Хан с лицом странника

– Но почему она здесь?

– То долгая история, и не мне судить, как все вышло.

– Но ведь я должен знать! Почему от меня скрывали? Что предосудительного она совершила? За что находится под охраной?

– Об этом может рассказать она сама. Если пожелает.

– Она расскажет!

– Как знать, – развел руками Янбакты, – как знать. Про нее всякое говорят. С кем захочет, с тем и будет говорить. А нет, так никто и не заставит.

– Наша порода, – откликнулся Мухамед-Кул, – узнаю. Так что мне делать? Я должен с ней говорить.

– Что бы ты делал без своего сотника? Ох, молодость, молодость! Твой сотник и это предусмотрел. Чем можно тронуть женское сердце? Добрыми подарками. Любая женщина на них откликнется, не устоит. Пусть патша улы чуть подождет, – с этими словами Янбакты поспешил к костру и вернулся с небольшим кожаным мешочком, который подал в руки Мухамед-Кулу.

Развязав шнурок, стягивающий горловину мешочка, тот увидел внутри поблескивающие матово-серебряные браслеты, а меж ними голубели камешки нанизанных на тонкий шнурок бус. Царевич ухватил двумя пальцами один из них и медленно потянул наружу. Камешки, словно ручеек, потекли, заструились, игриво дразня своим блеском, посверкивая гранеными боками.

– Хороши… – Проговорил он уважительно. – Ай, да Янбакты! Ну, хитер! Ну, молодец! Удружил. Так что, теперь можно и в городок идти? За такие подарки мы любую девушку наружу выманим.

– Ой, не спеши, царевич. Уж больно быстр. Сперва надо стражникам поднести, а потом служанкам твоей тетушки. И только потом они ей передадут твое приглашение. Понял?

– Как не понять. Идем.

– Дружков своих звать не станешь? – с усмешкой спросил Янбакты, догоняя вышедшего за черту лагеря Мухамед-Кула. Но тот лишь зло блеснул глазами и, ничего не ответив, зашагал быстрее, сжимая в руках мешочек с украшениями.

Подойдя к караульной башне городка, Янбакты громко свистнул, а когда сверху на смотровой площадке показалось заспанное лицо караульного, крикнул ему:

– Ночная сова покинула свое дупло?

– Ночной сове нездоровится, – ответил тот и начал медленно спускаться по приставной лестнице.

Мухамед-Кул с удивлением глянул на юзбаши, но не решился ни о чем спрашивать. А сотник лишь загадочно улыбнулся, собрав вокруг узких щелочек глаз тонкие морщинки на смуглой коже.

– Всему свое время, улы патша, – приложив палец к губам, – скоро ты сам все узнаешь.

Меж тем отворилась небольшая дверца возле главных ворот, и к ним вышел охранник, позевывая и почесывая широкую грудь.

– Славен Аллах наш на небе и дела его на земле, что прислал таких гостей. С чем пожаловали?

– Воистину так, – поклонился ему Янбакты, – велик Аллах и не нам, смертным, обсуждать дела его. Я же привел к кызы патша[7 - Кызы патша – царевна.] ее племянника, о котором она лишь слышала, но не имела счастья видеть до сих пор.

– Пожелает ли уважаемая кызы патша говорить с ним, – охранник внимательно оглядел стоящего поодаль Мухамед-Кула, и взгляд его задержался на кожаном мешочке, который тот теребил в руке.

– А ты не говори, кто к ней пожаловал. Передай на словах, что приехал человек из Кашлыка, и пусть она сама решает, стоит ей встречаться с ним или нет. А в подтверждение своих слов передай ей вот это, – и он, протянув руку к мешочку, вынул из него тонкий браслет, украшенный тремя темно-зелеными камнями.

Охранник принял браслет в свою заскорузлую ладонь, даже не взглянув на него, повернулся в сторону лагеря, откуда неслись громкие голоса воинов и слышалось мерное побрякивание выскребаемых дочиста кашеварами большими медными ковшами походных казанов. Судя по всему, ужин уже заканчивался. Об этом можно было судить и по умиротворенному гулу голосов о чем-то переговаривающихся, смеющихся, вскрикивающих, спорящих. Лагерь жил размеренной походной жизнью, и стороннему взгляду могло показаться, что воины стоят тут не первый день, а может, не день, а год и более того. Возможно, они и родились в этом самом лагере, выйдя из бронзового пламени костров, спеша занять свое место у походных казанов, усесться в круг, подобрав под себя ноги, и сидеть так из вечера в вечер, оставаясь неотделимыми от кострищ, смачно хрумкающих сочную траву коней и глухо шумящих вековых лесов, птичьих вскриков, тихого урчанья реки и застывшей над ними сумрачной небесной чаши.

И ленивый охранник, стоявший возле осклизлых после недавнего дождя бревен крепостной ограды, в темном, грязном халате казался ожившим существом, вытесанным из такого же огромного кряжистого бревна.

Мухамед-Кул незаметно тряхнул головой, как бы отгоняя наваждение, и отошел на несколько шагов, чтобы не мешать Янбакты вести переговоры. Оглядевшись, он увидел лежавший у крепостной ограды огромный ствол с покрытым мхом комлем сваленной бурей березы и присел на него.

Янбакты, понизив голос, продолжал о чем-то беседовать с охранником, в ладонь которого вскоре перекочевал еще один браслет. Затем голубоватая связка бус, выскользнув из глубины мешочка, исчезла в той же ладони стража Девичьего городка, после чего он, словно нехотя, с вздохом вошел в городок через калитку, плотно закрыв ее изнутри.

Янбакты подошел, сел на бревно рядом с Мухамед-Кулом и тронул его за рукав. Проговорил:

– Теперь я, верно, не нужен улы патше, пойду…

– О чем мне с ней говорить? – словно испугавшись, что останется один, спросил он и тут же устыдился своего вопроса. – Ладно, там видно будет. Иди, а то голодным останешься. Если меня кто спросит, то скажи, что сплю уже. Понял?

– Понял, мой господин, – ответил Янбакты, вставая, – а у тетки своей спроси, кто истинный наследник Сибирского царства. Она должна объяснить. Должна… – И сотник, не поворачиваясь, тяжело ступая по росистой траве, направился к лагерю, оставив на замшелом стволе кожаный мешочек.

Мухамед-Кул взял его в руки, ощущая мягкость хорошо выделанной, тонкой легко мнущейся кожи, местами затертой до блеска. Мимо него бесшумно пролетела ночная птица, едва не коснувшись лица длинным крылом, и резко взмыла вверх, испуганная неожиданной встречей. Юноша тонко свистнул, и серая сова, а это была именно она, легкая, подвижная в полете и любопытная, верно, по молодости своей, тут же развернулась и скользнула вниз, приняв его свист за писк мыши-полевки. Мухамед-Кулу вспомнился подстреленный им несколько лет назад старый ворон, что сел на полумесяц построенной в Кашлыке мечети. Он тогда с торжествующим криком, гордый своим выстрелом, подбежал к нему, полуживому, поводящему могучим клювом и бьющему по земле тяжелыми крыльями. Он схватился за стрелу, приподняв с земли тело птицы, но ворон грозно зашипел и защелкал клювом, уставившись круглыми темными глазами, и юноша услышал голос его: «Берегись, мы еще встретимся… Берегись…»

Конечно, он не мог слышать этих слов, но умирающий ворон был грозен, даже сраженный стрелой, не пытался, как-то делают тяжелые трусливые селезни, забраться в густую траву и спрятаться там. Нет! Тот ворон умирал, как воин умирает перед сразившим его врагом, – гордо и с достоинством, усмехаясь пришедшей неожиданно смерти и грозя противнику отмщением.

Кто-то из старых воинов, зло выругался, оттолкнул ханского племянника от бьющегося на земле ворона и велел идти в свой шатер, а вечером возле его постели лежали две отрубленные вороньи лапы и чуть загнутый вниз птичий клюв. Он подобрал трофеи и повесил над изголовьем как знак воинской удачи. С тех пор ворон несколько раз являлся к нему во сне и спрашивал грозно: «Зачем ты убил меня? Разве ты хозяин этой земли? Зачем ты пришел сюда?» – и грозно щелкал клювом, целясь ему в глаза.

Всякий раз, когда Мухамед-Кул видел пролетающих мимо птиц, вспоминал старого ворона, которому, как говорили старики, поклоняются многие роды сибирцев, убитого им. Но не было уже былой гордости и радости, убив птицу, он не мог убить воспоминания о ней.

Брякнул засов, заскрипела открываемая калитка, и Мухамед-Кул увидел тонкий силуэт женщины, шагнувшей из ворот городка. Она некоторое время постояла, вглядываясь в сумерки близкой ночи, и скорее уловила обращенный на нее взгляд, чем увидела сидевшего на бревне юношу. Сделала шаг к нему.

– Зачем ты звал меня? – напевно проговорила она, и Мухамед-Кулу послышался голос матери и еще что-то неуловимо знакомое, родное в звуках ее речи. – Почему хан каждый раз посылает жалких гонцов и никогда не приедет сам? Или он все еще боится меня? Ха-ха-ха… Хорош воин! Так передай ему, что хоть мы и одной крови, но думаем по-разному. Он убил… – И неожиданно она заплакала, закрыв лицо темным покрывалом, накинутым на плечи.

Мухамед-Кул подбежал к ней торопливо заговорил:

– Ты ошиблась. Вовсе не хан прислал меня, я тайно от него вызвал тебя. Я желаю знать эту тайну, которую все скрывают…

– О какой тайне ты говоришь, юноша? – оттолкнула она от себя его руки. – Мне ли, слабой женщине, хранить тайны, которые могут стоить жизни тысяче мужчин? И кто ты такой, придя ко мне без разрешения хана?

– Я – твой племянник, сын погибшего Ахмет-Гирея. Вот кто перед тобой.

– Мальчик мой, – прошептала Зайла-Сузге, – какой ты большой… Воин. Это твои сотни сидят у костра? Ты их башлык?

– Да, хан меня назначил башлыком и отправил в поход. – С юношеской гордостью и заносчивостью ответил тот. – И я добуду воинскую славу, и женщины будут петь о моих подвигах. И ты услышишь о них.

– В точности мой бедный брат, Ахмет-Гирей, такой же гордый и неукротимый. Но почему именно тебя отправил хан в поход? Или у него нет более опытного башлыка для битв и сражений? Ведь ты его единственный племянник и у тебя всего одна жизнь.

– У всех людей на этой земле одна жизнь, – Мухамед-Кул, словно повторил чьи-то слова, – но я мужчина, а значит, воин. Или не так?

– Воин, мой мальчик, воин, – успокаивающе проговорила она, и провела тонкими пальцами по лицу, нащупав едва пробивающиеся усы на нежной юношеской коже, коснулась его губ и, словно испугавшись этого прикосновения, отдернула руку и тихо предложила: – Лучше сядем и поговорим, если у тебя найдется время для одинокой, забытой всеми женщины. Иногда меня выпускают за ограду поглядеть на мир. Очень ненадолго выпускают. Сядем.

Они подошли к темнеющему у ограды бревну и сели неподалеку друг от друга, случайно встретившиеся родные по крови люди. Мухамед-Кул нащупал кожаный мешочек, оставленный ему сотником, и протянул робко Зайле-Сузге.

– Прими на память о нашей встрече.

– Что это? – спросила она, с готовностью взяв мешочек, и пробежала пальцами, ощупав его. – Женские украшения, – проговорила разочарованно, – к чему мне они? У меня нет мужа, который бы увидел на мне и обрадовался красоте их. Разве что подарю девушкам моим, которые помогают переносить одиночество. И будет что дать охранникам, чтобы почаще выпускали погулять…

– За какую вину обрек тебя хан на одиночество? – тихо спросил Мухамед-Кул. – Чем ты провинилась перед ним?