Грядущий мир: 1923-2123
Один из магнатов – нефтяной король. Его рыхлое большое тело, его свиные глазки цвета запыленной стали; его вспухшее лицо, синее, бугристое, изъеденное волчанкой; его оттопыренные, как ручки вазы, красные уши; его яйцевидный блестящий череп – все это, заключенное в пространство между башмаками и цилиндром, носит громкое, известное во всех пяти частях света имя – Эдвард Гаррингсон. Миллионы рабов, насквозь пропитанных нефтью и маслом, несут ему ежечасно, ежеминутно, ежесекундно тысячи долларов. Движением пухлого короткого пальца Эдвард Гаррингсон повергает в панику все биржи мира.
Другой магнат – король свиней. Да, да, у него одна четверть свиного населения мира! Своим существованием он оказывает честь человечеству и смотрит на мир с вышины своего саженного тела, с длинными, похожими на ножницы в брюках, ногами. Путешествуя по Египту, он купил гробницу фараона Аменофиса III. Он привез эту гробницу к себе в Чикаго. Он приказал из этой гробницы сделать для себя ванну. Свиной король принимает ванну в гробнице фараона Аменофиса III.
Разве эти великие люди не достойны бессмертия? Но профессор, очевидно, иного мнения. Он возмущен, черный агат в его глазах пылает. Он мечется по кабинету и дымит, дымит сигарой:
– Свиньи! Когда же они оставят меня в покое, черт бы их всех взял!
Цивилизация имеет свою оборотную сторону. Цивилизация суетлива и криклива.
Идея! Канада! Именно, Канада! Лоно природы в 48 часов езды ох клокочущего мирового центра, от Нью-Йорка. Ну да, ну да, надо уехать в Канаду на время!..
Упакованы гробницы, препараты, приборы и машины, наложена виза на паспорте. Профессор любезен, общителен, разговорчив. Сощурив свои агатовые глаза, он сообщает корреспондентам Москвы:
– Я еду в Филадельфию. Телеграфисты выстукивают:
– Профессор Моран едет в Филадельфию для продолжения своих опытов.
В Гамбурге профессор горячо жмет руку корреспонденту:
– Уверяю вас, что это была газетная утка. Я еду в Чикаго. Необходимо личное присутствие при изготовлении нового прибора для моих опытов.
Радио-станции перекликаются:
– Профессор Моран едет в Чикаго…
– …едет в Чикаго…
– … в Чикаго…
– …новый прибор…
– …профессор Моран…
– … в Чикаго…
В Лондоне профессор удачно меняет свой паспорт, удачно спасается от корреспондентов, удачно садится на пароход, отправляющийся в Канаду, и едет в Квебек.
А радио продолжает свою перекличку:
– … В Чикаго…
– …едет в Чикаго…
– …Профессор… в Чикаго…
Маленькое аспидно-серое облачко, похожее на грибок, выросло над призрачной зеленой гранью между океаном и небом. Сущие пустяки! Небо – васильковое. Океан – в золотых спиралях. Солнце кроет янтарным лаком палубу четырехэтажного «Атланта», зажигает огни на стеклах кают. Ультрамарин, изумруд, золото.
На палубе: равнодушные квадратные лица англичан, итальянские черные миндалевидные глаза; белокурые усы немца, закопченные сигарой; узенькие щелочки, а в них юркие черные жучки – зрачки японца; ленивый серый взгляд славянина; резко сломанный хищный нос грека. Над палубой гул; смешались каркающие, лающие, свистящие, звенящие, чмокающие звуки. Точно ожерелье катится со ступеньки на ступеньку – звенит молодой женский смех.
И везде золото – иглы золота в волосах, нити золота и лохмотьях, золотые слезы в глазах, золото рассыпалось червонцами по палубе.
Аспидно-серое облачко поднялось выше.
Зал первого класса. Тонкий звон стакана, лязг ножей и вилок, позвякивание ложечек и чавканье, чавканье… Запах мяса, сигар, вина.
Бритый сизый американец в смокинге положил ноги с огромными квадратными подошвами на столик, опрокинулся назад в кресло, утонул в туче синего дыма. Томно закрыв глаза, он предается пищеварению.
Немец, рябой, как рябчик, от панталон с манжетами внизу до пиджака включительно, шуршит газетой, полулежа на кушетке и задумчиво звенит:
– Три-ди-дам… Дри-ди-ри…
…Аспидно-серое облачко, похожее на гриб, раздуло свою шапку.
Солнце – медь. Красная медь. Медный таз опустился в ультрамарин и расплавил его. Далеко, на грани налившегося кровью неба, вспыхнул расплавленный металл.
Небо налилось густой синевой и засеялось огненной россыпью звезд. Расплавленный металл погас, остыл, потемнел.
В зале I класса тонко поет скрипка. Звонкими капельками вторит пианино. Скрипка поет выше-выше, звук реет над золотым маком, рассыпанным по темно-синему дну опрокинутой чаши неба, замирает где-то страшно высоко. Сухо трещат аплодисменты.
В зале I класса – концерт. А на палубе всех наций, везущих за океан свои руки, гремит духовой оркестр.
«Атлант» режет темно-зеленую грудь океана, взбивает винтами седые вихры на зеленых буграх и несется, сияя четырьмя ярусами желтых глаз.
Профессор перегнулся через перила и глядит на убегающие пряди волн. Он давно стоит так и давно следит за меняющимися красками моря и неба. Они гаснут, меркнут эти краски: черное крыло расправляется по шири неба и гасит огоньки звезд. Пол под ногами начинает плыть вперед-назад, вперед-назад. Океан вздрагивает, где-то там внизу, шевелится, встряхивается и плюет на палубу соленой пеной. И вот он заговорил многоголосым рокотом, громко и гневно… Темнота липнет к бортам, наливает палубу, дуговой фонарь тускло расплылся желтым, мутным пятном. И еще чернее становится, все пропало в тумане – палуба, трубы, борта: только кусочек места, кусочек перил, сжатый руками Морана, и клочок пола под его ногами мчатся в черную ночь.
Был маленький аспидно-серый грибок облачка на краю океана. Только всего…
Почему оборвался оркестр, не закончив вальса? Отчего ревет сирена? Океан задышал ледяным холодом. Наверху, над головой, вспыхнул прожектор и проткнул белым мечом стену тумана. Побежал направо, налево, пошарил у бортов и выхватил кусок черной водяной горы, нависшей над пароходом. Пароход взобрался на эту гору, повис над провалом и стал быстро скользить вниз со стоном, со скрежетом, с лязгом, точно лопаясь по всем швам.
Профессора окатило соленой водой. Цепляясь за перила, он пополз к сходням в каюты первого класса. Опять на палубу опрокинулась гора воды, отбросила профессора от перил и ударила о какой-то твердый выступ.
Большой желтый прямоугольник ползет вверх, скользит вниз. Ах, да, это вход в каюты, освещенный электричеством! Нет никакой возможности стать на ноги, на ступеньку. Профессор сползает на спине по ступеням вниз, ползком пробирается к двери своей каюты, с трудом забравшись в нее, лезет в висячую койку. Теперь легче.
А что если?.. Профессор порывисто садится и ударяется головой о потолок. Черт возьми, он не чувствует боли. Что если?.. Ведь это не входило в его расчеты. Он вычислил все: плотность и упругость газа, сопротивляемость и толщину пластинок, температуру локковской жидкости и теплоемкость ткани. Но он не включил в свои формулы стихию. Да, стихию!
Если пароход пойдет ко дну… Какой-то глупый шторм сильнее всех выкладок профессора и опрокидывает все его расчеты. Гробницы потонут, и никакого грядущего мира не будет дли Евгении и Викентьева, доверившихся профессору Морану. Итак, имел ли право профессор Моран подвергать риску чужую жизнь?
Господин капитан – огромная пыхтящая гора, увенчанная морской фуражкой, смотрит сверху вниз на маленького профессора Морана. Впрочем, он, кажется, даже не видит профессора, как не видит великан муравья. Пол под их ногами принимает рискованное, наклонное положение, и в то время, как профессор нежно обнимает обеими руками спинку стула в капитанской каюте и болтает в воздухе ногами, капитан прочно стоит на своем месте и с презрением щурит вспухшие веки.
Что такое «Атлант» и эта пустячная зыбь? Господин путешествовал, должно быть, по океану лет десять тому назад, или совсем не путешествовал. Совсем нет? Это видно.
Господин капитан внушительно помахивает огромным пальцем пред красным холмиком, изображающим его нос.
Господин должен иметь в виду, что пароходство «Овертон и Сын» – это не кот наплакал. Что? Да, это так говорится: «не кот наплакал». Или, если угодно, «не баран начхал». Полмиллиарда долларов основного капитала! Пятнадцать пассажирских пароходов! Тоннаж! Быстроходность! Полнейшая гарантия! Господин может спокойно спать.
Что? Что? Сирена? Она ревет потому, что туман. Шторм – детская забава. Но туман! Это вам не кот наплакал, или, если угодно, не баран начхал! Впрочем, пароход «Атлант» застрахован на солидную сумму. О, эта фирма «Овертон и Сын!» Капитан желает господину спокойной ночи.
Профессор уходит. Нет, не уходит, а уползает из каюты капитана. Он подавлен величием капитана, величием фирмы «Овертон и Сын», величием «Атланта». О, это вам не кот… не баран… Кто из них начхал или наплакал?
В своей койке профессор вспоминает совет капитана о спокойном сне и закрывает глаза. В дремоте он чувствует под судном океан. Но ведь кот или баран, или оба вместе начхали или наплакали, и, сверх того, пароход «Атлант» застрахован…
Тр-р-рах! Дз-зень! Точно выстрелили из орудия. Профессор летит с койки на пол, если можно назвать полом поверхность, наклоненную под углом в 60 градусов. С этой поверхности, условно называемой полом, он скользит куда-то вниз… Но низ через секунду превращается в верх, профессор едет в обратном направлении, головой вперед, и, ударившись о двери, выезжает на своем собственном животе в коридор.
Грохот ног. Хлопают десятки дверей. Внизу что-то с громом перекатывается. Звенит стекло. По воздуху хлещет яркий женский вскрик.
Пароход напряженно дышит, фыркает винтами и дрожит. Густо и без перерыва ревет сирена.
Вода? Бобрик на полу пропитывается водой! Она поднимается снизу. Но ведь там, внизу, тоже каюты. Там люди! Там женщины. Дети… А еще ниже трюм, и в трюме… Не может быть!
Господин капитан прыгает через три ступеньки из своей каюты. Мимо профессора проносится гора тела; белый, очень белый овал, на нем огромные глаза, страшные глаза.
– Черт возьми! – грохочет капитан. – Откуда здесь ледяная гора?
Волосы обладают способностью шевелиться от ужаса. Стержни волос напрягаются и выпрямляются, колко упираясь в кожу черепа. Профессор чувствует это шевеление волос на своей голове и озноб, пробегающий по спине.
Вода! Вода! В трюме гробницы! Правда, они герметически запаяны, но… На дне океана не будет пробуждения ни через двести лет, ни раньше, ни позже.
Черный прямоугольник дверей, ведущих на палубу, взметнулся вверх. В черном прямоугольнике, как в раме, белый, слишком белый кружок лица. Он что-то кричит, этот матрос:
– На палубу! Все на палубу!
Он прыгает вниз, через три ступени, как капитан, стучит кулаками в тонкие филенки дверей и зовет:
– На палубу! На палубу!
Кроме профессора Морана, никого здесь нет: все, кто мог выбраться наверх, уже на палубе, а в нижние каюты хлынул океан и закупорил все двери.
На палубе к бортам мчится белый ревущий поток. Пассажиры, в одном белье, выскочили из кают. Поток несет профессора к борту, где матросы спускают лодки.
Гора? Где ледяная гора? Палец прожектора проткнул тьму и, саженях в десяти, уперся в сверкающую стену, которая медленно уходит в темно-желтый туман.
…Маленький телеграфист в аппаратной радио – по пояс в воде. У маленького телеграфиста рассечена щека. На аппарат падают красные звезды крови. Маленький телеграфист работает. Радио разносит вопли по всему свету:
– «Атлант»… авария…
– …Ледяная гора… градусов… широты…
– …Авария… широты… долготы…
– …2 часа 35 минут…
– …Трюм… каюты… над водой…
– …Крен… Спасайте…
– Спасайте! Спасайте!
Ноги маленького телеграфиста свело судорогой. Звездочки крови пятнят аппарат. Телеграфист работает.
Длинный американец вцепился одной рукой в лодку, а другой тычет в лица, отрывающих его от шлюпки, матросов. Американец учился боксу. Матрос с разбитой челюстью падает на спину.
– Сто тысяч долларов! Миллион долларов! – ревет американец. – Я – Вилльям Кэстль – плачу миллион долларов за шлюпку.
Все хотят жить. Мужчины, женщины, дети хотят жить. Миллиардер Вилльям Кэстль хочет жить. Половину состояния за шлюпку для миллиардера Вилльяма Кэстля! Кто еще может заплатить так дорого за свою жизнь?
Маленький телеграфист тоже хочет жить. Ему нечем платить за свою жизнь. Вода уже дошла до плеч. Голова маленького телеграфиста над водой, из этой головы глядят глаза, которые хотят жить, а руки под водой работают.
И матросы хотят жить.
– Джентльмены! – кричат матросы. – Джентльмены! Раньше всех дети и женщины.
Дети и женщины? Миллиард, два миллиарда долларов за шлюпку дли Вилльяма Кэстля!
Рябой немец платит меньше, но он платит. Все свое состояние. Он влез на шлюпку, еще висящую на тросах, размахивает револьвером и хрипит:
– Револьвер заряжен. Спускайте шлюпку. Все до последней марки. Не трогайте меня.
Профессор Моран не учился боксу. Но эта свинья, которая влезли в шлюпку… И другая свинья, Вилльям Кэстль… Опять напрягаются стержни волос… Профессор взмахивает своим маленьким кулачком и втыкает его в мягкое, как тесто, лицо немца, а другой рукой вырывает у него револьвер.
… Одни глаза маленького телеграфиста над водой. Они живые, эти глаза.
Бах! Бах! Профессор Моран стреляет в воздух и визжит в истерике:
– Всякого, кто подойдет, убью! Женщины с детьми – сюда. Жирная свинья, вылезай из шлюпки!
Шлюпки спускаются в черный провал. Ужасны эти крики, идущие снизу. Стоны, ругательства, плач, треск дерева и злое, остервенелое рычание океана.
…В каюте маленького телеграфиста… Ее нет – этой каюты…
И гробниц нет, и там, где была палуба, океан ткет серебристую парчу из пены. Профессор Моран занял маленький-маленький кусочек места над водой, на капитанском мостике.
Черные агатовые глаза профессора хотят жить. Океан лижет его колени, потом грудь. Простая задача, гробницы погибли, шансов – никаких; в руке револьвер, и если нажать вот эту штучку…
Профессор сжимает зубами дуло. Ну! Ну! Черный агат в глазах пылает: жить, жить! На уровне лица профессора вспухает грудь океана, и волна лижет его своим соленым языком… Ну? В чем же дело?
Неожиданным рывком указательный палец дергает собачку… На профессора обрушивается водяная гора…
Последняя игра
Сухое личико в сетке синих жилок – отполировано. Тыквообразная лысина цвета старой слоновой кости – в круглой рамке серебряного пуха Крошечные ручки. Голубоватые ноготки. Джон Хайг. Металлический трест. Две трети мировой металлической промышленности. Факт!
Семенит проворными шагами по красному коврику красного кабинета и морщит переносицу. Когда Джон Хайг морщит переносицу – будут события.
Что такое война? Уйма металла! Сотни тысяч тони чугуна, меди, стали, железа! Дивиденд! Дивиденд!
Япония вооружена, Англия вооружена, Россия… О, эта Россия! При воспоминании о России у Джона Хайга шевелятся волоски на краях его лысины.
Кто мог думать? Эти большевики не имели ни хлеба, ни денег, ни войска. Они грабили Хайга: четыре завода и рудники на Урале. Большевиков, казалось, можно было взять голыми руками. Но они щелкнули американцев, щелкнули англичан, расщелкали всех и – живут. У Джона Хайга печень не в порядке и, когда он думает о России, то… лучше не думать о России!
Итак, весь мир вооружен и больше некого вооружать. Лозунг для войны сам лезет в руки. Война против милитаризма. Вы хотите, чтобы ваших детей не калечили на войне? Воюйте. Хе-хе-хе, воюйте! Тонны железа, стали, чугуна! Монбланы металла! Акции летят в гору! Золото хлещет рекой! Золото! Золото!
Для тех, у кого нет акций, кто не получает прибылей, нужны красивые слова. Выдумайте хорошую декларацию – и они, как бараны, пойдут на бойню. Хе-хе! А Джону Хайгу нужны не слова, а дивиденды.
Кто против войны? Эдвард Хорн. Он в Вашингтоне, он в Чикаго, он в Филадельфии – везде Эдвард Хорн. Высидел четыре года каторжной тюрьмы и опять гремит. Тут, там, здесь – слушают его миллионы. Миллио-ны!
Эдвард Хорн не желает войны. Конечно, всякий свободный гражданин С.-А. Ш. имеет право… Но Эдвард Хорн не хочет и мира. Он зажигает миллионы голов. Вчера, сегодня в Нью-Йорке, в Филадельфии, в Чикаго метались по улицам кровавые вспышки знамен…
Прежде, чем бросить лозунг войны, надо посадить Эдварда Хорна и сотни три красных головорезов на электрический стул. Что? Законные основания? Позвольте спросить, что такое законные основания? Хе-хе!
Теле-мегафон – последний крик техники. Джон Хайг нажимает никелированную кнопку. Поворот рычажка. Стрелка скользит по доске с нумерацией. Труба мегафона гремит:
– Слушаю!
– Алло, мистер Прайс.
Над аппаратом вспыхивает экран. На экране – щекастое лицо с тремя подбородками – настоящий бульдог. Это Вилльям Прайс. Каменноугольные копи и газовые заводы.
– Оль-райт! Начнем!
– Начнем! Сейчас я вызову Мариам Дэвис и братьев. Опять поворот рычажка. На экране – Мариам Дэвис с братьями. Нефтяные источники.
У Мариам Дэвис белое, мертвое совсем фарфоровое лицо. Тушь восстановила ее вылезшие брови. Под бровями безразличные, как у куклы, глаза без мысли и огня. Не глаза, а голубоватые стеклышки.
Братья:
Спортсмен Леон. Он тонок и длинен, как вязальная спица. Челюсть быка, лоб узенький, зарос рыжими волосами.
Бабник и обжора Тодди. Каждое утро ему подают меню всех первоклассных ресторанов Нью-Йорка. Своему любимому повару он обещал оставить, после своей смерти, полмиллиона долларов. У Тодди все лицо ушло в огромный нос, нижняя губа презрительно выпячена, фигура – наверху острая, внизу расширяется, живот – в два обхвата.
Мариам Дэвис и братья кивают головами на экране. Джон Хайг кланяется экрану и бросает в приемник сухие обрубки фраз:
– Начнем совещание. В узком кругу. Остальных оповестим о результатах. Итак: во-первых, печать. Как обстоит дело с печатью, мистер Прайс?
Вилльям Прайс скалит свои золотые зубы на экране. Мегафон грохочет.
– Хо-хо-хо! Куплена! Два миллиона долларов. Кроме того, «Нью-Йоркский Вестник» объявляет завтра лотерею для розничных читателей в сто тысяч долларов.
– Это для чего? – удивляется Джон Хайг. Вилльям Прайс прищуривает левый глаз.
– Это ловкая идея! Моя идея! На одном из экземпляров газеты будет выигрышный номер. Газету будут рвать из рук газетчиков.
– Ага!
– Ага! Ага! – произносят в мегафоне джентльмены и леди.
Тодди Дэвис расслабленно стонет:
– О-о, у меня опять почки!.. Вчера я устроил банкет для… черт подери мои почки!.. журналистов и депутатов. Они положительно не умеют есть, как порядочные лю… Ой-ой!.. Были речи…
Мистер Хайг нетерпеливо морщит переносицу:
– К делу! Что мы сделаем с Хорном? Нарисованные брови Мариам Дэвис дрожат:
– Этот ужасный человек… Почему он не в тюрьме? Вилльям Прайс делает вид, будто считает монеты:
– А это средство?
– Это средство не годится, – возражает Джон Хайг. – Хорна нельзя купить.
Брови Вилльяма Прайса убегают в лоб:
– Что значит нельзя купить? Все покупается. Вопрос сводится к тому – за сколько.
– Хорна невозможно купить – повторяет Джон Хайг. – И в конце концов, дело не в нем. Что значит Эдуард Хорн без масс?
Спортсмен Леон, рассматривавший до сих пор свои ногти, роняет в мегафон свою первую и единственную фразу:
– Все можно купить. Массы тоже можно купить.
И снова принимается за свои ногти.
Джон Хайг согласен с Леоном Дэвисом. Именно это он и имеет предложить!.. Джентльмены понимают сами, что, если перед носом лошади повесить клок сена? Словом, лошадь побежит за сеном, а не за Хорном.
Дивиденд против Хорна и его идей. Выпуск акций в мелких купюрах. Рабочие трех самых мощных трестов делаются акционерами. Конечно, это – горе-акционеры, но… Рабочий, получающий дивиденд, негодный материал для идей Хорна. Хорн может сколько угодно долбить о коммунизме, у рабочего в мозгу будет звенеть одно: «дивиденд». При этом: самая широкая рассрочка! Самые льготные условия!
Какой-то король сказал что-то про курицу в супе каждого фермера. Ах, да! Король сказал, что он желал бы, чтобы в супе каждого фермера была курица. И если бы фермеры ежедневно ели курятину, у короля была бы голова на плечах, а не на эшафоте.
Итак, джентльмены дадут каждому рабочему по курице. По курице, несущей дивиденд. Джентльменам это не будет стоить ни одного цента. Но зато Хорну это будет стоить нескольких сот тысяч рабочих. Факт!
В мегафоне трещат хлопки. Джентльмены желают носить свои головы на плечах.
Рабочие льются потоками по асфальту тротуаров. В свете дуговых фонарей и витрин снежинки кружатся, как белые мотыльки, и белят головы, плечи, верхи пролеток, крыши омнибусов и трамваев. Рыжий туман. Тусклые пятна огней.
Рабочие вливаются в зал. Сзади напирают кепи, котелки, шляпы. Спереди – плотина кепи, котелков, шляп.
Стоп! На страже порядка круглый полисмен. Сначала он поднимает свой нос – картофелину, потом – палочку. Стоп!
Что значит стоп? Нет места? Великолепно! Для токаря Пиртона не найдется места? А известно ли бобби, что сегодня говорит Хорн? Хорн будет говорить о безработице. Токарь Пиртон сидит без работы. Токарь Пиртон имеет право послушать речь Хорна о безработице.
Что? Свисток? Ну, право, ссора с полицейским сейчас не входит в расчеты Пиртона. Пиртон ныряет в толпу и, припадая на свою хромую ногу, уходит подальше от греха.
Огненными аршинными буквами кричат бюллетени на витринах газет. Пиртон вмешивается в толпу, стоящую перед витриной.
– Япония стягивает флот! – кричит бюллетень.
– Англия вручила ноту правительству С.-А. Ш.!
– Секретное заседание во французской палате!
В потоке шляп, котелков и кепи мелькают белые листы вечерних газет. Их рвут у газетчиков, читают у витрин магазинов еще свежие, маркие от типографской краски, столбцы.
– С.-А. Ш. не желают войны. Но С.-А. Ш. предупреждают, что…
– Прием послов Англии, Японии и Франции в Белом Доме… Американский народ не допустит…
– Нам нужна почва в Китае. Япония интригует.
Что? Опять втирают очки! Точь-в-точь, как перед прошлой войной. Хромой Пиртон потерял ногу на той войне, потерял работу после войны, потерял жену от безработицы. То есть, умерла от чахотки, а чахотка началась от безработицы… Нет, Пиртона больше не поймают на эту удочку!
Котелки и кепи шумят у витрины «Нью-Йоркского Вестника». Опять война, опять? Пусть воюют те, кому она нужна.
В дверях редакции господин в цилиндре. Он снимает цилиндр и машет им.
Тише! Тише! Мистер Реджинальд Гордон, директор «Вестника» желает говорить… Тише!
Весь мир, кроме миролюбивой Америки, вооружен до макушки. Мистер Реджинальд Гордон уверен в том, что американский народ этого не потерпит. Во имя человечности и цивилизации. Америка не желает войны. Но война за разоружение – это другое дело.
Одна кепка, всунув два пальца и рот, пронзительно свистит. Пиртон нагибается за чем-то. Но на нью-йоркских тротуарах трудно найти камень, и Пиртон швыряет свой костыль в Реджинальда Гордона, директора «Вестника».
– Мошенник! Кто тебя купил? – кричит хромой Пиртон. – Теперь-то вы уже не заговорите нам зубов!
– Вы уже не заговорите нам зубов! – кричат кепи и котелки.
Реджинальд Гордон скрывается в дверях редакции. Звенит стекло. Блестящие осколки дождем брызжут на тротуар. Бюллетень в витрине гаснет. Свист, грохот, звон. Над кепи и котелками работают белые дубинки полицейских…
И опять несет толпа хромого Пиртона, потерявшего ногу, потерявшего жену, потерявшего костыль. Что у него осталось? Руки? Их не покупают. Никто и нигде! Ни в Америке, ни в Европе. Везде кризис, кризис.
Толпа несет Пиртона дальше и дальше, куда-то в желтый туман. Как сверчки верещат со всех сторон свистки полицейских.
Вдруг наверху, над головами, вырастает человеческая тень. Она огромна, и кажется, будто своей головою она касается крыш небоскребов. Она грохочет, как гром:
– Товарищи!
– Кто это? Эдвард Хорн! Он взобрался на памятник. Туман увеличил, растянул тень от его фигуры. Толпа смыкается вокруг памятника.
– Товарищи! – гремит он.
Он берет мысли Пиртона, сгущает их, зажигает их огнем и бросает их в толпу, в Пиртона. Да, да и Пиртон думал тоже самое, и все думали то же самое, что говорит Хорн. Но они не знали своих мыслей, они только чувствовали их, а Хорн их выражает горячими словами. И все подхватывают мысль, которая давно бродила в их головах:
– Великая забастовка.
Тысячи Пиртонов бросают вверх свои кепи, котелки и шляпы. Рыжий туман наполнен громкими криками.
Тень на памятнике тает. Хори спешит в другой конец города. Из тумана надвигаются новые лавины народа. Улицы, площади, скверы гремят. Унизаны людьми деревья, решетки, подножия памятников. Люди поднимаются из туннелей метрополитена. Люди спускаются с платформы висячей железной дороги. Люди идут по панелям, по мостовым, по мостам. Идут! Идут!
