позвольте, еще несколько минут просидите спокойно, – заметил художник Залетаеву, который начал вертеться и корчиться, как будто сидел на горящих угольях.

– Да, да, я спокойно… извините. Мне уж давно пора. Сделайте одолжение, оставим до другого дня…

– Как вам угодно. Когда же вы будете?

– Завтра непременно, а теперь мне пора… крайнее дело.

И Залетаев, торопясь и робея, схватил свою ншнелишку и шляпу. Он уж и забыл о своем портрете, когда портрет сам напомнил ему о себе: перед глазами его мелькнуло только что начертанное художником изображение какого-то лица – кислого, испуганного, разукрашенного пятнами, оживленного гримасами. «Эх, какое оно вышло странное! – подумал Залетаев. – Оно, может быть, и не очень похоже… да мне-то что! Вздумалось же мне списывать с себя такую рожу, – продолжал он, выходя на лестницу. – Дурачина я и сумасброд – куда мне тут рассчитывать на потомство, когда у самого паспорт не прописан, когда не держу себя в порядке, как следует честному и благонамеренному обывателю. Поди теперь с хозяйкою да с дворником!»

Снова очутившись на Невском, Залетаев хотел было бежать в свою квартиру, чтоб исправить, пока можно, важное упущение по своему званию петербургского обывателя, но как-то развлекся приятным зрелищем блистательной публики, прогуливавшейся перед его наблюдательными глазами. Он вспомнил, что было же, и еще недавно было, такое злополучное для него время, когда не смел он, как говорится, и носа показать на Невский проспект, а теперь, ни с того ни с сего, совсем другое наступило время; есть у него и карета собственная и человек – чего ж еще! Остается только гулять по Невскому, наслаждаться жизнию да колоть кому следует глаза – не выходя, впрочем, из пределов своего звания.

– Прикажете подавать? – спросил человек, вынырнув из какого-то подземелья и подходя к Залетаеву с совершенно развязным видом и бесцветною, полинявшею физиономией).

– Как же, братец, подавать скорее. А где ж ты находился во все это время?

Человек, уставив на него свинцовые глаза, молчал и как будто собирался посинеть от затруднительности своего положения.

– Ну, хорошо! Вели подавать.

Пока человек исполнял это приказание – Залетаев отдавал ему полную справедливость насчет того, что он должен быть непременно плут и пройдоха. «А у меня вот – человек!» – заключил Залетаев с самодовольною улыбкою, садясь в карету и входя в свою роль сибарита и великосветского путешественника по Невскому проспекту.

Карета двинулась куда-то, не спрашивая особых приказаний Залетаева. Человек сел на свое место и погрузился в долгую думу, а Залетаев возвратился мыслию к своему портрету, писанному для потомства, и к самому потомству.

Тут ему показалось, что платить двадцать пять рублей серебром за портрет очень дорого – и что не худо бы ему вовсе выбросить из головы мысль о потомстве, а если уж на то пошло, чтоб оставить ему свое изображение, то пусть оно, потомство, само обратится к художнику и заплатит ему двадцать пять рублей. Другое дело – потомки, не беспристрастные и признательные, а обыкновенные – детки и внучата: о них стоит позаботиться.

Проникнутый важностию этой мысли, Залетаев вынул из кармана бумажник и провел в нем карандашом иероглифическую черточку, которая имела для него такое значение:

«Позаботиться о фамилии; иметь в виду Настасью Павловну Караваеву, для чего примириться с Павлом Александровичем и прочими. В случае неудачи обойтись посредством Феоны Мартыновны, с тем чтоб она бросила неприличное светской даме ремесло хозяйки и кухмистерши».

В это время взгляд его упал на покупки, о которых он успел уже забыть: адрес-календарь и толстая пачка визитных карточек напомнили ему о его прежних намерениях.

«Да, да. Будем действовать по примеру славного графа Монте-Кристо!» – решил он, погружаясь в новые планы и соображения.

Но в ту минуту, когда он удивительнейшим образом мстил обществу и наполнял вселенную шумом, в ушах его зазвенела язвительная фраза:

– И вы здесь, Залетаев?

Он торопливо оглянулся и никого не заметил возле себя. Карета, достигнув Адмиралтейской площади, снова поворачивала на Невский проспект. Брызгал мелкий дождик. Разные человеки, под зонтиками и в калошах, толпились перед картинками, выставленными в окнах магазина Дациаро, – другие человеки ехали в различных экипажах по разным направлениям, да еще по улице шел писарь, впереди писаря – бульдог, далее немец, еще далее гувернантка без места, и никто, казалось, не замечал присутствия Залетаева и не изумлялся тому, что и он здесь тоже.

Когда Залетаев совершенно убедился, что никто не думает осведомиться о причине присутствия его на Невском проспекте, он снова принял спокойное положение на бархатных подушках и согласился, что знатное дело – карета; потом вздремнул немного – а через несколько минут очнулся и, опустив одно из окон кареты, дохнул свежим воздухом, почувствовал себя очень большим барином и стал с совершенно новой для него точки озирать, наблюдать и трактовать встречавшиеся ему лица, экипажи и здания. В одном месте увидел он лошадей таких, что едва мог воздержаться от приказания отправить их куда-то на Волково, в другом заметил несколько лиц, возбудивших в нем неприятное ощущение.

В таких размышлениях и путешествиях провел он целый день, а к вечеру признал нужным возвратиться домой, чтобы составить план решительного отмщения обществу прежних своих несчастий.

Отпуская кучера, он не забыл приказать, чтобы лошадей переменили, чтобы дали лошадей хороших, а не таких; потом уже отправился в свою каморку, сопутствуемый человеком.

– Послушай, братец, ты будешь покамест там спать, в передней, слышь?

Братец, он же и человек, не отвечал ни слова.

– Что же ты, слышь, человек? Ты слышал?

– Слышал-с.

– Ну что же?

– Ничего-с!

– А, ты в том смысле… Ну, хорошо. Сходи же теперь сюда, недалеко, в аптеку: принеси мне дюжину содовых порошков… вот деньги.

Человек, взяв деньги, принялся думать, что показывало в нем приближение готовности уйти.

– Слышь, содовых порошков! – повторил Залетаев.

– Слушаю-с, – отвечал человек, удаляясь.

В ожидании содовых порошков Залетаев успокоил волнение души своей и свои расстроенные нервы приемом уважительного стакана рома, в который он, по скромности своего характера, подбавил чайную чашку воды. Это средство оказалось до такой степени успокоительным, что Залетаев, не тревожась более насчет своего драгоценного здоровья, принялся было деятельно писать обширный план своим будущим операциям против общества. Возвращение человека отвлекло его от этого занятия.

Человек поставил перед ним на подносе множество пирожков и отступил к дверям.

– Что это? – спросил Залетаев, глядя с изумлением на пирожки.

– Это – сдача с полтинника, – отвечал человек после достаточного размышления.

– Какая же это сдача? Сам ты посмотри, похоже ли это на сдачу?

Человек начал синеть и решился молчать. На повторенный вопрос – он еще больше посинел. Залетаев принялся за пирожки, не тревожа его дальнейшими расспросами. Вдруг человек подошел к нему и, положив перед ним горсть медных денег, объяснил:

– Вот это и есть сдача, а то – пирожки: приказывали подовых пирожков, да подовых нет, я взял таких.

– Ну, видишь ли, какой ты неаккуратный! – заметил Залетаев. – Ты ходил три часа сряду – а у меня теперь аппетит пропал. Я не могу есть теперь…

Человек упорно молчал.

– Ты должен бы иметь столько совести, – продолжал Залетаев растроганным голосом, – чтобы не мучить меня: здоровье у меня слабое, расстроенное… и аппетит пропал!

– Всего десять минут ходил! – отвечал человек, впиваясь в своего господина свинцовыми глазами.

– Не разговаривай! Я вашего брата знаю насквозь! Убирайся с своими пирогами.

Человек взял пироги и, взглянув на них приветливыми глазами, спешил уйти.

– Завтра ты разбуди меня в двенадцать часов и о карете распорядись к тому времени, а если кто придет и спросит – узнай, кто, и доложи… слышь? Смотри по наружности; иной может подождать, иному можно прямо сказать, что по четвергам не принимают…

Решение не принимать по четвергам возникло в уме Залетаева без всякого с его стороны приготовления, совершенно по внезапному вдохновению, и как все вдохновенное – оно было удивительно. Залетаев сам изумился и готов был не поверить, что он не принимает по четвергам; однакож скоро убедился, что это согласуется и с высшею справедливостию и с светскими обычаями. Одобрив свою внезапную решимость, он принял потом во внимание всякие нужды своих просителей и нашел удобным, по неистощимой благости своего сердца, снизойти к ним, бедняжкам, и доставить им счастие, видеть его хотя один раз в неделю.

– А принимаю я… гей, человек!

– Чево-с? – отозвался человек из передней.

– А принимаю я – да где ж ты – слышь, человек, человек!

– Здеся-с! – отвечал человек, выглядывая из-за дверей с пирогом в руках.

– Принимаю я… по субботам; слышь: по субботам!

– Слышу-с.

– Э, нет, нет – человек – по вторникам, понимаешь?

Человек на эту пору рассудил молчать, и Залетаев, зная его несчастную способность терять в решительную минуту употребление языка, приказал ему убираться, что и было исполнено со стороны человека с похвальною скоростью.