Свидание у реки
Все в это утро радовало его. И белка, неожиданно застрекотавшая над его головой, и снег ослепительно белый со множеством следов, в которых он сейчас и не подумал разбираться. А в одном месте Митька заметил красивую, зеленовато-желтую чуть крупнее воробья птаху, увлеченно вьющую себе гнездо.
– От дурра! – удивился Митька и даже бег свой приостановил. Пристроившись на самой верхушке ели, птаха старательно подгоняла прутик к прутику, а вскоре рядом объявился развеселый, весь в вишневых тонах, дружок птахи. Что-то легкомысленное просвистав, он, однако, принялся помогать подруге, накрывая гнездо игольчатым сплетением ветвей. – Сбесились, – решил Митька и дальше побежал, ловчее перекинув карабин за плечо.
Привольна тайга, просторна тайга, и чудес в ней не счесть. Ну вот те же птахи, какого ляда им сейчас гулять задумалось, чем они свое потомство кормить будут? Но знает Митька, найдут птахи прокорм для потомства, все это у них предусмотрено получше, чем в бухгалтерии промхозовской. Ведь пока управлял промхозом хитрый и изворотливый человек по фамилии Скрипикин, разве можно было мечтать Новый год дома встретить? Какое там! «Нашей стране, Родине нашей нужна пушнина, и мы обязаны ее дать!» – так говорил Скрипикин, но лучшие соболиные шкурки неизменно оказывались в его домашней коллекции. За пять лет своего правления так и не выбрался Скрипикин в тайгу, так и не узнал, что это такое и с чем его едят. Другое дело при Егоре Просягине. Этот если к районному начальству и пойдет, то лишь с собственными кулаками, чтобы им, промысловикам, в тайге полегче жилось. Новый год он уже отстоял, а еще собирается рации для каждого охотника пробить. И вот ведь хитрое ли дело, а не дается. Нет еще пока раций, и хоть пропадай промысловик в гордом одиночестве в своем зимовье…
Бежал Митька по тайге, думал о многом, а вот Любавы мыслями коснуться почему-то не решался. Что-то встревало между ним и Любавой всякий раз, как только он ее лицо припоминал и глаза горючие. Но всего ярче виделась ему Любава бегущей по улице, с прижатыми к груди руками. Задержись тогда машина на пять минут, и, может быть, не мучился, не изводился бы Митька так, как теперь изводится. Но машина тронулась, и он лишь с поворота, мельком увидел высокую и стройную Любавину фигуру, ее растрепавшуюся челочку и длинную белую шею. И хотя видел все это Митька лишь несколько секунд, но врезалась ему бегущая Любава в память подробно и прочно, словно он век ее такой вот и знал.
Выбежал Митька на водораздельный перевал и остановился дух перевести, крепление на лыжах поправить да осмотреться. Белый простор лежал перед ним на многие десятки километров, так что и опытный человек здесь взглядом заблудиться мог. А о новичке и говорить нечего – потонут глаза в глубоких распадках, запутаются в темной хвое, увязнут в искристом снегу. Далеко внизу, под самой сопкой, Митька легкий дымок углядел и догадался, что это уже выбежал к вертолетной площадке Колька Развалихин, костерок вздул, да и сидит обогревается. И захватило дух у Митьки, так как до последнего момента он еще сомневался в том, правильно ли день вылета запомнил и не приснился ли ему этот вылет вообще? А теперь уже ясно стало, что все правильно, и, если погода дела не испортит, быть ему сегодня дома.
Качнулся Митька, сорвался с вершины и понесся в распадок так, что дух захватило, ловко обходя каменные глыбы и редкие стланиковые кусты. Снег из-под лыж столбом вскидывался, и развевался за Митькиной спиной конец красного шарфа, выбившегося из-под куртки.
– Жить надоело? – с любопытством спросил Колька Развалихин подъехавшего Митьку. – Ишь как снегом закидало, словно из краскопульта.
– Надоело, Коляй, – весело отозвался Митька, снимая лыжи и рюкзак. Разминая ноги, подошел, протянул руку. – Ну, здорово, добытчик. Давно дежуришь?
– Да уже с часок тебя поджидаю. Думал, в тайге останешься…
Оба здоровые, тяжелые, добродушно усмехаясь, смотрели они друг на друга так, словно бы вчера только расстались и словно не было у них одиноких ночей и тяжелых дневных переходов.
– Хорошо промышлял? – спросил Колька, когда они уселись на валежине и Митька пил горячий, крепко заваренный чай.
– Всяко бывало, – не сразу ответил Митька.
– А проходной соболь через тебя не шел?
– Нет, пока не шел… Да у меня и своего хватает.
Так, перекидываясь неторопкими словами, сидели они у костерка, в томлении поглядывая на небо…
Вертолет пришел под самый вечер, когда они его уже и ждать отчаялись. Первым выскочил на снег улыбающийся Егор Иванович. Крепко пожал руки промысловикам, а там уже и Степан Матвеев лезет, Толик Острожный, молоденький брат погибшего летом Витьки.
– Ну, соколики-орелики, – загудел Степан, добродушно улыбаясь, – гулять поехали?!
Взмыл вертолет над сопками, пообмел куржак с деревьев и зачастил лопастями, набирая скорость.
Этим же вечером сидел Митька Сенотрусов за накрытым столом и, тайком поглядывая на Любаву, слушал неторопливый материн рассказ.
– А мы, Митрий, – улыбалась Пелагея Ильинична, – совсем уже было затосковали без тебя. Чего только и не перемыслили. Известное дело, тайга, всяко случиться может, а ты там один-одинешенек. Вот и шрамик новый на щеке, откуда это?
– Да так, – замялся Митька, неловко цепляя вилкой скользкий груздь.
– Нет, Митрий, – строго нахмурилась Пелагея Ильинична, – ты уж поведай нам с Любавой, будь ласка.
– Да нечего и рассказывать… Так, пустяки, – Митька отложил вилку и широко вздохнул.
– Расскажи, Митя, – попросила Любава и легонько тронула шрам на щеке, от чего Митька окончательно смутился и тяжело завозился на табуретке. Прикосновение руки Любавы, ее любопытные, самую малость встревоженные глаза задели задели Митьку, и, скрывая это волнение, он с усмешкой сказал:
– Это я с медведем поцеловался. Вот он и оставил свою метку…
– С медведем? – Любава напугалась и быстро переглянулась с Пелагеей Ильиничной. – А как это случилось, Митя? Расскажи.
– Я за рябчиками на приманку пошел, – неохотно начал рассказывать Митька, – ну и с дробовиком, конечно. А утро мглистое выдалось, что сумерки, это когда еще по чернотропу было, вот я и наладился вдоль ключа на кедровник пройти. Иду и в голове ничего такого не держу. А только вдруг чувство такое, словно бы на меня кто смотрит из кустов. Крутнул я головой туда-сюда, и вот он, в десяти шагах от меня. А в ружьишке-то у меня дробь третий номер – как раз на рябчика… Я-то сдуру подумал, что миром разойдемся, он в свою сторону, я – в свою. А того не приметил, что он, язва косолапая, кабанчика придавил и я ему обед испортил. Рявкнул он от злости и попер, значит, на меня. Пасть оскалил, слюна разлетается в стороны, совсем озверел. Ударил я по нему с двух стволов сразу, глаза-то ему ошпарил, а он на дыбы, ружьишко у меня из рук выдернул, ровно соломинку, и в сторону забросил. Ну я за нож и под него, благо глаза ему выжег…
– Ох! – выдохнула Любава, приваливаясь к Митькиному плечу и прикрывая заблестевшие глаза. Пелагея Ильинична в этом месте рассказа обмерла нутром, но виду не показала, строго глядя на Митьку.
– А он и сообразил на меня сесть, – продолжал рассказывать Митька, – не совсем, правда, так бы в порошок размял, а низом живота припечатал. Тут я вскрытие ему и произвел… Он как взревет благим матом, трахнул меня по загривку лапой, я метра три летел. А потом смотрю, он уже кишки свои на лапу мотает. Тут-то меня страх и разобрал. Надо свежевать зверя, а не могу, руки трясутся.
Митька замолчал, задумчиво глядя в темное окно.
– Счастливо обошелся, – вздохнула Пелагея Ильинична, – осторожнее надо быть, Митрий.
А ночью приснился Любаве страшный медведь. Разинув красную пасть, он гнался за нею по берегу реки, и когда казалось уже, что нет спасения, что сейчас он схватит ее, прижалась Любава к Митьке, обняла, и пропало видение, словно никогда к Любаве и не приходило.
17
На Новый год в макаровском клубе вечер отдыха организовали. Была елка. Дед Мороз, на удивление маленький и щуплый, танцы под радиолу и школьный концерт художественной самодеятельности. В клубе все макаровцы собрались, разве самых малых да старых можно было недосчитаться.
Концерт Пелагея Ильинична вместе с Самсонихой смотрела, сидя в первом ряду. Концерт славный у ребятишек получился, нарядный. Что-то такое они там пели, стихи рассказывали – в зале плохо было слышно, но зато смотреть никто не мешал. Потом вышел директор леспромхоза, поздравил всех и лучших людей назвал. Пелагея Ильинична в этом списке восьмой шла, перед конторскими, и хотя труд ее каждый год отмечался, а загордилась она от почести, на Самсониху покосилась. Потом Егор Иванович вышел и тоже хорошие слова сказал, а уж передовиков перечислять прямо с Митьки начал.
Когда Митьку на сцену позвали, Пелагея Ильинична приметила, как поднялся он, улыбнулся Любаве и тяжеловато, вперевалочку пошел узким проходом.
– Дорогие сельчане, – торжественно сказал Просягин, пока Митька поднимался на сцену, – для Дмитрия Сенотрусова сегодня праздник вдвойне. По итогам прошлого года он награжден медалью ВДНХ. Разрешите мне…
Сердце у Пелагеи Ильиничны радостно забилось, а промысловики уже хлопали, и выскочил к сцене шалопутный Колька.
– Качать Митьку! – весело крикнул он, и Митьку тотчас сволокли в зал, подбросили раз и другой, и Пелагея Ильинична, счастливая и встревоженная, следила за тем, как взлетает Митька над плечами промысловиков.
Потом и других мужиков на сцену приглашали, но такого почета, как Митьке, уже более никому не выказывали. Оглянулась Пелагея Ильинична на Митьку с Любавой и порадовалась за них. Согласно сидели молодые, рядышком. Любава ей улыбнулась и красненькую коробочку с медалью показала.
– Гляди, Судариха идет, – толкнула бабка Самсониха под бок.
И правда, сударыней выплыла на сцену Галка Метелкин и начала от комсомолии говорить. Гараськиного в ней и грамма не было, в мать пошла, ныне уже покойницу. Мать-то, Марея, такая же боевитая была, да быстро кончилась. Свел ее Гараська, кочет паскудный, начисто. Сам накобенится по вдовым бабам, а придет домой, измываться над Мареей начинает. На другой день смотришь, и сердце заходится: во двор управляться выйдет, на лице живого места нет. А теперь, паразит, ходит тихонький да все в президиум встрять норовит. Будто и без него там некому штаны протирать…
«Галка, может, и славная женка была бы, – думает Пелагея Ильинична, – да вдруг в ней Гараськин дух проснется. Упаси бог, со свету сживет и не оглянется. Грех, конечно, так думать, а в самом деле случись такое, потом уже поздно руками-то махать будет. А Митька спокойный, его знающей бабе под каблук упрятать – все равно что воды испить».
Торжества на сцене закончились, ребятишки зашторили ее и стихли. А молодежь стульями загремела, освобождая место для танцев. Самсониха потянула Пелагею Ильиничну к выходу, но она задержалась немного, хотела посмотреть, как ее Митрий с Любавой танцевать будут. Пелагея Ильинична видела, как звали промысловики Митьку к буфету, а уж больше всех, конечно, Колька старался, но Митька отЛюбавы ни на шаг. Смеется только, да ручищей отмахивается. Ну и правильно, выпить и дома можно, коль охота есть…
Закрутили вальс, и Любава сама потянула Митьку на круг. Не в силах улыбки сдержать, сидела Пелагея Ильинична на стуле и смотрела, как лебедушкой порхнула Любавина рука на Митькино широкое плечо, как бережно он ее за талию придержал и по кругу повел. Лицо у Любавы задумчивое, навроде как пригорюнилась маленько, а ножки бегут, за Митькиными поспевают. Глянула Пелагея Ильинична вокруг и заметила, что не одна она этой парой любуется, и совсем хорошо ей стало. Теперь уже здесь и делать ей было больше нечего, молодежь смущать, погуляла, да и довольно, пора и честь знать.
Вышла Пелагея Ильинична из клуба и домой потихоньку направилась. И все те же звезды, что в ее молодости светились, на небо взошли, и снег так же под ногами поскрипывал, словно и не прошумели годы, не прокатились вперед, оставив ее для старости.
И вдруг запотели глаза у Пелагеи Ильиничны, затуманились, оглянуться не успела, а уже катятся по щекам две горячие капельки. И что, почему вдруг, самой непонятно. А снежок поскрипывает под ногами, звезды ночью умываются и хорошо так – слов нет…
18
Рождественские морозы на славу удались. За ночь прорубь, что напротив дома Сенотрусовых, крепким ледком затянуло. Митька оставил ведра у проруби и пошел домой за пешней. Вернувшись, долго и тщательно сдалбливал наледь, удобную для ног выемку сделал, чтобы за водой ближе тянуться было, а саму прорубь чуть ли не в два ведра расширил. Закончил Митька работу и на воду залюбовался, что стремительно струилась у самых его ног, утягивая за собой мелкие льдинки.
Зачерпнув полные ведра, Митька не спеша пошел в гору, почти не обронив ни единой капли воды. Работа по дому ему была в радость, и он старался делать так, чтобы после завтрашнего его отъезда мать и Любава как можно дольше не знали беды без мужских рук. О том, что завтра надо уезжать, Митька старался не думать. Дергая сено из стожка, носил большими навильниками в пригон, колол дрова, ясли у коровы поправил и о завтрашнем дне не помышлял.
Пелагея Ильинична довязывала теплые шерстяные носки для сына. Сдвинув в сторону горшок с геранью, следила в окно за сыном и тихо улыбалась. Прошумела мимо окон незнакомая машина, должно быть, из района, и опять тишина, только удары Митькиного топора слышатся.
– Здорово, куркуль, – услышал Митька Колькин голос и выпрямился, добродушно улыбаясь, – ты никак на сто лет решил дров запасти?
Колька в новеньком полушубке, из кармана горлышко поллитровки торчит, зубы, как на ярмарке, выставил, хоть считать по ним учись.
– Сгодятся, – отвечает Митька. – Далеко ли бежишь?
– Да так, делать нечего. Последний денечек, вот и бегаю.
– Ну, давай, бегай…
– До завтра.
И пошагал Колька вдоль по улице, слегка выворачивая ноги в коленках. А Митька опять за работу принялся.
День выдался хоть и морозный, но ясный по-зимнему, с инеем на проводах и изморозью на ветках рябины, что под окном у Сенотрусовых росла. Митька уже большую кучу колотых поленьев наворотил, когда прибежала на обед Любава. Он ее издалека приметил: бежит по улице Любава в белом заячьем платке, в ладно сидящей на ней шубейке, в черных валенках. Засмотрелся Митька и не знает, его ли это Любава или совсем чужая женщина. Временами кажется, что его, и захолонет сердце тогда от счастья, от великой радости, и готов Митька что угодно сделать, любое несчастье ради нее осилить. А в другой раз так и обрежет мысль – нет, не его эта женщина, с большущими дивными глазами, и вянет Митька, руки сами собой опускаются. И думает Митька, всем ли так-то вот маяться приходится или же он один такой вот уродился.
– Сегодня Галка Метелкина чуть под машину не угодила, – рассказывает за столом Любава. – Колька назад сдавал, а она смотрела, как трелевщик в штабеле комли ровнял. Трактор тарахтит, ей и не слышно. Вот ее прицепом с ног-то и сбило, а тут Колька, как почувствовал, притормозил…
– Ишь ведь как, – забеспокоилась Пелагея Ильинична, – ты, дева, аккуратней там будь… Не дай бог что случится, так ведь нас с Митрием осиротишь.
Любава мельком глянула на Митьку, аккуратно схлебывающего горячие щи с ложки, и улыбнулась. Словно почувствовав ее взгляд, Митька поднял голову, и встретились их взгляды, и столько добра и любви к себе впервые разглядела Любава в его глазах, что вдруг неведомым жаром охватило ее, и она невольно прижала ладони к запылавшим щекам.
А в это время кто-то мимо окна прошел. Хлопнула калитка, послышались шаги на крыльце, и в дверь негромко постучали.
– Да, – в один голос откликнулись Пелагея Ильинична и Митька, обернувшись к дверям. В Макаровке в дверь никто не стучал, кому надо было – так заходили.
Когда через порог перешагнул высокий человек в хорошем пальто и кроличьей шапке с козырьком, Митьке показалось, что он уже где-то встречался с ним. И улыбка у этого человека вроде бы знакомой была, располагающей к нему, но сердце у Митьки вдруг сжалось и ухнуло куда-то вниз. Припомнил Митька, что так же ухнуло оно у него однажды, когда он мотором мимо порожка Буркан проносился.
– Вы к кому? – первой нашлась и спросила Пелагея Ильинична, пристально вглядываясь в гостя.
– Это ко мне, – встала Любава из-за стола. Бледная, смотрела она на гостя грустными глазами, не двигаясь с места.– Я сейчас, на одну минутку, – едва слышно прошептала она и пошла к двери, низко опустив голову.
– Извините, – улыбнулся гость Пелагее Ильиничне и Митьке, в растерянности замерших за столом, и вышел вслед за Любавой.
– Ниче не одела, – сказала немного погодя Пелагея Ильинична, – еще застудится…
– Люба, как же так? – растерянно спросил Вячеслав Иванович.
– Что?
– Ты так внезапно уехала… Я думал, что-нибудь случилось.
– Ничего, – тихо сказала Любка и повела глазами по снежным сопкам, по реке и по полоске неба, что с землей смыкалась.
– Мария Иосифовна не имела права… – растерянно начал оправдываться Вячеслав Иванович, но Любка перебила его и мягко сказала:
– Нет, Вячеслав Иванович, она-то как раз имела право.
Вячеслав Иванович удивленно и быстро взглянул на нее, потом опустил голову, виновато пробормотал:
– Но ты хотя бы написала… Я беспокоился.
– И все? – усмехнулась Любка.
– Что? – не понял Вячеслав Иванович.
– Вы… только беспокоились? – Любка нахмурилась.
– Люба, я очень…
– Да что теперь. – Любка качнулась, пристально взглянула на него. И Вячеслав Иванович увидел, что стоит перед ним совсем другая Люба: гордая и независимая. Еще мгновение смотрела она в его глаза, а потом резко развернулась и быстро ушла в дом, плотно притворив дверь за собой.
19
Легкая поземка занялась с утра. Тянуло по дороге холодные искристые снежинки, а за углами домов уже намело снежные свеи. Но небо было чистое, без единого облачка, пронзительно синее, с тонким серпом недавно народившегося месяца.
В первый раз в эту зиму налетели на Макаровку из леса снегири. Пушистые, в чисто-розовых тонах, с шапочкой на голове, расселись они на ветвях рябины, прихорашиваются. И льется над селом удивительная музыка их голосов, светлая, чистая, напоминающая волшебное пение гуслей…
– Давай, Митька, – закричали промысловики уже из кузова машины, – кончай прощания! Сорвется ветер, и будешь здесь неделю куковать.
Митька не откликнулся. Растрепанный, без шапки, смотрел он на сухо блестевшие Любавины глаза и старался не замечать их печального выражения.
– Пора мне, Любава, – тихо сказал Митька, склонившись к ней, словно прося защиты от кого-то.
– Пора, – повторила Любава, – конечно, пора… Поезжай, Митя. Тебя, видишь, все ждут. Пора ехать. Пора, Митя, – она все повторяла это слово т смотрела на него грустными глазами.
– Ну я пошел, Любава…
– Да, да… Подожди!
Любава приподнялась на цыпочках и поцеловала его сухими губами. Едва слышно коснулась, так, что Митька и не понял, дыхание это ее было или губы. Потом отстранилась, и опять эта пугающая Митьку улыбка была на ее лице.
– Поезжай… Будь осторожнее там…
Митька тяжело перевалился через борт кузова, и машина сразу же тронулась. Еще несколько секунд он видел неподвижно стоящую Любаву, ее улыбку, а потом все это скрылось за поворотом.
Дома Любава толклась из угла в угол, не замечая вопросительно настороженных взглядов Пелагеи Ильиничны. Наконец она взяла ведра и направилась к дверям.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
