Угрюм-река. Книга 2

– Нет, корова!.. Кому же боле-то?

– Тайга горит, слышишь?

– Неужто нет!.. В пушку, что ли, вдарить?

– Пошто… Звони хозяину!

Федотыч закряхтел, отвернулся от ветра, постоял немножко за малою нуждой и покултыхал в свою каморку.

– Алю, алю! Прохор, ты? Тайга пластат!.. Фарков усмотренье сделал, велел сказывать тебе… – бредил полусонный Федотыч, покашливая в трубку.

Прохор затрясся, закричал:

– Буди народ! Дуй из пушки!.. Больше пороху!

– Знаю… Учи кого другого… Вешать, что ли, трубку-то? Алю! Алю…

От громоносного рева пушки сотряслась вся башня. Константин Фарков посунулся носом, сел, а дюжина дравшихся вблизи медведей враз прекратили свалку, рявкнули и, бросив медведицу, – враскорячку кто куда.

Прискакал на коне Прохор Петрович. Сорокасаженную высоту он взял махом. Было два часа ночи. Огоньки вдали разгорались, полоса бегучих вспышек ширилась.

– Не страшно, – сказал Прохор. – Далеко.

– Далеко-то далеко, да, вишь, ветер-то сваливает сюда, вот в чем суть… А впрочем, гляди, как знаешь. Твое добро.

– Ветер переменится, – уверенно, как всегда, ответил Прохор. – Спать пойду. А ты карауль.

Утром действительно ветер успокоился. Во всех предприятиях работы шли своим порядком. День, казалось, миновал благополучно. Однако к вечеру стал вновь пошаливать опасный ветродуй.

С башни видно – густые клубы дыма нависли над пожарищем, как будто там, на горизонте, тысячи цыган рассевшись у костров, курили трубки. Пространство все больше и больше насыщалось мглой. Небо утрачивала синь, мутнело. Заходящее солнце бросало на землю зловещую, с желтым отливом, тень. Ветер стал упруг, упрям. Сила его все возрастала. Крылья ветра пахли гарью. Лениво раскачиваясь, тайга загудела сплошным шумом. Лицо природы изменялось. Деревья шептались печально и загадочно, птицы стаями неслись через башню за реку; в их полете – растерянность, излом.

Прохора тоже щемила тоска. Пошел на башню.

Ветер креп, башня скрипела в суставах. Вершина ее ходила вправо-влево – у Фаркова кружилась голова. Солнце закатилось в дым.

Вечерних, обычно четких звезд теперь не мог нащупать глаз.

– Ну как?

Фарков уперся взглядом в гулявшие на горизонта огоньки, ответил:

– По-моему, надо, Прохор Петров, какие-нибудь способа принимать.

– Какие же? Канавы, что ли?

– Канавы навряд помогут. Гляди, разыграется, не пришлось бы встречный пожар пускать.

– Как встречный пожар? Не понимаю.

Фарков сел на пол, сказал:

– Укачало меня, – и стал объяснять таежные способы тушения лесных пожаров.

– Пропустишь время, всего лишиться можешь, – говорил Фарков, попыхивая трубкой. – На моих памятям село да две деревни огонь слизнул. На триста верст пламя шло.

– Да неужто?

– Уж поверь. Может так случиться – в одних порткам в реку убежишь, по горло в воде сидеть будешь. Вот, брат, как.

Прохор, не сказав ни слова, ушел домой. Позвонил приставу, позвонил Иннокентию Филатычу – оба ответили неопределенно: «авось» да «бог хранит». Пожалел, что нет Нины, нет Протасова. Отец Александр предложил отслужить всенощную с молебном и акафистом, Прохор растерялся, не знал, что делать.

2

Первый, второй и третий пушечные выстрелы потрясли тайгу, подняли на ноги всех рабочих.

Ночной, глубокий час. Небо на западе в трепетном зареве. Тьма. Ветер с гулом чешет хвою, гнет тайгу. В жилищах мелькают огни. На улицах – раздираемые ветром голоса людей. К башне, в свой летний кабинет, Прохор проскакал. За ним, карьером, волк.

Во все стороны, рассекая ночь, мчались с башни телефонные приказы. Их общий смысл: «Выслать в тайгу на борьбу с огнем триста лесорубов и землекопов, вести широкую просеку, рыть канавы». Прохору с мест робко возражали. Смысл возражений: «Подождать рассвета, сейчас в тайге темно, можно заблудиться; надо организовать питание, надо подбодрить рабочих водкой, иначе дело не пойдет». Смысл ответных приказов Прохора: «Не возражать!»

Кликнули клич. Желающих нашлось достаточно: отчего ж вместо тяжелой работы не погулять в тайге. С разных участков, разделенных пятью, десятью, пятнадцатью верстами, потянулись небольшие группы пеших и конных людей. Двигались через тьму по дорогам, по тропам с гудком, с песнями, чтоб напугать зверей.

Прохор на вышке башни. С головы смахнуло шляпу, по лицу мазнул гонимый бурей хвойный сук; с шумом неслись, крутясь, сухие листья. Ветер путал волосы, трепал одежду, врывался в рукава, холодом окачивал зябнувшее тело.

– Господин Протасов приехали!.. – взорвался ракетой чей-то голос из тьмы, снизу.

– Когда?!

– Только что!

В глазах Прохора мелькнула неустойчивая радость, а тревога в душе пошла на убыль.

Пожар сильно разгорался. Он был, казалось, верстах в двадцати пяти, но, загребая влево, он стал угрожать новой мукомольной мельнице, двум лесопильным заводам и району плотбищ, где горы заготовленных бревен. Темный ковер тайги – как на ладони. Огненная река растекалась вдали медленно, однако брызги пламени перебрасывались бурей далеко вперед; там вспыхивали новые огни, а пылающая лава вскоре подтекала к ним. Да, нужны героические усилия, надо стихию бить стихией. И если не смолкнет буря, все превратится в пепел, в дым.

Прохор крепко застучал каблуками вниз по лестнице. В бороде, в волосах застряли хвоя, мусор, лист. В сердце дьявольская злоба на огонь, на ночь, на бурю. «Скорей, скорей к Протасову…»

Внизу поскуливал, царапал дверь волк. И слышно, как ударяет в скалы, шумит Угрюм-река.

Солнце взобралось в зенит, жгло землю. Сквозь затканный дымом воздух оно казалось красновато-желтым шаром, как расплавленный, остывающий металл. Горизонты уничтожились, пространство сжалось в кучу, даль пропала. Дым. Реальная жизнь существовала лишь вблизи: дома, избы, деревья, куры, бредущий люд. Все, что в стороне, бледнело, блекло, расплывалось и чем дальше, тем плотнее куталось в дымовой туман.

Мир стал тесен, как комната.

Кругом, кругом, куда ни посмотри с реального островочка жизни, куда ни брось камень – взор и камень упадут в обставшую тебя со всех сторон голубую сказку. И чудилось – дунь покрепче ветер, сказка сразу уплывет в ничто, останется голый островок реальности и ты на нем.

Но ветер успокоился. Ветер сделал свое дело, раздул пожар и умер. Всюду немая неподвижность. Ветки берез повисли, на тихой макушке кедра белка грызла орехи, скорлупа падала отвесно. Мошкара толклась густым вертикальным столбом, уходившим в небо. На Угрюм-реке улеглись волны. Словом, в природе – тишь, покой…

Однако рождались над пожарищем потоки своих собственных раскаленных вихрей. Воспламеняясь, клокоча, они постепенно будили уснувший воздух, колыхали его, втягивали в свои круговороты. С башни странно было видеть, как в этот безветренный, тихий день над пожарищем гуляют вихри, как все шире, все неуемнее распространяется огонь.

Для всякого таежника теперь ясно, что пожар не сгинет. Понимал это и Прохор. Пройдет два дня, и море пламени, уничтожив все на пути своем – дома, заводы, мельницы, – «вольным летом перебросится через реку, чтоб и туда нести свой пожирающий жар-пожар.