Свободная любовь

Фрау Фукс, очевидно, не поняла ни слова, но материнский инстинкт пробудил в ней отголосок впечатления, которое эти слова должны были произвести на Ренату. Опять слова Зюссенгута, точно взорвавшаяся ракета, упали на ее пути.

«Сегодня я должна еще раз поиграть на рояле, – подумала Рената, – я должна сыграть что-нибудь огненное и страстное». Лицо ее горело, когда она села за рояль. Под страстные звуки, лившиеся из-под пальцев, перед глазами девушки встало красивое мужское лицо, и жаркие губы приникли к ее устам…

Глава 7

Чудная ясная погода благоприятствовала путешествию. Лони и Марта от лихорадки ожидания не спали всю ночь. Рената же, наоборот, становилась все спокойнее с приближением ожидаемого часа. Когда мать и сестры уехали, она с помощью горничной принялась укладывать свои вещи. В половине четвертого приехала извозчичья карета. Рената оставила на своем письменном столе записку, в которой было всего несколько слов, констатировавших факт. Потом с грустной улыбкой окинула последним взглядом знакомые с детства предметы и направилась к карете.

Анзельм Вандерер уже ожидал ее на вокзале. С безмолвным поклоном принял он от нее багаж и усадил девушку в купе; сам же, как это было заранее условлено между ними, поместился в другом вагоне. Когда поезд тронулся, сердце Ренаты сжалось от гнетущего чувства одиночества. Быстро, с ритмичным постукиванием катились колеса, и этот стук невольно слагался в мелодию, и так же невольно к этой мелодии подбирались слова: «Душа твоя, лишь вознесясь в надзвездные высоты… поймет всю глубину страданий…»

Наконец поезд остановился на станции, на которой Вандерер собирался прийти к Ренате. Она со страхом ожидала его. Было уже темно, когда Анзельм вошел и, отпустив носильщика, сам принялся раскладывать вещи. «Почему он ничего не говорит?» – в смущении подумала Рената. Когда поезд снова тронулся, Вандерер порывисто обернулся к ней, взял за руки и спросил, не раскаивается ли она. Опять этот растерянный взгляд, опять смущенная улыбка. И Анзельм вновь, как и вчера, не знал, что делать и что говорить дальше. Бледное лицо Ренаты с широко открытыми глазами возбуждало в нем чувство какого-то благоговения. Но вот она улыбнулась ему, и что-то детское в выражении ее лица сразу ободрило его. Осторожно, дрожащими пальцами Анзельм поднял до самого лба ее вуалетку, склонился и поцеловал девушку. Воображение Вандерера в считанные секунды нарисовало яркие картины страстных ночей, которые, не сомневался Анзельм, станут им обоим наградой за все мучения. Он был готов уже сейчас слиться с Ренатой, стать одним целым, унестись вместе с любимой в край чувственного наслаждения. Его не смущали ни голоса продавцов, доносившиеся с перрона, ни торопливые шаги пассажиров: необычность обстановки лишь сильнее разжигала в нем желание. Голос разума шептал ему: «Не сейчас», но Вандерер не мог больше ждать: он был в двух шагах от блаженства. Его губы коснулись покорных, безучастных губ, не таивших в себе ни искры желания. С недоумением и мольбою смотрела на него Рената. Вандерер, сжав зубы, отступил. «Она подарит мне многие месяцы и годы наслаждения, – подумал он. – Стоит ли торопиться? Наслаждение тем сильнее, чем больше препятствий на пути к нему, чем дольше ожидание».

В Линдау их уже ждал пароход. От далекого, холодного месяца шла через озеро серебряная дорожка. На юге и на востоке поднимались черные громады гор, а за ними светились, точно оправленные в серебро, снеговые вершины. В воздухе пахло водорослями, и хрипло кричали чайки. Рената стояла на палубе, как очарованная, пока Анзельм хлопотал с вещами.

Она не смела шелохнуться и была погружена в созерцание, крепко держась руками за перила, но вдруг почувствовала какую-то неловкость и, обернувшись в сторону, увидела пристально устремленный на нее взгляд мужчины, которого она наверняка никогда в своей жизни не встречала, но который почему-то разбудил в ней какие-то дурные воспоминания. Это был человек среднего роста с самоуверенной осанкой, в желтом пальто и широкополой шляпе. Лицо его скрывала тень, но Рената разглядела узкую, словно приклеенную, козлиную бородку. Молодая девушка с досадой отвернулась, но глаза незнакомца не переставали пожирать каждое ее движение, каждую складку одежды. Только когда пришел Вандерер, незнакомец принял равнодушный вид и закурил сигару. При свете спички Рената увидела лицо, полное холодного спокойствия, суровое и как бы окаменевшее, с циничным и жестоким ртом. Во всей его внешности была такая странная смесь важности и беспечности, животной непосредственности и светского лоска, что даже Вандерер покачал головой, посмотрев на прохаживавшегося взад и вперед незнакомца.

В девять часов пароход остановился недалеко от Констанца. Здесь их встретил хромой управляющий с дочерью и приветствовал «молодую барыню» самым почтительным поклоном, генеральную репетицию которого он проделал с полчаса тому назад перед опытным взором ночного сторожа.

Церемонный поклон управляющего Винивака, позабавивший Ренату, вызвал у господина в широкополой шляпе припадок веселости, причем смех его походил скорее на пыхтенье паровоза. Рената вздрогнула.

– Опасный парень, – пробормотал Винивак, стараясь совместить свой гнев с почтением к господам. – Живет в «Белом петухе». Ездит два раза в неделю к швейцарской границе. Подозрительный господин.

– Перестаньте, – остановил его Вандерер. Его медлительный ум был не в состоянии быстро обдумывать все происходящее.

Когда Рената вошла в комнату виллы, уединенно стоявшей на склоне горы, ее охватило такое сильное волнение, что она лишь смутно могла различать окружавшие ее предметы.

– Что-нибудь случилось? – озабоченно спросил Вандерер.

Рената отрицательно покачала головой и попыталась улыбнуться. Потом, быстро обернувшись, бросилась к Анзельму на грудь. Губы ее были полуоткрыты, а полный ожидания взгляд был устремлен на него. В этом взгляде было напряженное, болезненное усилие прочесть его мысли. «Пора!» – пронеслось в голове Вандерера. Он нежно провел рукой по волосам Ренаты, по ее нежной шее, и его словно окатило теплой волной. Никогда прежде он не жаждал столь сильно близости с женщиной. Да и можно ли говорить об истинной близости с теми, кто продавался Анзельму за гроши в дешевых борделях? На этот раз все было иначе. Он мечтал о слиянии – именно о слиянии с близким и желанным существом. Глубоко вздохнув, он уже собирался подхватить Ренату на руки и отнести на софу, как вдруг из деревенского трактира донесся мотив популярного романса, комически искаженный деревенским любителем. Анзельм прыснул от смеха.

Рената отстранилась от него, подошла к окну и прислонилась лбом к стеклу. Среди наступившего молчания в дверь почтительно просунулась голова Винивака, доложившего, что кушать подано.

В смущении, какого он еще никогда не испытывал, Вандерер подошел к Ренате, взял руками ее голову и поцеловал ее в глаза. Она вздохнула, но не противилась; лицо ее побледнело. Со странной и мучительной жаждой рассматривал Вандерер милые сердцу черты. Выражение лица Ренаты казалось ему книгой, написанной на незнакомом языке ясными и отчетливыми буквами, которые тем не менее он не мог прочесть.

– Где витают теперь мысли? – спросил он, избегая интимного обращения.

– Не знаю, – кротко ответила Рената.

– Нам будет хорошо здесь, – продолжал Вандерер, и собственные слова казались ему пустыми и выдохшимися. – Целый день солнце и озеро, леса и горы, древние замки и старые церкви. И еще я хочу достать большую собаку; она будет сопровождать нас во время прогулок.

Он сказал это так, как будто боялся, что она будет скучать с ним одним.

– Собаку? Это очаровательно. Может быть, русскую овчарку?

– Да, или ирландского сеттера. Рената никогда не должна быть печальна.

За ужином еще больше усилилось в каждом из них чувство гнетущего одиночества. Каждый думал одну и ту же думу, но старался скрыть ее от другого, и они вяло обменивались ненужными фразами по безразличным вопросам. Пробило десять часов, и Анзельм удивился, что еще так рано. Рената устала и просто сказала, что ей хочется спать. Но когда она, глотнув вина, ставила рюмку на стол, рука ее задрожала, и вино расплескалось по белой скатерти. Оба засмеялись, но не смели взглянуть друг на друга; Ренате было досадно, что Анзельм не находит слов, чтобы рассеять это томительное настроение. Она чувствовала свое превосходство над ним, и это заставляло ее опасаться чего-то страшного и непоправимого.

– Анзельм, – ласково сказала она, – почему ты так молчалив?

– Я никак не могу опомниться, Рената, – ответил Анзельм. – Ты неожиданно и тихо вошла в мою жизнь, и, когда я смотрю на тебя, боюсь сойти с ума. Часто я так близок тебе душою, что мне кажется, я слышу твои мысли. Но когда ты перестаешь улыбаться, я теряюсь, начинаю говорить глупости и чувствую себя самым несчастным человеком в мире.

Рената посмотрела на него ясными, смеющимися глазами, но страх ее возрастал. Ей показалось, что она слышит на дворе шаги, которые то удаляются, то приближаются. Подойдя к окну, она увидела человека в широкополой шляпе, прогуливавшегося около их дома. Она вздрогнула, подошла к сидевшему за столом Вандереру, облокотилась о его плечо и несколько раз провела рукой по его темным волнистым волосам. Анзельм точно замер в каком-то облаке счастья и не смел дышать. «Нет, еще не пора! – думал он, боясь спугнуть мимолетное ощущение счастья, готовое, подобно робкой птице, вспорхнуть в любой момент и улететь. – Она станет моею. Непременно станет. Но не сейчас…»

Для Ренаты наступили незабываемые дни, проникнутые ощущением той полноты жизни, когда человеку кажется, что все вокруг, даже неодушевленные предметы, создано только для его счастья. Какая-то неуловимая перемена произошла во всем ее существе, в походке, в манерах, в выражении лица и глаз. Все осталось как будто таким же и в то же время стало другим. Время от времени Анзельм заговаривал о том, чтобы «придать их союзу общественную санкцию», как он выражался. И каждый раз при этом глаза Ренаты смотрели испуганно и недоверчиво. Она больше всего боялась, чтобы он не придал ложного или традиционного толкования порыву, бросившему ее в его объятия.

И у Анзельма было достаточно такта, чтобы не настаивать, тем более что, сознавая всю хрупкость их связи, он смутно чувствовал невыразимое обаяние этого свободного союза, далекого от прозы земли, санкционированного лишь гармонией душ. Поглощенные всецело своим чувством, они жили только интересами любви; малейшее подозрение в неискренности создавало целую драму, каждая новая ласка рождала целый мир наслаждений. Рената могла целыми часами размышлять о какой-нибудь одной фразе, сказанной Анзельмом, о каком-нибудь слишком смелом его жесте. Что касается самой Ренаты, то каждая ее ласка была так робка и сдержанна, что даже то, что другие позволяют себе на глазах у посторонних, казалось ей и наедине страстным порывом. Иногда она сидела на коленях Анзельма и гладила его по волнистым волосам, и для него эти минуты были вершиной блаженства. Малейшее проявление силы, будь то крепкие объятия охваченного желанием Вандерера или слишком горячий поцелуй, вызывало в ней протест. Все в ней было беззвучно, от робкого поцелуя до умоляющего отказа; никакое самое бурное доказательство любви не могло усыпить всегда бодрствовавшего в ней недоверия. Вандерер уступал ее просьбам и уже не надеялся на скорую близость, успокаивая себя тем, что Рената, как и он, мечтает о настоящем слиянии. Он убеждал себя, что им надо привыкнуть друг к другу и тогда гармоничный союз двух душ дополнится гармонией их молодых, полных жизни тел, слившихся в экстазе.

Они спали в одной постели, почти как муж и жена. Почти, потому что их ласки ограничивались краткими поцелуями и невинными объятиями. Ни разу Вандерер не видел Ренату обнаженной, а она настойчиво скрывала свое тело от его глаз, разрешая ему входить в спальню лишь после того, как надевала ночную рубашку. Ему мучительно не хватало физического контакта с женщиной, ведь теперь он не мог позволить себе посещать бордели и пользоваться услугами безотказных барышень в кружевных чулках с алыми подвязками. И хотя, проходя мимо одного заведеньица в Констанце, Вандерер всегда вспоминал о веселых минутах, проведенных в обществе тамошних девиц, он строго запретил себе любое общение с ними. Анзельм не мог допустить и мысли о том, что Рената узнает о его пристрастии к приятному женскому обществу, где наслаждение приобретается за пару купюр. Поэтому он терпеливо ждал ее благосклонности.

Жители маленького городка были заинтересованы красивой знатной дамой. Молодые парни в восторженном удивлении останавливались на улице, когда она проходила мимо; Рената же смущалась и не решалась поднять глаза. Широкополая шляпа больше не показывалась. Анзельму не удалось узнать решительно ничего об этом странном субъекте. Его звали Петер Грауман – больше никто ничего не знал о нем.

Стояла чудная осень. По утрам бывало прохладно; озеро и горы нередко задергивала свинцовая завеса тумана. Но к полудню выходило солнце, возвращалось тепло, и Рената шла гулять, иногда с Анзельмом, иногда одна, по безмолвным, печальным лесам или по берегу озера. О скалы плескали серовато-желтые волны, пароходы бежали вдаль, и, когда Рената глядела им вслед, начинало казаться, что она живет здесь уже давно-давно, с самого детства.

Иногда они ездили в город, в старый Констанц. Но там их появление слишком обращало на себя внимание; кумушки шептались, мужчины подмигивали им вслед, так что Рената решилась показываться на улице только вечером. Но в то же время это общее внимание немного льстило ей, острее давало чувствовать необычность ее положения, и в такие дни, за ужином, когда Анзельм наклонялся к ней, чтобы поцеловать, она горячее, чем когда-либо, отвечала на его поцелуй.

В середине ноября погода изменилась, пошли дожди; дороги покрылись грязью; озеро стало бурным, больше нельзя было кататься на лодке. Игра на рояле перестала доставлять Ренате прежнее удовольствие; часто в середине такта она опускала руки и рассеянно смотрела в ноты.

Анзельм только что возвратился из города и сидел в комнате наверху. Он начал письмо к брату, но оно у него не клеилось. Вдруг его поразила внезапная тишина, прервавшая игру Ренаты. Обрадовавшись предлогу, он сбежал вниз спросить, почему она перестала играть. Ренате бросилась в глаза какая-то перемена в его лице, в особенности озабоченное выражение глаз. Под ее внимательным взором он улыбнулся и повторил свой вопрос.

– Рояль расстроен, – уклончиво сказала она.

– Я был в городе, – заметил Анзельм, как бы вскользь, и беспокойно заходил взад и вперед по комнате.

Рената следила за каждым его шагом. Любопытство ее было возбуждено, но она не хотела его ни о чем расспрашивать. Она знала, что если случилось что-нибудь важное, то Вандерер не сумеет утаить от нее. Но так как он продолжал молча шагать по комнате, Рената подошла к зеркалу, распустила волосы и стала их расчесывать, в то же время наблюдая в зеркале за каждым движением Анзельма. Она видела, что при каждом повороте он искоса взглядывал на нее. Потом он вдруг вытащил из кармана газету, развернул ее и протянул Ренате.

– Как это нам никогда не приходило в голову покупать мюнхенские газеты.

Рената нахмурила брови и нервно стала пробегать глазами газету. Анзельм подошел к ней, обнял ее за плечи, прислонился щекой к ее щеке и указал на один столбец, в котором банальным газетным языком рассказывалось о том, что наделавшая столько шуму скандальная история является в новом свете. Известная молодая особа бежала не одна, а с молодым человеком, совершенно неизвестным в высших кругах общества. Производятся усердные расследования. Член королевского дома, близко стоящий к этому несчастному случаю, пережил тяжелое нравственное потрясение и отправился в горы, чтобы принять участие в придворной охоте.

Рената машинально продолжала читать далее о несчастных случаях и карманных кражах, потом уронила газету на пол. Как будто какая-то змея подползла к ней. Она знала, что Вандерер ждет, что она скажет; но слова, которые она должна была сказать, не шли с языка.

С этого дня Анзельм стал замечать в Ренате перемену. Она чаще стала ездить в Констанц, хотя, по-видимому, ее отвращение к вниманию, которое обращали на нее люди, все возрастало. Она как бы нарочно мучила себя, достала все номера газет, вышедшие со времени ее бегства, и жадно, хотя и с презрительной миной отыскивала места, имевшие малейшее отношение к ней. Часто Рената подолгу смотрела на озеро, будто в ожидании лодки, которая должна похитить ее…

Вечером она пугалась своей собственной тени, а когда Вандерер пытался успокоить любимую общими фразами, ей казалось, что он хочет только скрыть надвигающуюся опасность.

Анзельм ходил взад и вперед по комнате и щелкал пальцами. Рената долго следила за ним глазами; наконец, сказала жалобным голосом:

– Ты мне действуешь на нервы.

Он перестал ходить, взял ее руку и стал ласково гладить.

– Есть у тебя какое-нибудь желание, Рената? – тихо спросил он и нагнулся над спинкой кресла, вдыхая аромат ее волос.

Она быстро и изумленно взглянула на него. Нерешительность, написанная на его лице, на секунду возбудила в ней чувство злобы, но она ничего не ответила, только отняла у него руку.

– Ты знаешь, о чем я говорю, Рената.

– Ах, полно! Неужели ты не понимаешь, что об этом, как и раньше, не может быть и речи? Это так унизительно.